Сердцедер

Люсьен Гинзбург (1928-1991), более известный под псевдонимом Серж Генсбур, был французским композитором, певцом, поэтом, актером, режиссером, художником, романистом. В середине девяностых годов мир догадался, что он также являлся одной из самых симпатичных фигур XX века. В XXI веке стало окончательно ясно, что Генсбур изобрел половину интонаций всей современной поп-культуры. Максим Семеляк попытался объяснить, в чем сила и прелесть Сержа Генсбура.

Однажды в Колумбии Серж Генсбур заметил колибри. В теплом воздухе мелко дрожала микроптица, похожая на вертолет. Он вспомнил ее в одном из предсмертных интервью. Он сказал про нее: «Это лучшее, на что сподобились боги». Его поправили: «Ты, наверное, хотел сказать Бог?» (В то время журналисты с ним уже не церемонились и тыкали как попало.) «Нет, боги, именно боги», – настоял Генсбур. Он вообще всегда и во всем предпочитал множественное число. Генсбур – это в самом деле много: заправская меланхолия, трагедии в стиле рококо, карнавалы конфетти, тени элизиума, горечь резиньяции, сладострастная отрада, звук электрогитары, которую ущипнули в сердцах; партия тромбона, сулящая вечное одиночество; любовь, окаянный цинизм и даже сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения Джейн Би.

Есть, однако, вещи, за которыми к Генсбуру подниматься не стоит. Их немного – кажется, всего две. Генсбур в этом смысле – сосед без соли и спичек. Он не поет о природе, и у него не допросишься песен о счастье. Первое, положим, каприз и поза, издержки левобережного пижонства – огонь сигареты важнее солнца. Вторая претензия похожа на ключ ко всей его жизни. Это ключ, явно мною сфабрикованный, но маленькую дверцу на rue de Verneuil он все же приотворяет.

Послушайте – у Генсбура имеются песни радостные, веселые, бравые, песни типа «так-растак» (то есть регги) и песни в духе «я вас умоляю». Но никогда – счастливые. Даже когда за спиной у него кукарекает Бардо («Уиз-з-з-з! Шебам! Бум!»), даже если откуда-то снизу пищит Биркин («Люблю… ох, люблю…»), Генсбур остается рыцарем печального образа с нефильтрованной цигаркой заместо копья.

«Знаете, мне претит сама идея счастья. Я не в состоянии определить, что такое счастье, и оттого не ищу его», – жаловался он на старости лет. Если молодой Генсбур просто пел об отсутствии такого, то взрослея, он начал щекотать этим сюжетом журналистов. В юродивом интервью, данном им сразу после собственных похорон (оно состоялось в середине 80-х, когда Серж притворился мертвым и вел репортаж из потустороннего мира, который, по его версии, располагался в животе у генсбуровской бультерьерши по кличке Нана – как Марка Захарова насмотрелся, честное слово), он был непреклонен: «Счастье… Мон дье, какой абсурд… Вы еще про нирвану мне расскажите…» В последние годы он часто плакал – после похорон об этом вспоминали чуть не все певцы и музыканты, которых он принимал у себя в надежде распознать новых Жюльетт Греко и Франс Галль.

Почему, собственно, Генсбур так расплевался со счастьем? Потому что он этого счастья элементарно стеснялся. Раз бывает человек бунтующий, то Сержа следует назвать человеком стеснительным. Вся его жизнь – это череда смущений, это беспрестанные дефекты, нехватки, недоимки. В пятидесятые годы он был некрасив, небогат, не очень уже молод, и не считался при этом ни великим тапером, ни тем паче просвещенным джазменом. В шестидесятые он не имел возможности удержать публику на своих концертах, не мог противостоять англоязычному попсу, не умел конкурировать с молодым французским рок-н-роллом по кличке «йе-йе». В семидесятые он загибался от инфаркта и записывал концептуальные альбомы про голову-кочан, совращение несовершеннолетних и нацистов в Уругвае; альбомы ни в какую не продавались. В восьмидесятые превратился в грубого клоуна с деланными интересами в области гомосексуализма и инцеста. В девяностые он вообще умер. Воспитанный на Брамсе, Бартоке и Дебюсси, Серж всю жизнь называл собственные песни не иначе как «малым искусством». Всю жизнь он стеснялся собственного гения, который ему самому не казался гением вовсе. «Мой дар убог, и голос мой негромок» – вот сознание Генсбура. Спросите о Генсбуре Бертрана Блие – ах, Серж, предупредительный месье, всегда на «вы». Потеребите Анну Карину – Серж? Тот, что всегда прикрывал рот рукой, когда смеялся? Да, помню, он вечно мне что-то дарил.

