«Это не идея, это звук»: лейбл Ored Recordings об аутентике и смерти фольклора

• — Кого вам уже удалось записать?

— Мы издали три черкесских релиза, один чеченский, один даргинский, один лакский (даргинцы и лакцы — народности в Дагестане), понтийских греков в Абхазии. В архивах довольно много чеченских зикров — так называются суфийские ритуалы. Собираемся выпустить абхазов и калмыцкий фольклор. Организаторы проекта, я и Тимур Кодзоков, мы оба черкесы. Поэтому получается, что черкесских релизов немного больше, чем остальных.

• — Расскажите про ваших артистов. Чем они необычны?

— У каждого отдельного народа, у каждой отдельной записи своя специфика. Самый желаемый для нас, «идеальный» музыкант — дедушка или бабушка, которые не учились музыкальной грамоте, узнали эти песни и мелодии от родственников или соседей в соответствии с устной традицией. Два релиза, которые мы записали в Дагестане, полностью аутентичны — бабушки в высокогорном селе, ансамбль «Балхар». Но когда мы говорим «ансамбль», кажется, что у него должен быть художественный руководитель, что все работает по каким-то советским эстрадным меркам. А тут действительно бабушки, которые во время работы в поле эти песни поют. Просто они иногда собираются — и получается ансамбль. Так же было и во втором, даргинском селе.

С черкесами немного по-другому. У нас есть флагман аутентичного движения — Замудин Гучев. Он создал ансамбль «Жъыу», тем самым сподвигнув нас не только на этот проект, но и вообще к возвращению к родной культуре. Гучев в 70-х годах начал углубляться в традиционную черкесскую аутентику. Он возродил и популяризировал ряд традиционных инструментов, воспитал очень много молодых исполнителей, но это чистая аутентика. Они учат музыку не по нотам и не образуют ансамбль в привычном понимании — один на скрипке играет, другой трещоточник, — такого нет.

В Абхазии мы записали профессиональных музыкантов — ансамбль «Гунда». У них есть художественный руководитель, репертуар, и это сказывается на музыке. Это не совсем аутентика, скорее ее советское переосмысление, которое все-таки остается интересным. Мы такое не игнорируем, но нас не очень интересует профессиональное восприятие фольклора, его и так полно. Но если быть слишком критичным, можно пропустить что-то действительно интересное.

• — А понтийские греки? Они аутентичные исполнители?

— Да, они не владеют музыкальной грамотой. Два двоюродных брата, один играл на понтийской лире, а другой пел. Никакой рекорд-сессии не было. Мы ели домашний сыр и огурцы, пили чачу, и они нам играли во время застолья. После расспросов знающих людей выяснилось, что это был микс из того, что мог вспомнить исполнитель, — сперва куплет из одной песни, затем из другой. Например, Часар Вай помнит мелодии и песни, но объяснить, когда эти песни создавались или как они называются, не может. Те же греки на вопросы, что это за песня, отвечали «ну, старинная понтийская». Ничего более конкретного добиться не удавалось.

• — Расскажите про интересные и необычные традиции, к которым апеллируют эти песни. Про хачеш или сказателей-джегуако.

— Сейчас джегуако уже, к сожалению, нет. С черкесского это переводится как «сказитель», музыкант, который исполняет функцию историка и мага. У черкесов не было письменности, история передавалась через предания и песни. Слово «джегу» — это «игра», «джегуако» — как бы «игрец», тот, кто проводит игрища. Грубо говоря, что-то среднее между шаманом, скоморохом, скальдом.  

Понятие «хачеш» было практически утрачено. Сейчас оно больше известно как кунацкая или как гостиная. Раньше в традиционных черкесских домах был отдельный дом для гостей. В нем проходили праздники, люди весело проводили время или совещались. Хачеш можно перевести как процесс совещания и совместного музицирования. Сегодня уже нет домов традиционной черкесской постройки. Но молодежь начинает возвращаться к аутентичной музыке и своей корневой культуре. Когда мы устраиваем концерт или фестиваль, по окончании мы собираемся вместе для употребление пищи и традиционного черкесского алкоголя максыма (это что-то вроде домашнего пива). Все действие сопровождается песнями. Но это не концерт, скорее фри-джазовый сейшен, когда люди собираются и начинают вместе петь и играть. Очень естественно между нами формируется сакральное пространство. Сегодня благодаря таким людям, как Замудин и молодежи, которую он воспитал, прерванные традиции возрождаются.

