Махмуд Ахмед

Когда бельгийский лейбл Crammed Records в 1986 году переиздал пластинку эфиопского певца Махмуда Ахмеда «Erè mèla mèla», выпущенную в 1974-м, у тогдашних европейских знатоков этнической музыки она, должно быть, не укладывалась в голове. Из Эфиопии в то время приходили разве что печальные новости о голоде и нищете, о тамошней эстрадной музыке никто толком ничего еще не знал (единственным хоть как-то известным в международном режиме эфиопским артистом был вибрафонист и перкуссионист Мулату Астатке) — и поэтому представить себе, что в древней стране на берегу Красного моря кто-то сочиняет музыку, всем своим естеством страстно призывающим к жизни, было, наверное, трудно. Тринадцать лет спустя, в конце девяностых, когда уже французский лейбл Buda Musique издал несколько компиляций песен Ахмеда семидесятых годов, Эфиопия, как утверждали в Европарламенте, потихоньку восстанавливалась и побеждала нищету и голод (это, увы, оказалось неправдой) — но музыка Ахмеда двадцатилетней давности все равно, наверное, производила шок: трудно было поверить в то, что в Эфиопии жил вокалист, по силе и чувству не уступавший американским соул-певцам высшей лиги — Сэму Куку, Отис Реддингу или Эллу Грину. Да и сейчас, стоит только включить «Erè mèla mèla», голова идет кругом: строгий бас заставляет притоптывать ногой, вкрадчивые мелодии играющих в унисон саксофонов забираются под кожу, от замысловатых ориентальных клавиш перехватывает дыхание. Но главное — это все же голос, сразу и нервный, и нежный, и добрый, и злой, перескакивающий с октавы на октаву посередине фразы, повторяющий, и повторяющий, и повторяющий неизвестные слова.

У родившегося в 1941 году в Аддис-Абебе Ахмеда в детстве и подростковом возрасте не было ни одного шанса обеспечить себе пристойную жизнь. Он происходил из племени гураге — странного, до сих пор не выяснившего свое религиозное и культурное самосознание эфиопского этнического меньшинства, по отношению к которому у государства в те времена не было, грубо говоря, вообще никакой политики: по сравнению с главенствующими в Эфиопии амхарцами гураге были порядком поражены в правах и льготах — и не имели никаких перспектив в ближайшем будущем эти права и льготы получить. Еще совсем маленьким Ахмед ввязался в мелкую уличную преступность — в результате единственная школа, куда его удалось пристроить, была из числа тех, где учеба оказывается сугубо второстепенной по отношению к простому физическому выживанию. Нападки сверстников, ужасное отношение учителей, частые драки до крови и переломов, невозможная бедность школьных кабинетов, в которых большую часть времени не было даже символического освещения, — в таких условиях Ахмед рос до пятнадцати лет. Жизнь после школы была ничуть не лучше: молодому человеку пришлось выполнять грязную работу вроде полировки ботинок или сжигания мусора, за которую ему дай бог хоть что-нибудь платили. Впереди маячило совсем безрадостное будущее: в лучшем случае — низкооплачиваемый труд до седой старости, в худшем — смерть от шального клинка где-нибудь в подворотне родного района Аддис-Абебы. Ахмеда спасло его главное увлечение — он очень любил слушать радио.

Любил практически до смерти — так, что еще в детстве радиоприемник для него превратился практически в предмет религиозного культа. Еще мальчиком Махмуд часто прогуливал школу и не ходил играть с соседской детворой, предпочитая часами слушать передачи единственной государственной радиостанции. Он запоминал наизусть расписание программ — и если узнавал, что через несколько дней по эфиопским волнам будут передавать концерт какого-нибудь любимого певца, стремился до этого момента разобраться со всеми своими будничными делами, чтобы потом ему ничего не мешало. Его страсть к проигрываемой по радио музыке поначалу не приводила к тому, чтобы заниматься ей самому — он просто знал и понимал все эфиопские песни эпохи на высочайшем экспертном уровне. В голове у Ахмеда скопились сотни выученных наизусть мелодий — и было логично, чтобы рано или поздно они вырвались наружу. Так и правда получилось — и в самых необыкновенных из всех возможных обстоятельствах.

