«На мне плащ, а за мной стоит Рик Уэйкман и поет про темницы и драконов!»

— Ваши коллеги говорила в недавних интервью, что новый альбом будет гораздо «проще» предыдущих. Как-то не верится.

— Мне кажется, этот альбом гораздо более неотесанный, без прикрас. Мы не так много выделываемся с инструментами, не заполняем все нотами. Барабанщик, которого мы сейчас взяли, играет плотно, почти как Ринго Старр. В смысле, он не звучит, как Ринго Старр, но точно умеет также уважать песни. Раньше, с нашим предыдущим барабанщиком, мы вроде бы делали музыку, предназначенную для того, чтобы показать свою технику: все члены группы заполняют пространство по максимуму. Теперь все очень грубо и прямолинейно, без большого количества вокальных эффектов и всякого такого. Может быть, это такая более громкая, усиленная версия предыдущего альбома — в плане простоты и прямоты.

— Но последний альбом все равно сложно назвать поп-музыкой — а вы ж пытались.

— Да, но это наше определение, которое не вполне совпадает со словарным. Ну мы же популярная группа — значит, и музыка популярная!

— Значит ли все это, что со временем техническая изощренность стала для вас менее важной — по сравнению с песнями как таковыми?

— Похоже на то. У нас было достаточно альбомов и концертов, где все это становилось ключевым моментом или же где мы просто выпячивали мастерство. Так что теперь, после пяти лет вот этого всего, на девятый год существования группы, хочется предпринять что-то радикальное в отношении собственного подхода. Через какое-то время уже хочется повернуться и к другим, новым людям.

— С другой стороны, многие любят The Mars Volta как раз за все эти выкрутасы. Не боитесь, что они от вас отвернутся?

— Не особо. Если бы мы постоянно пытались уважить эту аудиторию, мы бы продолжали ломиться в открытую дверь. Спустя какое-то время — я говорю за себя, но, как мне кажется, и за Омара тоже — от этого начинаешь скучать. Хочется взбунтоваться — против себя, против слушателей, против тех ярлыков, которые на тебя вешают. Я вот, например, ненавижу, когда нас называют прог-роком, — сразу представляю, что на мне плащ, а за мной стоит Рик Уэйкман и поет про темницы и драконов! Мне все это не нравится, мне хотелось бы думать, что мы современная группа — мы все-таки живем в 2011 году, 2012-й грядет. Если уж надо назвать нас как-то, то, по-моему, мы всегда были панками будущего.

— Неужели вы ничуть не гордитесь, что ваша группа за последние десять лет много сделала для того, чтобы прог-рок опять вошел в моду? Теперь Канье Уэст семплирует King Crimson, The Flaming Lips записывают свою версию «The Dark Side of the Moon» и так далее. А вы были первыми.

— Вообще говоря, у меня этот термин всегда ассоциировался именно со словом «прогрессия». Но, кажется, все видят здесь конкретный стереотип, конкретный жанр — и вот тут-то вы попадаете в опасную ситуацию: начинаете превращаться в свой собственный трибьют-бенд. Я никогда не верил в то, что прямо-таки все хорошо представляют себе значение слова «прогрессивный»: знают, что так, например, можно называть хаус, да и вообще все, что движется! Мне кажется, что большинство людей зациклены на определении, подразумевающем, что это жанр или стиль. Да и я вот, как уже говорил, сразу начинаю думать обо всех этих группах из семидесятых. Нас, конечно, можно обвинить в том, что мы ходили этой дорогой. Но мы ходили и другими — теми, где группа Yes никогда не бывала. Вот, кстати, King Crimson восьмидесятых — с людьми вроде Эдриана Белью: они звучали, как оркестр из странного будущего, а не как King Crimson семидесятых. Все же для меня прог-рок — это иконография Jethro Tull, Дж.Р.Р.Толкиен и «Властелин Колец», а наша музыка никогда не имела дело с такими штуками. Не хотелось бы казаться человеком, который пишет саундтреки к средневековым рыцарским турнирам! (Смеется.)

— Я не представляю, кто сейчас является вашей основной публикой. Несколько лет назад я ходил на московский концерт группы Омара, и в толпе были в основном юные хардкорщики. С другой стороны, я знаю металлистов, которые ценят вашу группу, да и любителям инди вы по душе. Вы-то как сами видите свою аудиторию?

