Л.М. Алексей Васильев о Гурченко

«Вы понимаете, какое дело…» — произнесла одетая в брючный костюм женщина, мерявшая шагами сцену ККЗ «Россия» в канун своего 70-летия. И, после пары проходок, остановившись и уже лицом к зрителям: «Да всё вы прекрасно понимаете!» Так общаться с залом могла только Людмила Гурченко. Вот что сказала? Ничего не сказала. А набитый битком зал понимал, что ей не по душе исполнять ряд песен под фонограмму минус один: тем представлением руководил Борис Моисеев, выступавший в первом отделении. Только она могла помотать в отчаянии головой, походить взад-вперед, заломить руки и, никого не задев словами, все-таки дословно сообщить, что ее не устраивает в постановке другого артиста. А не устраивает то, что мешает непосредственному контакту, живому обмену энергией между музыкантом и публикой. Хотя с Гурченко плотно ассоциируются перья и мишура, как раз мишуру-то она единственная из наших эстрадных звезд и не терпела. А перья, осмелюсь предположить, иногда надевала просто потому, что кроме нее у нас никто не умеет их носить: должен же кто-то хранить традицию варьете.

Если искать одну, главную, функцию Гурченко в нашем шоу-бизнесе — это будет сохранение сильных традиций в век разбазаривания. Если сравнивать этот самый шоу-бизнес с человеческим телом — она, сама вдрызг переломанная, была позвоночником. Она показывала «Маленькую балерину» Вертинского так, что если молодой человек не знал, что такое кабаре и torch song, теперь он узнавал эти жанры, причем в их квинтэссенции, и просил еще. Если пропустил интеллектуальное драматическое диско 70-х — догонял, глядя, как она, при помощи единственного платка, становится регулировщиком на перекрестке магистралей жизни, любви, равнодушия и смерти, исполняя «Песню о двух автомобилях» Высоцкого. И если не знал, кто такая Людмила Гурченко — всегда мог узнать: хоть на 65-летнем, хоть на 75-летнем юбилее — она была все та же. Только очень близкие люди могли замечать ее возрастные изменения: те пластические операции, над которыми при жизни актрисы столько смеялись, были ее вкладом  — и крайне затратным, не только в денежном выражении, — для сохранения народного достояния и достоинства в своем лице. «Я бы никогда не согласилась изображать патологию старости, как это сделала Бетт Дэвис в «Что случилось с Бэби Джейн»,  — призналась она мне лет десять назад. И добавила: «Конечно, она и в этом была гениальна».

Гурченко безукоризненно отделяла «гениально» от «не наше». То есть если «не наше» — не значит плохо. Но и «гениально» — это не значит, что надо принять скопом. Вот что она написала о «Постороннем» еще в 1983 году, в книге «Аплодисменты»: «Целый час бессмысленно пролежала в ванной, читая Камю. От его экзистенциализма на душе еще муторнее. Очень талантливо, но как-то совсем беспросветно. Ведь есть же и другое одиночество. Есть Пушкин, Маяковский, Твардовский. «Ах, какой вы все, ребята, замечательный народ!» Отбрасываю Камю, беру Пушкина — и сразу хочется чая!»

Я берусь утверждать, что ее дебют в кинорежиссуре, фильм «Пестрые сумерки», вышедший в канун ее 75-летия, вырос из желания исправить ошибки, совершенные авторами фильма «Пианистка», который поверг ее в ступор и очень занимал ее мысли, когда я 10 лет назад брал у нее интервью: «Фрейд отдыхает, спит глубоким сном. Он, бедный, в гробу бы перевернулся: «Чтобы резать себе над ванной это все?!» Мне интересен молодой герой, талантливый пианист, единственный неиспорченный человек в поисках чистой любви. У него — только музыка, он и она. Она — целомудренная на первый взгляд женщина, упакованная в свои кружевные кофточки и веснушки. Он нашел в ней цельность и — так споткнулся. Но как! Этот взрыв — как он его сыграл! «Дурака валяешь? Перестань, не может быть! Что? В рот? Засунуть грязные носки? Что ты?» Я вышла из зала с болью за этого молодого человека: что с ним станет? А остальное — это высший пилотаж извращения. Особенно страшно стало, когда не захотелось никому в лицо смотреть после фильма. Выхожу из зала, смотрю и думаю: а вдруг за его или за ее наружностью вот такое говно стоит?» Сперва она сама, в жизни, приняла участие в судьбе талантливого мальчика, слепого пианиста из глубинки, которого принуждали работать ресторанным лабухом, в то время как его дар позволял ему выступать с классическим репертуаром на лучших площадках мира, словно совершая поступок, искупающий поступки героини пианистки, поступок, который позволил бы смотреть в лица людей спокойно, потом сняла фильм на эту тему, очень советский по духу и приемам, советский в лучшем смысле слова; я тут только могу процитировать фрагмент рецензии Анастасии Белокуровой, очень верно подметившей: «В незатейливом, на первый взгляд, сюжете как никогда лучше раскрылась во всей красе старая советская актерская школа. В одной из сцен Людмила Гурченко и Ширвиндт говорят словно и ни о чем. Обычные слова, как не самый быстрый пинг-понг, сменяют друг друга в джазовом ритме. Но за всем этим стоят человеческие судьбы — зритель сразу понимает, что связывает персонажей, как они близки, несмотря на разлуки и расстояния. На таких, казалось бы, давно забытых кинематографических приемах выстроен весь фильм». Фильм, поставленный Гурченко, стал очень трогательным поступком, напомнившем о 1960-х, когда наши выдающиеся режиссеры Чухрай и Ростоцкий гостили на съемках у французского выдающегося режиссера Шаброля, а потом, признавая его талант, спорили с антигуманной, человеконенавистнической направленностью его произведений — сперва в открытых письмах, затем в собственных фильмах.

Вот чего нам недостает в эту первую неделю после смерти Гурченко. Потому что кто кроме нее возьмется нынче отстаивать порядочность, честность в человеке, да, черт возьми, тот самый «гуманизм киноискусства» со старого девиза ММКФ? Когда сразу вслед за объявлением о ее смерти по всем каналам взялись показывать ее фильмы, я испытал странное чувство. Мне было неприятно на нее смотреть. Эти фильмы выглядели не так, как третьего дня, когда я б принялся их смотреть до упора с любого места, разинув варежку. Я долго думал почему — и на седьмой день понял. Наверняка со временем это чувство сменится иным, и знаю, что кому-то это покажется кощунством, но я хочу быть честен: то, что я испытываю в эти дни, — это обида. Так обижен на Гурченко, что ни видеть ее, ни слышать не могу и не хочу. Как-то это не похоже на нее: взять и вот так вот бросить, уйти, ничего не сказав, не объяснив, никого вместо себя не оставив? Вы понимаете, какое дело, Людмила Марковна...