В 1962 году Ахмед устроился разнорабочим в ночной клуб под весьма подходящим к климату Аддис-Адебы названием «Аризона». Среди других подобных заведений для элиты города «Аризона» выделялась одной важной особенностью: по выходным в ней играли музыканты «Кебур Забанги», специального подразделения эфиопской армии, служившего личной гвардией императору страны Хайле Селассие. Еще в тридцатых годах, только вступив на трон, Селассие приказал сформировать в «Забанге» специальный ансамбль, который должен был выступать на всех главных официальных приемах Эфиопии, — и даже выписал для обучения своих солдат американских джазовых музыкантов того времени. Выучившиеся у зарубежных профессионалов ветераны гвардии потом занялись воспитанием молодых солдат, те образовывали следующее поколение — и так далее. Из-за своих нерушимых традиций «Кебур Забанга» традиционно считались лучшей музыкальной группой страны — вот только услышать их большинство населения страны не могло никаким образом: на официальные приемы, понятное дело, не приглашали кого попало, а выступать где-либо кроме них «Забанге» было запрещено. К концу пятидесятых, правда, отношение Селассие к музыкантам несколько переменилось: он стал неофициально позволять ансамблю Императорской гвардии играть по выходным в ночных клубах — и зарабатывать тем самым неплохую прибавку к жалованию. В «Аризоне» «Кебур Забанга» играли популярные песни того времени вместе с приглашенным, не состоявшим в императорской гвардии вокалистом — и однажды этот самый вокалист исчез прямо перед выступлением. А дальше все случилось как в кино: скромный Ахмед, до этого не то что никогда не выступавший перед зрителями, а даже при родных и близких певший крайне редко, но знавший весь репертуар группы наизусть, дрожа от волнения, подошел к собиравшимся уже отменять свой концерт солдатам — и предложил им дать ему место у микрофона. Гвардейцы согласились. Пропавший вокалист был уволен на следующий день. Махмуд Ахмед за одну ночь превратился из человека без имени и без перспектив в голос лучшего оркестра Эфиопии.

Ахмед записывался с ансамблем Императорской гвардии уже в 60-х, но записи эти давно утеряны (по крайней мере за границами Эфиопии раздобыть их невозможно) — поэтому получить представление о том, какую музыку он исполнял в составе группы «Забанги», можно только по сборнику «Mahmoud Ahmed & Imperial Bodyguard Band», выпущенному все тем же лейблом Buda Musique и представляющему собой компиляцию их совместных записей начала 70-х. Вообще-то Ахмед ушел из своего первого состава еще в 1967-м и плотно занялся сольной карьерой — но в силу обстоятельств пять лет спустя вернулся для записи почти двух десятков песен. Все дело в том, что в 1971-м Хайле Селассие неожиданно разрешил в Эфиопии доселе запрещенную в стране деятельность частных звукозаписывающих компаний. На рынок сразу пришли маститые зарубежные лейблы, Philips подписала контракт с ансамблем Императорской гвардии — и решила из коммерческих соображений их с Ахмедом воссоединить. Песни на «Mahmoud Ahmed & Imperial Bodyguard Band» сильно отличаются от сольного творчества Ахмеда того времени: это по большей части записанные вживую танцевальные номера, в которых доминирует обширная духовая секция, временами возникают истошные женские подпевки, а структура их куда ближе к традиционной западной поп-музыке, чем повторяющиеся, основанные на голом груве сольные записи певца. В каком-то смысле это самая светлая и самая радостная музыка, которую когда-либо делал Ахмед. Из отдельных песен — открывающего диск уличного танца «Yèshiharègitu», буйной «Alèm alèm» — доброта просто-таки хлещет в мир; невозможно себе представить, что при их записи на лице каждого из музыкантов не было большой, от уха до уха, улыбки. Есть, впрочем, на «Mahmoud Ahmed & Imperial Bodyguard Band» и место грусти: за нее на диске отвечает томительная пятиминутная баллада «Tezeta», по-хитрому аранжированная вещь, исполненная глубокой печали, которую уже сам Ахмед впоследствии много раз перепоет и перезапишет.