• — Рассказывая про женщин-даргинок, вы пишете, что музыкальное творчество связано у них со спонтанностью, естественностью, большим уровнем импровизации.

— Да, видно, что из человека музыка бьет ключом, что он в этом живет. Когда мы только познакомились, как только прозвучало слово «петь», сразу же началось исполнение. Импровизация еще заключалась в том, что, как я понял, в даргинской культуре есть стандартные музыкальные формы, и внутри них исполнительница экспериментировала с текстом. С нами была Джавгарат, наша подруга, это было село ее родственников. Бабушка увидела Джавгарат и начала петь о ее матери, музыка и текст рождались ситуационно. Без знания языка эта свобода не так очевидна, мы понимаем процентов 40–50 из всего информационного пласта. Но музыка остается музыкой, в каком-то смысле она наднациональна.

• — Что за сюжеты заложены в этих песнях? Что в них превалирует — религиозное мышление или бытовые, лирические истории?

— Это зависит от того, фольклор какого периода мы берем. Я, естественно, больше разбираюсь в черкесской традиции. Если брать советский период, то это, по моему субъективному мнению, начало конца традиционной культуры черкесов. Там в основном идет любовная тематика, уже встречаются русские слова, такие как «служба» или «туфля». Огромный пласт черкесской народной культуры — это песни русско-кавказской войны о героях, о павших, которые сражались против колониальной политики. В этот период возникают религиозные мотивы и даже мотивы священной войны, которые, впрочем, связаны с национально-освободительной тематикой и отличны от тех, что часто имеют в виду СМИ.

Если мы проникнем еще глубже, то основа черкесского фольклора — это нартский эпос, сказания о нартах, героях, богатырях. Там можно встретить магию, мифологию, языческие сказания о сотворении мира или даже эротическую тематику. В советские время появились песни о Ленине, Сталине, большевиках. Очевидно, это был заказ партии. Но также попадалась антисоветская тематика. При торжествующем атеизме появлялись религиозные песни.

То, что мы записали в Дагестане, большей частью бытовые, свадебные, посвященные работе песни. В Чечне с аутентичным фольклором дела похуже. Почти везде с трудом, но можно найти фольклор, связанный с доисламскими, дохристианскими верованиями. Возможно, исторически сложилось так, что религиозное влияние в Чечне сильнее. Вне его мы ничего не нашли: только назамы, зикры, песни и ритуалы восхваления Аллаха или жизнеописания пророка.

• — Есть мнение, что во время двух войн и из-за последующих событий произошел мощнейший слом чеченской культуры, отдаление от традиций.

— Мне не кажется, что произошло сильное отдаление. Раньше я думал, что они полностью потеряли свое чеченское и приняли все арабское. Очень грубо так говорить. Чеченцы остались чеченцами и очень по-своему воспринимают тот же ислам. К сожалению, мы не нашли у них национальных инструментов. Все-таки гармошка — это уже советское влияние. Наверное, это происходит из-за войн, тяжелой социальной ситуации. Может быть, уже умерли те люди, которые занимались музыкой, или им просто было не до этого. Но происходило разрушение традиционного общества, велась русско-кавказская война, дагестанцам или черкесам тоже должно было быть не до музыки. Однако сохранилось очень много песен именно того периода. Может быть, отсутствие их у чеченцев действительно связано с событиями последнего времени. С другой стороны, возможно, мы просто недостаточно хорошо искали. Но если фольклор очень глубоко спрятан, если он находится в андеграунде — это тоже знак опасности, который ничего хорошего о его состоянии не говорит. Я знаю чеченских ребят, которые в принципе осознают, что было бы круто, если бы фольклор жил и развивался, но конкретных действий со стороны чеченцев я еще не встречал.

• — Кажется, что на традиционную культуру наступает новизна, агрессивная современность, и, чтобы ее сохранить, часто приходится превращать ее в музейный экспонат.

