Дугаев о мире будущего Странные отношения с авиакатастрофами

Два года назад посреди Атлантики исчез в грозовом облаке рейс 447 авиакомпании Air France. Через неделю из воды подняли полосатый хвостовой стабилизатор. Недавно на дне океана обнаружили черные ящики. Еще немного, и мы, вероятно, узнаем, что заставило пилотов, получивших предупреждение о возможном штопоре, потянуть рукоятку джойстика на себя в ситуации, когда правила рекомендуют делать ровно обратное. Это детективная, захватывающая история — особенно если читать ее, как я, на высоте 11000 метров в кресле «Боинга-777».

Ничто так не настраивает на приятное путешествие, как обстоятельный рассказ о том, как один из самых безопасных самолетов в мире все­го за три c половиной минуты грохнулся в море с такой вертикальной скоростью, что сплющились тележки с напитками. Но оторваться все равно невозможно. Чем чаще летаешь, тем больше интересуешься катастрофами. И, судя по сайтам, на которых хранятся расшифровки записей черных ящиков, я такой не один.
Шанс попасть под машину в центре Москвы куда выше, чем свалиться с неба, но происшествия с самолетами действуют на воображение сильнее, чем дорожные аварии, теракты и массовые отравления. Это почти всегда грандиозные драмы, в которых есть и технические подробности, и человеческие трагедии, и большая полити­ка. Расшифровки переговоров последнего рейса Леха Качиньского запоем читали миллионы лю­дей. Как и в случае с польским «Ту-154», вокруг AF 447 возникла теория заговора, связанная с тем, что расследованием катастрофы занимается французское правительство — акционер Airbus Industrie.

В отличие от извержения вулкана или взрыва на атомной станции авиакатастрофы просто примерить на себя. Все летают на самолетах. Все иногда нервничают. Достаточно один раз побывать в серьезной турбулентности — треснуться головой о багажные полки, услышать вой пассажиров и увидеть, как бледнеют стюардессы, — и каждый раз, когда в газете появляются новые фотографии лопнувших фюзеляжей в джунглях, начинаешь живо представить себе, как было там, на борту, хотя из-за турбулентности самолеты падают куда реже, чем от ошибок диспетчеров.

Если внимательно следить за новостями авиации, очень скоро начинает казаться, что аварии происходят со всеми рейсами, кроме твоих собственных. В Нью-Йорке чудом садится в Гудзон аэробус US Airways. В Сингапуре практически взрывается турбина у австралийского A380. В Гонкон­ге еле успевает остановиться на полосе Cathay Pacific с лопнувшими шинами. Недавно мой друг сравнил бортовой номер упавшего в Непале аэроплана с фотографией самолета, которую он сделал во время путешествия по Азии. Номера, разумеется, совпали.

Но главная причина, по которой авиака­тастрофы оказывают такой гипнотический эффект, — скорее всего, мистическая. Кроме ­физиков, рассматривающих мир как взаимо­отношение формул и векторов, в глубине души никто не понимает, почему самолеты действительно летают. Подъемная сила, плоскость крыла, скорость воздушного потока и закон Бернулли — вещи неосязаемые. А мы доверяем им свою жизнь.

В 1937 году катастрофы «Гинденбурга» оказалось достаточно, чтобы навсегда перечеркнуть пассажирское будущее цеппелинов — довольно простых и надежных аппаратов. Сегодня человек строит гигантские металлические сигары, запускает их в стратосферу со скоростью 900 км/ч, и почему-то считает, что это должно быть безопасно. И это действительно безопасно — пока не обледенеют трубки Пито на полпути между Африкой и Америкой.