«Запускаешь темнокожего блэк-металлиста в финскую тайгу...» Бен Риверс и Бен Рассел о скандинавской утопии, хаосе и тотальном нон-фикшне

— Как вы познакомились?

Бен Расселл: Лет семь назад, когда я ездил со своим фильмом по Европе, Бен устроил нам показ в английском Брайтоне. Мы стали видеться на фестивалях, а потом вместе повезли свои работы в Австралию и Новую Зеландию. Три недели вдвоем на краю света — у нас было время наговориться, выяснить, что у нас одни цели в искусстве, и произвести на свет идею совместного фильма.

— То, что делаете вы, критики называют психоделической этнографией. Продукцию Бена Риверса я бы назвала психоделической антропологией: он меньше сосредоточен на ритуалах народов мира и больше — на способах их выживания в постиндустриальном обществе. Как назвать ту гуманитарную кинодисциплину, в рамках которой вы работаете вместе?

Расселл: Ну, в склонности к легкой психоделии чаще обвиняют меня. Мои картины напоминают трип, а герои Бена — людей, которые этот трип переживают.

Бен Риверс: Да, психоделическое направление в документальном кино о дальних странах, безусловно, изобрел Бен. Я занимался примерно тем же — снимал людей в их естественной среде обитания, но у меня выходило не так кислотно.

Расселл: Мы оба пытались превратить этнографию в визуальное искусство, занимались антропологией сквозь призму медиа. Меня, наверное, можно назвать более скрупулезным ученым…

Риверс: А я в науке случайно. Скажем так: в отличие от Бена, я не занимался серьезными полевыми исследованиями, а просто с интересом рассматривал людей. Особенно таких, которые в начале двадцать первого века продолжают жить, скажем, в лесу.

— Ваше кино принято называть документальным — но на простую фиксацию событий оно определенно не похоже. Сколько в вашем кино документального, сколько — художественного?

Риверс: Ну, вообще-то, наш совместный фильм можно целиком назвать фикцией — или по крайней мере искусственной конструкцией. Потому что все ситуации, в которые попадают персонажи, выдуманы нами. Но вообще я бы избегал обоих определений. Термин «документальное» подразумевает, что ты показываешь мир таким, какой он есть, термин «художественное» — что ты все выдумал. Мы не делаем ни того, ни другого, так что давайте, что ли, называть это все нон-фикшном.

Расселл: Главное — в любом случае называть это кино.

Риверс: Просто мы работаем с максимальным количеством доступных нам способов построения сюжета.

— В первом вашем полнометражном фильме, «Два года на море», были даже спецэффекты.

Риверс: Это какие?

— Как же — там дом взлетал.

Риверс: Так он по-настоящему взлетал.

Расселл: Нон-фикшн для меня — оптимальный метод описания окружающего мира. Мы не выдумываем истории — мы ищем их, а они нас. Когда оглядываешься вокруг в поисках сюжета, он обязательно на тебя упадет. Особенно если ты создал для этого подходящие условия — например, запустил темнокожего блэк-металлиста в финскую тайгу. Ты меняешь среду с помощью субъекта. На выходе — не просто правда жизни, но метаправда. Словом «правда» я бы вообще не оперировал. Есть вещи гораздо глубже подлинности.

— Где вы нашли настолько контрастирующего с северной природой героя?

Расселл: Это Роберт Айки Обри Лоу, экспериментальный музыкант из Бруклина. Я снимал у него на концертах.

Риверс: Роб обладает удивительным умением подчинять себе любую натуру, в которую попадает. Мне кажется, он достигает этого с помощью какого-то специального состояния вроде транса, в который погружается на собственных шоу. Он — ракета, которая стремительно проносится через все три измерения фильма, связывая их друг с другом. Летний лагерь на острове в Эстонии, дикий лес на границе Финляндии с Норвегией и ночной Осло иллюстрируют три способа постижения мира: коммуникация, уединение, творчество.

— Почему вы решили снимать на севере?

Риверс: Потому что это местность, где небольшое количество людей существует на фоне почти утопического, крайне возвышенного пейзажа. Поскольку мы ведем речь о природе утопии, о возможности — или невозможности — ее достижения в современном мире.

Расселл: Я как-то видел байк-шоу на парковке в Исландии — это был удивительный спиритический опыт. Нечто, что принадлежало настоящему, но определенно имело мощные корни в прошлом. Эти байкеры будто как реальные викинги, родившиеся пару тысяч лет назад. На севере особенно отчетливо видны следы дохристианского мира, где с природой выстраивались гораздо более непосредственные отношения, чем сегодня.

— В финском лесу ваш герой и выглядит единственным темным пятном на фоне скандинавского пейзажа, на концерте в клубе — наоборот, красит лицо белым, будто для того, чтобы не затеряться в темноте. Это визуальная метафора противостояния субъекта и среды? Или это просто красиво?

Расселл: То, что он черный, для нас крайне важно. Это четко дает понять: перед вами существо, которое осваивается в максимально чуждом пространстве, постепенно подчиняя его себе. Он только что туда попал и надолго там не задержится. Но решение сделать героем темнокожего, конечно, далось нам нелегко — слишком это очевидный ход, слишком понятный для аудитории. Сомневаюсь, что публика знает наизусть имена главных звезд современного блэк-метала — но внешний вид Роба говорит сам за себя.

— Смысл этой метафоры легко считывается как «человек против природы» — учитывая, что и в названии фильма содержится намек на страх темноты, самую древнюю фобию в истории человечества.

Риверс: Нет-нет, у нас отсутствуют любые «против».

Расселл: Мы скорее занимаемся чем-то вроде романтической живописи XVIII века, где среда равна субъекту, человек — лесу. Мы размышляем о том, что ищет человек на лоне природы сегодня. Вот пример: знаменитый террорист Козински изготовлял свои бомбы в прелестной хижине в американской глуши. Получается, в контакте человека с природой рождается страх, террор?

— Фильм начинается с долгой панорамы предрассветного леса под благозвучный хор, а заканчивается долгим воплем в прокуренном ночном клубе. Любая гармония должна обернуться хаосом — таков смысл этого явно несчастливого конца?

Риверс: Ну если слегка погрузиться в философию блэк-метала, это определенно не так.

Расселл: Вопль героя скорее катарсис, очищение, освобождение. Можно, конечно, считать сюжет так: герой пожил в коммуне, потом побегал в одиночку по лесу и от ужаса, что люди и природа одинаково отвратительны, стал металлистом. Но это несколько прямолинейная интерпретация. Мы пытались рассказать о поисках баланса, который невозможен. Но это не значит, что его не следует искать.

Риверс: Вообще, кого сегодня испугаешь хаосом? Мы ничего не имеем против хаоса. Утопия все равно недостижима — сейчас это уже понятно. Жизнь представляет собой не движение из точки в точку, но просто движение, исследование вершин и глубин. Таков единственный возможный вариант утопии. Это мы пытаемся показать в фильме.

— Недурной пример типично скандинавской социальной утопии приводит один из второстепенных героев первой новеллы — про летнюю коммуну на острове. Он рассказывает герою о невероятном единении, которое испытал с друзьями в сауне, когда каждый засунул другому палец в задницу.

Риверс: Ну, это они так импровизировали — реальные люди, к которым мы подселили нашего Роба. Мы попросили их поболтать друг с другом о лучших воспоминаниях прошлого и планах на будущее.

Расселл: Ну, по-моему, история с пальцами — великолепный пример того, что в наше разобщенное время по-настоящему людей может объединить только физиология.