— И это путь к смерти фольклора. Это самое плохое, что можно придумать. Мы занимаемся фольклором не для того, чтобы защитить традиционную культуру или, как многие думают, спасать народы. Мы делаем это потому, что аутентичный фольклор — очень крутая музыка, актуальная и мощная. Мы пришли к ней через меломанство: блэк-метал, дроун, полевые записи, экспериментальное техно, а не из чувства патриотизма или чего-то подобного. Лет до двадцати все, что было связано с традиционной культурой, казалось нам скучным. Мне вообще не хотелось разговаривать на родном языке. Но когда мы, меломаны, услышали аутентичный фольклор в исполнении ансамбля «Жъыу», мы поняли, насколько это сильная музыка.

Профессиональные музыканты в основном разделяют какую-то академическую надменность. Для них фольклор — это интересно, но его нужно развивать, как что-то сырое, из традиционной мелодии нужно сделать классную симфонию. И это путь к смерти. Люди не верят и не видят, насколько эта музыка самоцельная. Проблема в том, что они утратили чувство вкуса. Если оставаться открытым, можно понять, насколько она классная, и уже дальше практически и эстетически осознавать, насколько актуальными остаются какие-то моменты в традиционном мышлении. Конечно, нам не хочется возвращаться в XIX век, видеть черкесов с шашками на конях. Но фольклор может гармонично вписаться в современное общество. Это вопрос не музейности или сохранения ради сохранения, а обогащения нашей современной жизни. Если углубиться, ты понимаешь, насколько это здорово. И что все это, к сожалению, уходит.

Всегда есть опасность превратить фольклор в театр, в попытку его искусственного реконструирования. Есть в черкесской среде проблема какой-то театрализованности, даже раболепия перед своим прошлым. Я считаю, что это неправильно, что традиция должна жить, а не существовать как музейный экспонат. Еще почему-то всем кажется, что есть общепризнанные, европейские нормы, на которые следует равняться. У нас не было письменности, не было архитектуры, но это не минус, это особенность восприятия, мировоззрения, особенный стиль жизни. Если мы перестанем все мерить в категориях хуже-лучше и сконцентрируемся на развитии, у нас останется нетронутое чистое место, которое позволяет вернуться к истокам и найти там что-то новое.

Существует проблема излишней саентификации фольклора. То есть люди видят в народной музыке исключительно предмет для научного изучения. Нам даже как-то говорили, что без этномузыкологической базы, без грамотного фольклориста наш проект близок к пустышке. Мы согласны с тем, что фольклор нужно изучать и понимать его разные контексты и подсмыслы. Но прежде всего это музыка. Это современный человек все усложняет. И если мы так уж хотим понять фольклор, то мы должны научиться его слушать, а не препарировать.

• — Можно ли сказать, что в музыке разных народов доминирует то или иное настроение? Что, например, чеченская музыка более грустная, чем дагестанская?

— Скорее это зависит от тематики. Фольклор очень многогранен. Есть песни-плачи. Есть песни, в которых чувствуется задор. Мы записали абхазов во время застолья и скоро их выпустим — там прямо чувствуется грув, драйв. Так что это зависит от конкретного исполнителя, от темы и даже от настроения исполнителя.

• — Интересно, что среди ваших песен есть, например, антисталинская песня о депортации чеченцев, при помощи которой предпринимается попытка осмыслить, преодолеть это травмирующее событие.

— И сохранить в памяти народа. В 40-е годы советская власть очень много кого выслала: и карачаевцев, и балкарцев, и ингушей, калмыков (у них тоже есть подобные песни). Естественно, что они очень грустные. Конкретно в той песне, о которой ты говоришь, проклинается Сталин, поется, как люди умирают в вагонах. Естественно, там никакой радости нет. А есть, наоборот, свадебные песни. Хотя если обратиться к этой тематике, то мы видим, что когда девушку берут в другую семью, для своей родной семьи она как бы умирает. И даже свадебная песня может быть очень грустной. Если брать игрища, то там очень позитивные, веселые мелодии. Одна из причин, почему нам так нравится фольклор, — он очень многогранен в эмоциональном спектре.

