Funny и Александр. Продолжение

18.00. Опочивальня Александра Македонского в вавилонском дворце. Колин Фаррелл

После команды «Стоп!» все оказываются куда как оживленнее и вполне даже дружелюбными. Нас разглядывали так пристально просто потому, что мы оказались единственным развлечением за день. Они по 40 минут ждут, пока Стоун просматривает на мониторе, к которому он, впрочем, разрешает подойти всем желающим, отснятый материал, обсуждает его с оператором, а потом собрание еще три минуты разыгрывает ту же сцену. Старикан не снимает красного кашемирового свитера, по которому на площадке его узнают издалека еще со времен «Взвода». На его лице застыла маниакальная улыбка, он почти оглох и то и дело переспрашивает «Ась? Ась?» – хотя, возможно, это последствия регулярного прослушивания звонка.

На месте решительно все, кто имеет отношение к фильму. Делать им особо нечего: еды нет, туалет на улице, а пакетики чая и растворимый кофе – в конце холодного коридора, за покрытым пятнами от расплескавшейся бурды столом. Профессор Фокс фланирует среди воинов, жмет им руки и подмигивает. Художник по костюмам Дженни Бивен, постоянный соратник Джеймса Айвори и Франко Дзеффирелли, обладательница «Оскара» за «Комнату с видом», оказывается невысокой полноватой женщиной с простодушным, осторожно подкрашенным лицом: так могла бы выглядеть одна из товарок мисс Марпл в телефильме по Агате Кристи. Словно рассказывая только что услышанную новость, она сообщает, что, оказывается, сделала к «Александру» 2000 костюмов. Это ее самая большая коллекция: «А взяли меня в проект девять месяцев назад, и я ничего, ну ничего не знала про одежду тех времен». На мой нехитрый вопрос, как она выбирала длину туник, Дженни задумывается.

– Ну-у… Вообще-то, есть расписные вазы – на них туники у мужчин весьма-весьма короткие. Я, конечно, решила поэкспериментировать с длиной: в конце концов, говорят, средний рост современного человека несколько выше. Но когда я попробовала длиннее – выходило совсем уж как юбочка. А короче – ноги выходили как-то… помясистей. Да, помясистей. Это было ни к чему – у нас на главных ролях двенадцать пар великолепных мужских ног, лучших в Голливуде. И, по сути, поставив поначалу под сомнение пригодность греческого кроя для кино, я была вынуждена признать идеальность их расчетов.

Контролер художественного подразделения Джонатан МакКинстри подводит меня к окну опочивальни – и я вижу внизу небоскребы ночного Вавилона: прямоугольные башни, картинка как будто из фантастического фильма 20-х годов.

– Правда, он оказался футуристическим? – говорит МакКинстри с интонацией, с какой отец спрашивает у гостя: «Не правда ли, у меня растет смышленый малыш?»

– Я думал, что виды из окон больше не рисуют на задниках…

– К сожалению, эти виды тоже придется дорисовывать на компьютере. Нет, я-то всегда был за свободу, которую дает оператору компьютерная графика, но Оливер – это он настоял на задниках – ужасный ретроград.

Эти веселые, милые люди, рассказывающие о своих изделиях так ласково, напоминают мне участников конкурса «Умелые руки», только созданные ими сокровища и впрямь настоящие. Я, понятное дело, кошусь на Фаррелла. Тот тоже косится – чуть-чуть, как вожак стаи, на территории которой нарисовалось непонятное существо. После каждого дубля он, не самый высокий и не самый крупный из «двенадцати пар великолепных ног», неизбежно оказывается в центре внимания, ступенькой выше остальных, что-то вещающим, очерчивая дуги своей интонации непотухающей сигареткой.

После четырех звонков мой интерес несколько слабеет, и я растекаюсь по ступенькам. Тут-то, когда он становится мне чуть менее интересен, чем перспектива выпить стакан виски и закусить кровавым стейком, царя и подводят ко мне. Я протягиваю руку вверх: «Леша». Он, слегка передернувшись, как будто его самолюбие ущемило, что у кого-то здесь более дурацкие имя и акцент, чем у него, обнимает мою ладонь своей и отвечает: «Колин».

Я читал, что когда его, неизвестного за пределами Дублина актера и дебошира, ангажировали в Голливуд в 2000 году, он так нервничал на приемах, что зверски напивался и потом шел в наступление на Тома Круза с номерами типа «А в жизни ты ничего, лучше, чем в кино» или «Видел когда-нибудь необрезанный член?» Меня пленило, что теперь, зарабатывая по 10 миллионов за роль, превратившись из прыщавого щуплого брюнета с вечно порезанным подбородком (по данным журнала Vanity Fair, он всегда резался при бритье, потому что брился до завтрака, состоящего из пачки сигарет и трех бутылок пива) в блондина с младенческой кожей и flexible мускулатурой, он не растерял этого нерва, и первую пару минут интервью он, как будто и не актер вовсе, не знает, куда девать руки, трясется, треплет себя за лицо и еле прикуривает очередную сигарету. Впрочем, пару раз сострив, он вернет самообладание и отчалит возрожденным царем. И еще: почти каждую фразу он начинает с протяжного и весьма дурацкого «е-е-е-е», как в первом слоге слова «перец».

