Sun Araw о синестезии, духах Лос-Анджелеса, The Congos и свободе

— Вы были в Москве с концертом совсем недавно. Что-нибудь помните из прошлогодней поездки?

— В первую очередь — очень хороших людей, которых мы будем рады видеть снова. А еще... Мы не особо тусовались во всяких там клубах, в основном гуляли и ходили по музеям. И однажды случайно наткнулись на фестиваль этнической музыки на какой-то площади. Там играли народную музыку, но она звучала совершенно безумно, потому что все музыканты были с электрогитарами, было похоже на Popol Vuh. Я надолго запомнил их выступление.

— Давайте поговорим про вашу музыку. Как вы начали ей заниматься?

— Мой папа играл на гитаре, поэтому дома всегда был инструмент. Я брал ее и учился играть, но до поры до времени не относился к этому особенно серьезно. В какой-то момент я очень сильно увлекся кино и пошел работать в киноархив при Академии киноискусств. Там я начал слушать всякие психоделические группы из Германии и Японии, краутрок и все в таком духе. Самое важное случилось, когда я открыл для себя шведов Pärson Sound. Мои представления о музыке перевернулись. Я до этого пытался писать песни, и получалось не очень, а тут все проблемы исчезли, передо мной как будто открылась дверь. Я понял, как можно делать музыку; с тех пор я стал играть и уже не прекращал.

— То есть дело было в том, чтобы отдаться интуиции?

— Примерно. Моя самая первая группа была довольно дурацкая, типа концептуальная — мы играли только каверы на старый соул. Ну то есть мы попались в обычную ловушку, потому что начали задавать себе вопросы вроде: в каком стиле мы должны играть, что за группа у нас будет? Это самоубийство. Слишком много сразу начинаешь думать, строить какие-то схемы, это очень скучно. Pärson Sound помогли мне влюбиться в вайб, текстуру. Я перестал использовать неправильные части своего организма и стал слушать свое сердце.

— Вы тогда уже жили в Калифорнии? Насколько она на вас повлияла?

— Конечно, очень сильно повлияла. Тогда, в середине 2000-х, здесь расцветала вся эта DIY-культура, люди выпускались на CD-R и кассетах, все играли что-то абстрактное — а главное, было где выступать. Мы все были одной большой семьей, все делали музыку просто так, для удовольствия. Никто не пытался ничего добиться, прославиться, мы просто собирались и играли. Очень здоровая для творчества обстановка.

— Вы вообще в очень странных местах работали. Киноархив, Центр визуальной музыки... Кстати, что это такое?

— Да тоже архив, только про визуальную музыку. Вы ведь знаете, что такое синестезия? В начале XX века многие режиссеры увлекались этим, делали абстрактную анимацию, которая была связана с идеями Кандинского и прочими такого рода концепциями. Оскар Фишингер, Норман МакЛарен, Джордан Белсон и так далее. Это было ужасно интересно. Они даже придумали цветной орган — инструмент, который вместо звуков создавал цвет и свет.

— Первые записи Sun Araw звучат очень жестко, местами даже страшно.

— Да, это правда. Первый альбом, помню, я записывал зимой, там соответствующее настроение. Музыка всегда свяазана с тем, что у тебя в голове и в душе происходит. Плюс у меня были довольно плохие инструменты, я еще мало чего умел. Вообще, многие музыканты в начале своей карьеры любят пошуметь, начать с чего-то тяжелого, потому что это, с одной стороны, просто, а с другой — сразу здорово звучит. Со временем начинаешь больше обращать внимания на детали и стремишься все расчистить.

— Мне кажется, вы сейчас возвращаетесь к грязи. «The Inner Treaty» — довольно беспокойная пластинка.

— Ну я и сам довольно беспокойный человек. В какой-то момент у меня в жизни все было спокойно, была хорошая работа, я тогда писал очень расслабленные альбомы. Но вообще мне нравится раздражающая, вызывающая музыка. Вот мои любимые джазмены, например, типа Фэроу Сандерса или Альберта Эйлера, очень остро, резко, раздражающе играют. Первая реакция на такую музыку практически физическая: «Аааа!» — ты сопротивляешься звуку. Зато потом, если найти у себя в голове переключатель, можно получить массу удовольствия. Эти парни транслируют какую-то очень важную энергию, фундаментальный для природы хаос, только эмоциональный. А хаос важен для каждого из нас.

— Расскажите, как вы записали альбом с The Congos. Как это вышло вообще?