— Я не знаю! Честно говоря, на наших концертах я видел и людей, которые могли бы играть в The Exploited, и людей на двадцать лет старше меня в костюмах волшебников, и мам с дочерьми. Да и хип-хоп-братва появляется. Может быть, они понимают, откуда что у нас берется: панк, хип-хоп — ну а волшебники как раз прог-рок любят. Ну и чудаки всякие появляются — иногда концерт похож на сборище любителей комиксов. Знаете, бывает так, что ко мне и на улице кто-нибудь подойдет, и человек вообще не похож на меня, и кажется, что сейчас будет драка — ан нет. Я встречаю множество людей, про которых невозможно догадаться, что им нравится The Mars Volta.

— Как у вас получается быть настолько продуктивными?

— Ну это надо Омара спросить — это же он постоянно работает.

— Ну подождите, вы-то тоже.

— Да я всегда прихожу в последний момент. Я бы сказал, что он на 80–90 процентов продуктивнее, чем я: я высиживаю свой собственный альбом уже типа три года. Просто я умею присоседиться в тот момент, когда он уже закончил, — так что нечестно было бы повесить на меня табличку «продуктивный». Как и табличку «виртуозный». Я типичный солист.

— А кого вы сами считаете своими музыкальными соратниками? Потому что вас с кем только не ставят в один ряд.

— Чикагскую группу The Eternals. Они всегда пытаются раздвинуть границы, они не пишут одинаково звучащих пластинок, они всегда меняются. Конечно же, я вижу рядом с нами и Девендру Банхарта. У него тоже очень эклектичная публика, и он тоже выходит за рамки. Впрочем, среди фанатов Девендры наверняка гораздо больше девушек!

— Может быть, мне кажется, но латиноамериканские корни в вашей музыке стали гораздо заметнее в последние годы. Вы не находите?

— Мне вообще всегда казалось, что нечто подобное у нас было только на первых двух дисках. И что мы от этого ушли. Вообще говоря, Омар больше всего вдохновляется одним пианистом-самоучкой — это слышно в том, как он подбирает ноты. Раньше мы часто смотрели фильм «Our Latin Thing», сделанный Fania Records, — это такая очень вдохновляющая документалка про сальсу из семидесятых. Для меня это как будто бы фильм про панк: такая грубая, неотполированная версия сальсы. Этот фильм оказал огромное влияние на то, как я музицирую. А в случае Омара все это еще сильнее: он на этом вырос, Ларри Харлоу — его кумир. Манера игры Омара на гитаре основана на том, как он слышит игру Харлоу на пианино, — вот это, скорее всего, слышишь и ты. Ларри (который, между прочим, играл на «Frances the Mute») привнес идею того, что, по сути, стало группой Santana, в группу Santana! Кстати, ненавижу сравнение с ними, все время пытаемся от него уйти.

— Вам никогда не хотелось написать нормальный хит?

— Ну, мы пытались, но что-то не сложилось. Ладно, не то что бы прямо пытались. Просто мы надеялись, что среди всего хаоса, который мы записываем, найдется что-то подобное. Но в большинстве случаев мы просто злили ту аудиторию, о которой мы говорили в начале. Мне лично ужасно хотелось бы: я огромный фанат Slade, Badfinger, The Raspberries... Я люблю пауэр-поп, люблю Cheap Trick.

— Это все слышно в песнях, кстати.

— Ну!

— Постхардкор, из которого вы вышли и лидером которого была ваша предыдущая группа, At the Drive-In, стал в последние годы жутко скучным. Вам не хочется снова заняться этим и показать всем, как надо?

— Мне кажется, я понимаю, о чем ты. Было бы весело. Я сейчас под влиянием новой группы Кита Морриса, Off!, и вот они играют прямо как старые Black Flag. Но мне кажется, что я приближаюсь к тому возрасту, когда я буду выглядеть комично, играя такую музыку. Это все-таки забавы молодых. В лучшем случае я, быть может, смогу вдохновить молодого человека на то, чтобы переосмыслить все то, что он считает хардкором. Может быть, в будущем нас ожидают хардкоровые команды, в которых все играют на пианино. Это было бы круто.

The Mars Volta выступят 6 июля в клубе A2.