– Каков ваш Александр?

– Очень одинокий, потерянный. В бегах. Испытывает судьбу. Любопытный до чужих культур, народов, верований. Он достиг славы, но какой ценой – потеряв лучшего и, пожалуй, единственного, самого верного друга.

– А интимная сторона его отношений с этим другом будет обозначена?

– А то! Мы хотим сделать фильм, снятый как будто в Древней Греции, с их представлениями об устройстве мира и человека. Не навязывать наши мировоззрения той культуре, а воссоздать ее. Это вообще не вопрос, что Александр близок с Гефестионом. У греков не существовало понятия гомосексуализма. Была педерастия, педагогика эросом, когда взрослые мужчины проводили время со значительно более юными, делясь с ними своими идеалами, воспитывая их. Но мальчики росли вместе; Александр и Гефестион, так же как осваивали вместе географию и греческую борьбу, вместе знакомились с эросом. Куда важнее, что их дружба была практически братством, они дополняли друг друга, не случайно один не смог пережить другого. Кстати, все эти бравые полководцы, о которых вы читали в учебниках истории и которыми я командую в фильме, они все спали с мальчиками, потом переключались на девочек, потом обратно. Александр в нашем фильма ищет утешения в объятиях Гефестиона, затем евнуха, которого он берет себе как подарок в знак победы над Дарием и с которым – э-э-э-э – видится со дня вступления в Вавилон, затем Роксаны, бактрийки, которая становится его первой женой. Сейчас бы его назвали бисексуалом. Но тогда все были такие.

– Что для вас было самое сложное в съемках?

– Битва при Гавгамелах. У меня была паника, в какой-то момент я просто отчаялся: чтобы сцена удалась, надо было на самом деле заводить толпу, тащить их в эту кровавую баню…

– Кровавую баню?

– Ну да… Под сандалиями песок, буксуешь, не дай бог повалиться – еще заедешь кому-нибудь пикой в глаз. А тут еще реквизиторы швыряют отрубленные руки под ноги… Но я вышел из нее живым.

– И в отличной форме.

– Форме? (Фаррелл оглядывает надетые поверх туники латы, на которых выбито некое подобие кубиков на животе бодибилдера.) Ага, это латунный слепок с моей груди.

– А есть ли в Александре какие-нибудь ваши качества?

– Да. Мои натуральные волосы крашеного блондина и мои натуральные бритые ноги.

– Почему Стоун выбрал вас?

– Все остальные оказались заняты. Стоун – противный, надоедливый, весь день орет, всюду сует свой нос. Требует каких-то деталей, деталей, деталей. И – отважный, сконцентрированный. Он в большей степени Александр, чем мне когда-либо суждено стать.

– А что у Александра под туникой?

– Кошелка для яиц.

– Это у вас. А у него что было?

– А хрен его знает, что было, что было… Но, бл-л-лин, у него должно там, должно было что-то быть, до фига всего! Они ж на лошадях скакали без седел, он бы с таким омлетом из-под этих Гавгамел вернулся, что это не ему евнухов…

– Один последний вопрос! – твердо беря за плечи Фаррелла и укоризненно глядя на меня, объявляет Зингер.

– Ваши дальнейшие планы?

– Стать параноидальным бредом Брэда Питта.

31 октября 2004 года. Москва

Удивительное дело: вечно из самой веселой неразберихи родится что-нибудь мудрое. Смотрю «Александра»: самый высокобюджетный из самых грустных фильмов на свете, вот мое резюме. Грусть его благородна – это одна из тех великих историй, которые движут Историей, сея желание измениться к лучшему. Александр с полководцами заходят в вавилонский дворец. Копия на английском; 8 декабря я слышал эти реплики раз 20 и вступаю синхронно с Александром: «Imagine the minds that concieved this! With architects and engineers like these…» Эти же висячие сады, этот балкон, этот Колин в золотом венке. Чувствую холод, тоску по кофе, вспоминаю про яйца, про садиста, про 12 пар великолепных ног. Подумать только, в этот исторический момент вон за той колонной валяюсь я, в зеленой шапочке…

Редакция «Афиши» благодарит за содействие в подготовке материала Государственный Эрмитаж и лично Андрея Юрьевича Алексеева, Юрия Юрьевича Пиотровского и Анну Алексеевну Трофимову; кинокомпанию «Парадиз» и лично Меланию Эгоян

Оливер Стоун

В полночь, когда закончились съемки эпизода в вавилонском дворце, Алексей Васильев наконец-то получил аудиенцию у режиссера.