— Все случилось благодаря одному замечательному человеку по имени Мэтт Верт, который заправляет нью-йоркским лейблом RVNG. У него есть проект под названием FRKWYS, где он сводит молодых и старых музыкантов, чтобы они вместе записывали пластинки. Я для него составил список музыкантов, с которыми я хотел бы поработать, но The Congos даже не было в этом списке — мне казалось, что это невозможно. А потом Мэтт сказал мне, что его знакомый недавно был на Ямайке, у него есть контакты The Congos — ну и, мол, что я про них думаю? А «Heart of the Congos» — моя любимая рэгги-пластинка всех времен. Мне это казалось безумной затеей, а они возьми и согласись. Все произошло очень быстро. От идеи до окончания записи прошло, может, три недели. Нас будто бы благословил Джа. Это было чудо. Подобные затеи часто проваливаются просто потому, что участники друг друга не понимают. В нашем случае риск был особенно велик, потому что ни я, ни Геддес (М.Геддес Генграс, еще один участник записи. — Прим. ред.) не пишем песни. Как я уже говорил, я перерос песни и работаю иначе. Но мы встретились, немного поглазели друг на друга, помялись — и вдруг что-то щелкнуло, и все заработало.

— Мне еще показалось, что на записи не чувствуется никакого пиетета участников друг перед другом, и это идет музыке на пользу.

— Мы сами были удивлены. Может, это немного пошло прозвучит, но для меня это еще был важный опыт, потому что подтвердились мои представления о том, как люди бывают связаны. У нас нет ничего общего с этими мужчинами, шестидесятилетними раста-мистиками, мы белые экспериментальные музыканты, у нас не должно быть тем для разговоров даже. Но нам не потребовалось и дня, чтобы найти общий язык. Удивительно.

— Вы ведь целиком импровизируете на своих пластинках, ничего заранее не придумываете?

— Когда я записываю песню (если то, что я делаю, можно назвать песнями), я играю ее в первый раз. Все основано на импровизации. Записываю одну дорожку, а потом добавляю новые слои.

— Поэтому альбомов так много? Их легко делать?

— Не совсем. Музыка — это просто то, что я больше всего люблю делать. Поэтому я даю столько концертов и записываю столько альбомов. Это то, что у меня естественно получается. На каком-то глубоком, невербальном уровне ты знаешь, как что должно быть, как что должно звучать. Это приятное ощущение, я люблю его испытывать.

— А почему у вас тогда так много коллабораций?

— Мне повезло, что у меня столько талантливых друзей, с которыми можно вместе делать музыку. Собственно, это такая моя социализация — собраться с друзьями и поиграть вместе. Были времена, когда мы даже не записывали ничего, просто притаскивали аппаратуру к кому-нибудь домой, и давай. Ну и еще с другими важно играть, чтобы не заржаветь творчески, не застревать в одном месте.

— А с Prince Rama вы как записались? Тоже достаточно любопытная пластинка вышла.

— Я прилетел в Нью-Йорк, чтобы сыграть концерт в какой-то галерее. Было страшно, потому что я до этого никогда не играл в музеях или чем-то подобном. За день до концерта в город пришел ураган «Айрин». А я остановился у Prince Rama — ну и мы оказались практически заперты у них дома на два дня. И записали пластинку «Irene» на ручной диктофон. Поэтому на обложке картинка с упавшим деревом. Я остался очень доволен тем, что получилось, недавно переслушивал.

— Вы вообще много времени тратите на постпродакшн, на сведение — или как записали, так и оставили?

— Я бы сказал, что это большая часть работы. Записываюсь я быстро и весело, а вот на все остальное уходит куча времени. Я пытался прибегнуть к помощи других людей, но в конце концов понял, что я один знаю, как Sun Araw должен звучать. У меня уходят месяцы на то, чтобы все свести. Очень муторный процесс, если честно.

— Ваша музыка еще недавно прозвучала в игре Hotline Miami.

— Ага. Они просто написали мне письмо и спросили, могут ли они использовать мои песни. Я обычно легко на это соглашаюсь — хотя я даже не знаю, что это за игра. Самое удивительное, что, после того как она вышла, я получил больше писем и отзывов, чем когда-либо. Мне кажется, две песни, которые там играют, слышало больше людей, чем любой из моих альбомов.

— А вы не боитесь, что ваша музыка угодит куда-нибудь не туда?

— В какой-то момент я просто решил соглашаться на все. У меня очень взыскательный вкус, мне много чего не нравится. Поэтому если я начну оценивать все эти вещи, то моя музыка вообще никуда не попадет. Правда, мне никто еще не предлагал использовать музыку в рекламе, поэтому не знаю, что я сказал бы в таком случае.

— Каково вам жить в Лос-Анджелесе?

— Это особенное место. Тут в воздухе витает какая-то очень странная энергия. Лос-Анджелес — очень постмодернистский город, он весь стоит на киноиндустрии. Я на улицах то и дело чувствую присутствие каких-то духов. Ну и музыку здесь сочинять хорошо. Тут можно расслабиться. Поскольку эта огромная фабрика развлечений совсем рядом, никто не хочет быть знаменитым — все занимаются тем, чем занимаются, просто ради удовольствия.

Sun Araw выступит вместе с группой Deep Magic 5 апреля в Петербурге в клубе «Четверть» и 6 апреля в Москве — в Artplay