Как уже было сказано, в процессе реюниона с императорским ансамблем Ахмед не прерывал и сольную карьеру. Синглы под собственным именем он записывал еще в шестидесятые — но до первого своего полноценного альбома, записанного в сотрудничестве с его будущими основными музыкальными компаньонами, аддис-адебской группой Idex Band, добрался только в 1973-м. В этой записи Ахмед предстает уже не как соучастник, а как полноценная звезда: при всем тягучем, странном, внеземном звуке, при всей шикарности аранжировок, движимых двумя играющими в унисон саксофонами, при всей мощи мелодий главным здесь, бесспорно, является вокалист. Ахмед кричит, дает сумасшедшие вибрато, растягивает гласные и шипящие, без устали повторяет одни и те же фразы — и делает это все каким-то командным, словно руководящим музыкой изнутри голосом, в котором находится место и нежности, и романтике, и злости, и пещерному драйву. Впрочем, на этой (и на следующей) пластинке Ахмед все же только на ощупь искал свой стиль. Вязкие и зачастую очень длинные (версия «Tezeta» со второго альбома Ахмеда длится целых 12 минут), эти песни и в плане звука, и в структурном отношении очень многому еще обязаны и творчеству ансамбля Императорской гвардии, и эфиопскому джазу, и основанным на народной амхарской музыке балладах самого популярного певца страны того времени Тилахуна Гессессе. Свой собственный музыкальный язык Ахмед и Idex Band найдут чуть позже — сразу после исторических для родной страны событий.

В начале семидесятых в Эфиопии разразился серьезный внутриполитический кризис: стало понятно, что Хайле Селассие не спешит с необходимой стране модернизацией, экономика стала стагнировать и, в довершение всего, на северо-востоке страны начал бушевать голод, от которого с 1972 по 1974-й по самым оптимистичным расчетам погибло сорок тысяч человек. В 1974-м против 82-летнего Селассие обернулась собственная армия: император был свергнут, а через год умер (более вероятно, что был казнен) в тюрьме. Власть в стране взял так называемый Дерг — Временный военно-административный совет; по сути — военная хунта, объявившая марксизм-ленинизм основополагающей идеологией новой Эфиопии и устроившая в стране, как и полагается, унесший сотни тысяч жителей кровавый террор. Именно в условиях стремительно менявшейся в худшую сторону атмосферы в Эфиопии Ахмед и его музыканты создали два своих главных шедевра — альбомы «Erè mèla mèla» и «Jeguol naw betwa». Эти записи сохранили стиль аранжировок и напор грува предыдущих пластинок Ахмеда — но песни на них стали куда более лаконичными, размеренными и сфокусированными, что, безусловно, пошло им на пользу. Продолжительные инструментальные вариации, под гнетом которых хитрый арабо-эфиопский фанк Ibex Band раньше часто будто превращался в водянистую массу, исчезли — на их место пришла четкая структурированность песенной формы (в качестве примера идеально подойдет вещь «Bemèn sèbeb letlash», вообще устроенная по канонам западной поп-музыки — с плавно переходящей в основную мелодию завязкой, акцентированным проигрышем в середине и логичным финалом). Ахмед, впрочем, и здесь выступает на первых ролях; его пение на «Erè mèla mèla» и «Jeguol naw betwa» — это, по-хорошему, неудачная попытка вписаться в строгость этой музыки. Он вроде бы пытается куда больше соответствовать стандартам западного вокала — но в итоге все равно срывается на чисто эфиопскую эстрадную манеру пения. Лучше всего эту парадоксальность можно почувствовать, последовательно прослушав песни «Erè mèla mèla» и «Mètché nèw»: в этих связанных совершенно одинаковым грувом вещах меняется только вокальная мелодия, становящаяся из романтично-балладной резкой и агрессивной — и идентичные на первый взгляд сочинения вдруг становятся абсолютно разными.

