Никита Михалков «А прав я потому, что занят своим делом»

— Вам сейчас предстоит смертельный трюк — надо выпускать продолжение фильма, с которым известно, что было. Вы не жалеете, что вообще ввязались в эту историю с дилогией?
— Нет. Была ошибка, точнее, стратегическая неточность... Ну или все-таки ошибка — что расстояние между частями оказалось такое длинное. Но мы вынуждены были: вторая картина не была смонтирована, а мы должны были выпускать первую — так было написано в договорах с нашими инвесторами. Задержать ее еще на год мы не могли.

— Как вы думаете, что будет? Вы сами чего ждете?
— Вторая часть сама по себе настолько иная... «Предстояние» — разрозненные новеллы, три года, переброски во времени туда-сюда, «Цитадель» же — предельно линейная, восемь дней 1943 года. Если первая часть целиком построена на метафизике разрушения и там все пружины только взводятся, во второй они раскручиваются, причем довольно стремительно...

— Главный сюрприз, связанный с «Предстоянием», — его обсуждали больше, чем смотрели. То есть возмущенные крики, да, но в массе — скорее отсутствие интереса.
— Это не так. У разных слоев было по-разному.  Я в свое время был уверен, что фильм «12» окажется вне поля зрения молодых, а в итоге как раз молодые его замечательно смотрели. И я был уверен, что уж новая картина точно их возьмет — там и масштаб, и истории людей... И — можно меня любить, можно не любить, — но такой войны не было никогда в нашем кино.

— Это факт.
— Я честно скажу... После «12» сколько прошло, четыре года, три? Меня потрясла деформация зрителя, случившаяся за это время. За это время наше кино отучило зрителя хотеть смотреть наше кино. И это, мягко говоря, катастрофическое положение. Конечно, определенную работу сделали наши с вами друзья и коллеги. Смешно, конечно, когда русские кинокритики, узнав, что картина не получила в Каннах приз, обмениваются восклицанием: «Ура, мы сделали это!» Но я и к этому отношусь в достаточной степени легко. По простой причине — я знаю цену картине. Не потому что я чокнутый, а потому что если люди 8 лет работают и не хотят заканчивать съемки, поскольку для них это радость, — это не может пройти просто так. Бывает, конечно, когда в маразме находящийся режиссер, и группа вся тоже в маразме...

— Коллективный маразм, то есть.
— Коллективный маразм, да. Но тогда люди должны быть примерно одинакового возраста. А когда в кадре ребята, которым по 23 года, оператору — 40...

— И все-таки — что случилось, вы сами как думаете? Может быть, не знаю, война — слишком больная точка для страны, а вы зашли на нее под странным для большинства углом...
— Она ею перестала быть, вот что страшно. Будь она болезненной точкой, меня громили бы за другое. Я готов был услышать, что я предатель, что это фильм, разрушающий сознание,  —  что угодно. Но то, что я услышал... Безнаказанность блогосферы — то, как она культивирует анонимное самовыражение за счет другого, это очень опасная штука. Это как человек с сорокового ряда, кидающий пустой бутылкой на футбольное поле. Самоутверждение и доблесть, заключающаяся в разрушении, а не в созидании. Это поразительное олицетворение и пример потери национального иммунитета. Сегодня, наступи, не дай господь, 22 июня 1941 года, — первого июля все было бы кончено. Все.

— А вам не кажется, что это просто на сороковой ряд поставили микрофон, и вы услышали новые для себя голоса? Или вы считаете, люди поменялись?
— У меня когда-то была идея: снять на пленку советские доски почета — в деревне, в городе, передовики, знатные дояры, трактористы, политбюро. А потом точно так же  — лица каторжан конца XIX века, в кандалах. И удивительная вещь — у каторжан глаза светятся. То есть вот убийца, но который понимает, что он преступил те божеские законы, по которым живет нация. А на досках почета — задрюченные лица несчастных людей. Они верят в партию, они прекрасные специалисты, первопроходцы, они делают дело, а света в глазах нет. На чем все держалось после революции? Сперва на энтузиазме, потом на страхе, потом на чудовищных трагедиях войны, которые консолидировали общество, потом на инерции от этой консолидации — когда в политбюро и в шахте оказывались люди из соседних окопов. До революции страна аукалась Евангелием, потом войной. Но это прошло, страх вынули — и ничего взамен не дали. В чем страшная трагедия и преступление Ельцина — они сделали народу революцию сверху, забыв о эволюции снизу. Они бросили его и пошли делить кабинеты. Вот, что мы сейчас хлебаем. А потом ты спрашиваешь, что случилось с «Предстоянием».

— Но вы к происходящему лично сами философски относитесь, кажется.
— Абсолютно. А как иначе? Бу-бу-бу, артисты плохо играют — а сами смотрят «Яйца судьбы». О чем тут разговаривать? Я, когда получал орден, прочел стихи отца...

— Да, я даже не знал, что у него такие были.
— Я сам не знал, я в архиве их нашел, это 47-й, ему 31 год был, младше моих детей. И он пишет — вот это. Я тогда подумал: «Господи». Мне Володя Хотиненко, готовясь к «Достоевскому», подарил критику Достоевского. Ребята, чего мне суетиться, когда про Федора Михайловича такое писали — снисходительно-оскорбительное, только что без мата. Что исписался, что несчастный, слабый, заискивающий, мечтающий о славе. Так что у меня закалка нормальная. Недруги ее понимают как фанаберию, барство... А это не фанаберия и не барство. Это осознание того, сколько людей работало со мной. И как мы работали. И сколько туда вложено — любви, страсти. Сколько настоящего. Эти зимние сцены, когда мы спускались в окопы, одетые так, как люди были одеты тогда. Единственная поблажка — мы наклеивали на почки эти разогревающие китайские пакеты, а то воспаление хватануть можно было. Я десятикилометровые кроссы перед съемками бегал в том же обмундировании, в котором потом снимался, и не из пижонства — просто так надо, это работа, серьезная работа. Так что я спокоен. Мне, конечно, горько за Надю, хотя она тоже уже поднаторела. За других артистов, которые работали и для которых это оскорбление и непонимание их труда.