• — При этом кажется, что сейчас возможность создания подобного же актуального произведения, связанного с рефлексией, преодолением травмирующего события, маловероятна. Что такая работа не проводится.

— Я не знаю примеров того, чтобы возникали подобные произведения в фольклорном или не фольклорном смысле. Чтобы они входили в народное сознание и какая-то рефлексия действительно существовала. Я это связываю с изменившимся восприятием песен. Раньше человек не чувствовал себя композитором или творческой личностью, которая создает интеллектуальный продукт. Его просто высылали. Вполне возможно, этот человек даже не был музыкантом, а был каким-нибудь пахарем. Он ехал в Сибирь в вагоне, на его глазах кто-то умирал, и он обо всем этом не думал, он просто начинал петь, что-то слагать. Сегодня мы живем в едином культурном пространстве, мы уже знаем, что есть творческие личности, а есть не творческие. И у нас совсем другое отношение к сочинению, к преодолению событий. Сейчас все какое-то упрощенное и быстрое.  

• — Что в данный момент происходит с современной музыкой Кавказа?

— Если брать не эстрадную музыку, то это все какие-то клоны Nazareth, Deep Purple или Nirvana. Понимание рок-музыки исключительно классическое. А все остальное — это «черные глаза», прямо отвратительная попса.

• — Как на вашу работу повлиял совместный проект с Винсентом Муном?

— Какое-то время я был фанатом Винсента, пересмотрел кучу его фильмов, а потом наткнулся на его фольклорные видео. Когда он приезжал в Россию, я списался с ним. Оказывается, у Винсента была мечта оказаться на Кавказе, в первую очередь его интересовали чеченцы. Мы распланировали проект. В 2011 и 2012 годах мы вместе путешествовали, посетили Чечню, Кабардино-Балкарию, Осетию, Дагестан, Воронеж, Калмыкию, Карелию, Санкт-Петербург, Москву и Суздаль. Сделали тридцать фильмов, показывали их в нескольких регионах, устроили фестиваль и остались очень довольны. Но, с другой стороны, Винсенту не всегда было интересно докопаться до сути явления или показать сам народ. У него очень сильное творческое эго. Происходила некая магия, представление фольклора через глаза француза. Это нормально. Но в какой-то момент я понял, что эта музыка и эта культура не требуют спецэффектов. Они сами по себе настолько интересны, что их можно подавать в сыром виде. И пока что Ored Recordings показали только верхушку айсберга. Замудин возродил в нас интерес к национальной культуре, а Винсент показал, что с ней можно работать. Дальше мы уже сами поняли, куда нужно идти.

• — Куда вы движетесь сейчас?

— Сейчас мы собираемся выпустить несколько текстов о кавказской музыке, нашем лейбле и полевых записях на сайте Sygma. Надеюсь, летом или в конце весны у них получится приехать и сделать фильм о нашем фольклорном проекте, о людях, которые тут живут. Также есть предложение от наших друзей, винилового лейбла Kotä. Они хотят приехать и попытаться сделать синтез из фольклорной и экспериментальной музыкальных традиций. Мы планируем начать выпускаться на CD, немного углубиться в изучение архивных записей начала XX века — будем их оцифровывать и издавать. Планируем участвовать в фольклорных конференциях. Еще следует упомянуть нашу совместную работу с The Sayat Nova Project, это англо-американский проект Бена Уиллера и Стефана Уилльямсона-Фа. Они путешествовали по Грузии и так же, как и мы, записывали фольклор. Надеюсь, издадим совместный винил уже в этом году.  

• — Можете дать совет, как правильнее всего подступиться к вашим записям?

— Если судить по социальным сетям, то мне очень обидно, что некоторые люди не слушают саму музыку. Черкесы слышат в наших альбомах какой-то патриотизм. Чеченцы — национальную идентичность. Очень хочется, чтобы люди понимали, что это прежде всего музыка. Очень глубокая и очень серьезная. Если бы нашим предкам нужно было передать определенную мысль, они могли бы сделать это через сказания, стихи. Нужно помнить, что фольклорная музыка — это не идея, это звук. Нужно просто все выкинуть из головы и наслаждаться им.