После выхода в 1978-м альбома «Jeguol naw betwa» в официальной дискографии Ахмеда происходит продолжительная пауза — и виной тому снова исторические обстоятельства. В 77-м верховную власть в Дерге занял убравший всех своих ближайших конкурентов полковник Менгисту Хайле Мариам — человек, судя по всему, не очень образованный и поэтому развитием культуры никогда особенно не интересовавшийся. Он, в частности, запретил печатать внутри страны виниловые пластинки, закрыл все частные звукозаписывающие студии, резко ограничил возможности для концертной деятельности, придумал драконовские квоты на проигрывание песен по телевидению и радио — то есть фактически уничтожил только-только появившийся музыкальный бизнес Эфиопии. Правда, совсем запрещать деятельность особенно популярных в стране певцов — того же Ахмеда, Тилахуна Гессессе, Алемайеху Эшете и Невая Дебебе — Менгисту благоразумно не стал. Он позволял им давать концерты за границей и что самое главное — закрывал глаза на их подпольные кассеты, которыми они, за невозможностью выпускать винил, вскоре наводнили эфиопский рынок. Разумеется, эти кассеты становились объектом безудержного пиратства и практически не каталогизировалась — так что выяснить их содержание, точные названия и даты выхода практически невозможно. Например, в огромном количестве источников говорится, что Махмуд Ахмед в восьмидесятых периодически самостоятельно, без группы, записывал сборники собственных песен под акустическую гитару — но нет ни единого способа это проверить. Впрочем, услышать примеры музыки Ахмеда тех лет все-таки возможно. В 1997-м лейбл Earthworks издал компиляцию «Soul of Addis», состоящую как раз из записей Ахмеда и его новой группы Roha Band; судя по ней, певец не отошел от выработанной в середине семидесятых формуле мистического песенного эфиопского фанка и даже не изменил своем отточенному звуку, зато куда чаще ударялся в пространные и тягучие баллады. Для полного эффекта путешествия в восьмидесятые слушать все-таки стоит не «Soul of Addis», а выложенную в прошлом году автором блога Awesome Tapes from Africa Брайаном Шимковицем кассету Ахмеда как раз восьмидесятых годов (обратите особое внимание на обложку) — звук на испортившейся от старости магнитной ленте расплывается, становится абсолютно неестественным и пугающим; без шуток — уникальный слушательский опыт.

К сожалению, как раз падение режима Менгисту Хайле Мариама в 1991 году, по-видимому, знаменует собой конец лучших времен Махмуда Ахмеда, когда певцу не изменяло чутье на людей, способных оформить вокруг его голоса хороший студийный продукт. Последнюю свою достойную пластинку Ахмед выпустил аж в 1992 году — называется она «Tezzetta enqu» и представляет собой час мощного фирменного эфиопского фанка. Все остальные его студийные записи с того времени по нынешний день — записанный в США двойной альбом «Tizita» и выпущенные только в Эфиопии диски «Slow Collections», «Humlum ysima» и «Yitbarek» — иначе как курьезными назвать не получается: их всех объединяет ужасающий, дешевый, напоминающий о советской эстраде времен поздней перестройки синтезаторный звук, монструозные перепевки старых хитов Ахмеда (на альбоме «Yitbarek», например, имеется двадцатиминутная (!) версия «Almaz», через которую совершенно невозможно продраться) и выправленный аудиоредакторами до полной стерильности и безучастности голос певца. По ним вполне можно судить о нынешнем плачевном состоянии эфиопской эстрады — других причин слушать их не существует. Зато ознакомиться стоит с различными концертниками Ахмеда — например, с альбомом «Live in Paris» 1997 года или с видеозаписью выступления музыканта на фестивале в Гластонбери в 2008-м. Формат живых выступлений с хорошими музыкантами главному голосу Эфиопии удается не в пример лучше студийных записей: на них он позволяет себе импровизировать и веселиться (к примеру, вытаскивает на сцену собственную дочку) — в общем, показывает, как чувствует музыку буквально кончиками пальцев.

Кажется, впрочем, что Ахмеду уже давно эта самая музыка неинтересна — а куда занятней ему отыгрывать роль национального достояния своей страны. Он с удовольствием катается по праздникам зарубежных эфиопских диаспор, получает различные важные премии, с выражением раздает интервью на иностранных языках — а граждане Эфиопии отвечают взаимностью и обожают вплоть до обожествления. Ахмеда на родине любят больше, чем любого другого эфиопского певца, и нельзя сказать, что он этого не заслужил. Даже если вычеркнуть последние двадцать с небольшим лет его карьеры, в сухом остатке его дискографии окажется преодолевающая любые языковые и национальные границы музыка на все времена, способная удивлять, шокировать и проникать в душу — так же, вероятно, как в середине века в Аддис-Адебе удивляла, шокировала и проникала в душу маленького гурагерского мальчика музыка из дешевого радиоприемника. Мальчика, который несмотря на все неприятности своей страны, никогда из нее не уезжал, не сдавался, не прогибался и продолжал петь — петь на своем языке, который мало кто понимает, так что все понятно и без слов.