— Артистам, справедливости ради, все-таки меньше досталось.
— Когда ты прав и искренен, ты все можешь сказать в лицо. А тут — ни один человек не вышел со мной в прямой эфир. С Гордоном была история: люди приехали на телевидение, узнали, что я там, развернулись и уехали. Я пришел на разговор, что вы мне можете инкриминировать? Бу-бу-бу, 35 миллионов денег налогоплательщиков... Вранье! От государства мы получили на первую картину миллион и на вторую миллион — ровно так же, как получают  другие картины. Бу-бу-бу, а почему ему дали? Да потому что те, кто мне дают, знают, что у меня деньги к рукам не прилипнут, что я их не пилю. Может, это трудно понять — но мне интересно зарабатывать непосредственно профессией. Купить костюмы настоящие немецкие на «Баррандове». Чтобы из четырех тыщ массовки на мосту любого можно было взять крупным планом, и он был одет ровно так, как в 41-м. Вот это — сливочное масло. Это интересно. Как могут простить это те, кто точно представляет себе, сколько можно отпилить от 35 миллионов, пока снимаешь картину? Шукшин сказал гениально: «Счастье — когда смелый прав». Я считаю себя счастливым человеком. Потому что я прав. А прав я потому, что занят своим делом. И я говорю то, что я думаю, — любому. Чтобы не рассказывали, как я кому-то из правительства жопу лижу. Это смешно, я даже членом партии не был. Я на себя написал донос левой рукой, чтоб в партию не вступать.

— Это известная история — а, кстати, что вы написали?
— Ну, я долго думал, что написать, чтоб не посадили: грань-то тонкая... Написал в итоге, что склонен к алкогольному возлиянию, несдержан в разговоре. Что по женской линии...

— Ну, то есть, по сути, лестные вещи.
— Ну, по сути — то, за что секретарь парткома должен был уважать и завидовать, но вместе с тем... Я хоть одну картину снял для руководства? И сейчас, когда начинают, Путин-Путин. Вы судите по тому, что я делаю. А если я дружу с человеком, так это мое личное дело. Я никогда ни о чем его для себя не попросил. Никогда.

— Действительно, может, он просто человек приятный.
— Он вот такой (показывает большой палец). Я не знаю, что там и где, но как личность он вызывает у меня уважение.

— А зачем вам вся эта история с «Бесогон-ТВ»?
— Две причины. Появилось пятнадцать — или даже больше — блогов от моего имени. Обо мне можно писать все что угодно, но когда вы от моего имени несете чушь, у меня остается один путь — выходить вот так. Вот это я, усы мои настоящие, я их не наклеил. Чтоб человек, которого запутали, мог прийти и получить ответы, посмотреть, что я на самом деле говорю. И это разоблачение, пусть оно будет идти гомеопатическим путем, но оно будет идти. Пять-семь-десять минут в неделю хотя бы. А с другой стороны, я подумал — за первые шесть дней на мой видеоблог зашло в районе шестисот тысяч человек...

— Ну, то есть, вы ощутили, какой это ресурс.
— А раз зашли — хотите разговаривать, давайте!  И потом, какая возможность показать, как снимается кино. Другое дело, там заходят девочки и мальчики, которым мама запрещает заходить, потому что в комментариях черт знает что написано. Но мы придумаем способ как-то людям объяснить: ребята, мне эти дети важнее, чем вы.

— Если к фильму вернуться, вот вы говорите, вторая картина другая...
— Так в этом и фишка, как говорится. Они должны сейчас собраться в цельное произведение — а полностью, окончательно, вся сага раскроется в сериале — 13 серий, это вообще самое интересное, мне кажется. Почему сейчас серьезные режиссеры уходят на телевидение? Вот Скорсезе ушел. Там режиссер не должен постоянно жить в системе экшен, требующей бесконечных монтажных склеек. Там можно развернуть историю. Что мне дорого в нашем сериале, это как-раз ощущение саги. Там столько всего, целые новые линии, эпизоды. Там есть огромная сцена, почти серия, когда Надя тащит двух раненых — зимой, в пургу, ночью... Кошмар. Еще наши технологии, у нас пургу делают цементом из-под ветродуя — Надя надышалась этого цемента. И вот она притаскивает двух, падает без сил, и медсестра, ее Римма Маркова играет, говорит: «Наш-то помер, а немчик твой живой». И она понимает, что тащила немца.

— Ну, телевидение вообще интересная штука, романная драматургия, масса возможностей — и усидчивость у зрителя выше, чем в кино.
— Вот я хочу так «Грибоедова» сделать. В телевизионном формате, но не на коленке — каждая серия должна стать полноценным фильмом. У нас гениальный сценарий — «Жизнь и смерть Александра Грибоедова».  Флешбэки в юность, время дуэли с Якубовичем, когда он еще молод, первая командировка в Персию, вторая и третья, из которой он уже не возвращается. Мы в архивах четыре года сидели. В частности, нарыли документы, которые доказывают, что граф Нессельроде, канцлер Российской империи, был английским резидентом. Фантастическая история — и вот это можно и нужно делать для телевидения. И из этого можно сделать два больших фильма. Потом.