– Доброй ночи!

– Я признателен за ваше долготерпение – день выдался долгим.

– И холодным.

– Да, этот павильон совсем без удобств. Вы знаете, там не только туалета, там гримерных нет. Но что делать – это самый большой павильон в мире, за это нужно платить: на время съемок становишься его заключенным. А как вы думаете, почему я столько раз переснимал этот план?

– Ну… хотели вымотать актеров, чтобы им уже не захотелось ни пить, ни трахаться, все бы расползлись по своим номерам, а назавтра явились бы с ясной головой и зарядом сексуальной энергии.

– Ха-ха-ха, с этим у меня проблем нет, они все равно все это сделают, меня не спросят. Фокус. Картинка была не в фокусе. Когда траектории актеров уже синхронизировались с движением камеры и я был абсолютно доволен результатом, выяснилось, что у нас по самому краю рамки размытое изображение. Ловили фокус. Знаете сколько денег улетело на ваших глазах с семи до двенадцати вечера?

– Сколько?

– 60 тысяч долларов. В глубине души меня радуют такие истории: при всей нынешней мощи киноиндустрии те же старые добрые кинематографические проблемы – неточно отстроенный свет, восприимчивость пленки – останавливают отлаженный механизм.

– А что вас так привлекает в истории Александра именно сегодня?

– Вот как-то взяла и пересеклась с моей жизнью, не знаю. Не скажу, почему я делаю это сейчас, а не в 69-м. Или в 79-м… Э, только не ищите аналогий с Джорджем Бушем: его война и войны Македонского на Ближнем Востоке несопоставимы. Война Александра благородна – покорять и исследовать, в основе его войн лежит идея первооткрывательства. Джордж Буш возвращает войне грязное имя. Да и о каком героизме может идти речь в ядерный век…

– Вы отстроили умопомрачительные декорации, но по картинке на мониторе мне трудно понять: это будет больше похоже на исторические фильмы Пазолини или на «Клеопатру»?

– Конечно, на «Клеопатру». Это один из лучших… французы красиво определяют этот киножанр – grand spectacle, большое зрелище. Клеопатра, кстати, последний потомок Птолемея, нашего рассказчика. Вот как интересно все получается… Конечно, я снимаю grand spectacle, но я не зря позвал в операторы Родриго Прието, с которым прежде делал только документальное кино, «Команданте» про Фиделя Кастро. Хочу, чтобы все чудеса Древнего мира были увидены как бы без дистанции. Если выйдет хорошо, должно получиться что-то вроде античного «Крестного отца», трагедия о кровных узах, но не в стиле Шекспира, а как у Юджина О’Нила. Если вам небезразличен Колин, он будет производить впечатление сродни тому, что Брандо в картине «В порту», почему нет?

– Поговорим о Колине?

– Его глаза всегда на мокром месте. Он непутевый парень, который старается быть хорошим, как герои «Великолепной семерки», Берт Ланкастер в «Рейде Ульзаны». Я начал присматривать актера на роль Александра давно. Тогда еще не вышел даже фильм «Особое мнение», я знал его только по «Стране тигров». Он пришел: неловкий, нервный, все время что-то проливал, говорил как аутист, глядел в стол и тряс ногой. Потом, я хотел кого-то такого… ну, знаете, чтоб черная борода, усы… вроде Эррола Флинна или Тайрона Пауэра… а он пришел на пробы осветленным. Но больше полутора лет, пока ничего не происходило, он в отличие от других оставался верен проекту, хотя зарабатывал все больше и больше денег. Если б он запросил сумму, которую он получает сейчас, мы бы просто не смогли его себе позволить. Уговорить спонсоров на Фаррелла тоже было непросто – в Америке до «Рекрута» его вообще никто не знал. Но я уже на него запал. К тому же у него был ирландский выговор, а мы с Робином как раз обсудили вопрос акцентов и пришли к выводу, что если греки согласно американской кинотрадиции будут говорить на классическом английском, то македонцы, которые говорили на очень своеобразном наречии, должны говорить с ирландским акцентом. И как же изменила его эта роль – 57 дней подряд просыпаться Александром! Он и впрямь был ирландским пустозвоном, но теперь будто расцвел. С чужими он еще петушится как мальчишка, но на моих глазах в нем пробудился мужчина. И как держится в седле, видели бы вы! А когда фильм выйдет в России?

– Думаю, тогда же, когда и в Америке.

– Вот вы теперь какие! А у меня же там любовь между мужчинами. Фильм, должно быть, порежут?

– Скорее доснимут.

– Ась?

– Россия, говорю, сильно изменилась. Приезжайте – увидите.