Далее начинается самое интересное. Далее возникает собственно Серж Генсбур, как мы его знаем. Стеснение всегда приводит к переизбытку чувств. Избыток чувств, в свою очередь, неизбежно превращает человека в еретика. Серж сделал оба этих шага. За первый его ценят, за второй – любят. Первый сделал из него великого сочинителя. Второй – великого пакостника. Чего хочет стеснительный человек? Он хочет совершенной красоты окрест себя. И Серж окружил себя частоколом из невиданных редкостей и красот – собственных песен. Имя им – почетный легион. И чем сильнее Генсбур стеснялся себя, тем неожиданнее оказывалась красота его песен.

Он не чурался элементарных краж – например, название диска «You’re Under Arrest» он позаимствовал у Майлза Дэвиса. Одна из лучших его вещей – «La chanson de Prevert» – по сути является лишь трибьютом песне постарше. Он легко переходил от пиано-коктейлей в духе Бориса Виана к африканским перестукам стиля экзотика, от лаконичных линий комбо к перенаселенным хоралам. Балансируя на грани наитий и реминисценций, он шутя освоил джаз, шансон, рок-н-ролл, психоделию, регги, диско, хип-хоп. В пятидесятые он написал первый шедевр «Les amours perdues». В шестидесятые он говорил «новая волна – это я», фотографировался с букетом багровых роз и револьвером и приманил Бардо и Биркин. В семидесятые бесстрашно донкихотствовал перед группками военизированных нацбольшинств. В восьмидесятые он получил правительственную награду и родил себе любимого сына Люлю от внучки фельдмаршала Паулюса. В девяностые вся земля и жимолость Франции были ему пухом, а Миттеран на похоронах вообще решил, что умер Аполлинер.

Тихоня стал сперва триумфатором, а сразу после – еретиком. Эту схему можно рассматривать в развитии – выйдет баллада о том, как Серж бурел и дурел. Но логично предположить, что он сызмальства был заточен на смущенную победу и первополосное поражение одновременно (не зря же его выгнали из школы за отсутствие прилежания). Так оно больше похоже на правду. Ив Монтан как-то ввечеру осведомился, кем Генсбур, собственно, хочет стать – композитором, певцом, может быть, поэтом? Получил ответ: всеми.

Официальный шедевр Сержа – «Je t’aime moi non plus» – с головой выдает генсбуровские принципы. «Je t’aime…» – песенка одновременно и про довольство обладания и про вежливый отказ от него. Застенчивый порнограф – это, конечно, как про Сержа сказано. «Je t’aime…» – бесспорно, самое изящное самоотречение в истории поп-музыки. (Вообще, если чуть не главная романтическая заслуга русской поэзии – в строчке «Дай вам Бог любимой быть другим», то, конечно же, символом французской любовной лирики прошлого века станет генсбуровский двусмысленный и двуспальный резистанс – «я тоже нет». Сравнение не самое беспочвенное: Генсбур сделал с французским шансоном то же, что Пушкин с русской поэзией, – очевидно, что после экспериментов Сержа и Брель, и Брассенс уже напоминают Хераскова с Тредиаковским. Правда, Серж в отличие от Александра Сергеевича лелеял свинячества собственной «Гавриилиады» до самой смерти.)

Увеличительно-ласкательная музыка Генсбура неизменно несла на себе отпечаток выражения «жаль, что так вышло». Стесняясь самого себя, Генсбур в восьмидесятые годы изобрел альтер эго – всесторонне недоразвитую личность по кличке Генсбарр, полуденди, полуклошара. Генсбарр играл с Парижем в выкидного дурака: палил деньги, фотографировался голым, гонялся за туристами по площади Согласия, плясал на мокрых тротуарах и обзывал Катрин Ренже (вокалистку Les Rita Mitsouko) «глоткой со спермой». Но даже самые стоеросовые свинства Сержа были какими-то очень домашними и, в сущности, буржуазными. Потому что Генсбур хотел нравиться решительно всем – от антисемитов до парашютистов. Сколько уюта в такой, например, истории: в последние годы жизни Генсбур пристрастился пить в полицейских участках. Он заявлялся в комиссариат с бутылкой, требовал, чтобы его арестовали, запротоколировали, посадили в одиночку. Генсбура с максимальными почестями запихивали в камеру, где он и гужевался до утра. Проделывал он все это не один, а в компании, например, певца Дютронка. Заоблачные гауптвахты прекратились, когда Генсбур решил, что его больше не устраивают простые жандармы в качестве стражников, и он стал требовать капралов, полковников, Национальную гвардию. Ему отказали от этого своеобразного дома и стола. Впоследствии он пытался воссоздать распивочный пункт в его былой красе уже в пожарной части, но огнеупорные люди как-то сразу послали веселого кифареда куда подальше.

«Я не люблю молодежь, я люблю стариков», – так говорит в кино у Годара сильно тогда молодой Жан-Поль Бельмондо (с которым Серж в свое время сдвигал бокалы). Генсбур также не жаловал последующие поколения – беспорядки мая 1968 года он лениво наблюдал на экране гостиничного телевизора, а когда его попросили сделать французский вариант мюзикла «Волосы», он не захотел. Зато Генсбур – один из немногих певцов, в чьем рту слова «детка-крошка-малыш» перекатываются естественно, как леденцы. Потому что он, в сущности, всегда был немолодым. Никогда не умел танцевать, как и положено застенчивому степному волку. Свой первый шлягер сочинил в тридцать лет. Прогремел на весь мир в 41. Это сейчас с трудом укладывается в голове, но Генсбур, вообще-то, пережил Цоя. Генсбур доказал, что резвиться можно довольно долго – если конкретно, то вплоть до 2 марта 1991 года, когда и без того длинный нос Сержа заострился совсем нехорошо. Жить быстро, умереть немолодым – вот большое завещание Генсбура.

Какая-то тревожная маета сопровождала его всю жизнь, вечно он должен был что-то кому-то доказывать, убеждать, чтобы его любили, ревновать и соревноваться. В нем всегда ощущалось что-то ломкое и ненужное времени, в котором он обитал. Он был соткан не из противоречий даже, а из каких-то дерзостных несуразиц. Эстет, каких поискать, и вдохновенный хроникер кишечных неурядиц. Еврей, нагулявший целый альбом в стилистике наци-рок. Человек, который всю жизнь с наслаждением искал шика и люкса, оставил после смерти в своем шкафу пять вешалок, с которых свисали один пиджак, одна белая рубашка, одна рубашка хаки, джинсы и пальто. В углу съежились его любимые белые туфли Repetto, а свитеров и носков не обнаружилось вовсе, поскольку он их не носил, – широко жил партизан Генсбур!

Широко жил партизан Генсбур, но всю заманчивую прелесть его бытования и его музыки можно, в принципе, вместить в единственное слово – каприз. Смысл истории Сержа Генсбура – это великий непреходящий каприз. Довольно мужественный, кстати. Каприз всегда обратим, в любой момент можно сделать вид, что ничего не случилось – отсюда легкость и уют, возникающие при прослушивании записей и при разглядывании фотографий и фильмов. И каприз никогда ничего не обещает – Генсбур был мастер по части иллюзий, но не утопий. Он никому не сулил земляничных полян, но всего лишь настойчиво рекомендовал портить воздух, предпочитать женщинам сигареты и слушать песни на стихи Превера. Генсбур не столько отказник, сколько проказник – каприз ведь имеет мало общего с бунтом. Вся эта геральдика пошлости, по которой запомнили Генсбура – копоть «Житана», спутанные волосы, длинные ногти, мешки под глазами, небритые щеки, расстегнутая джинсовая рубашка, – подразумевает под собой искусственный и максимально вышколенный эстетически конфликт с миром. Подобный конфликт, если разобраться, и составляет сущность каприза – это отказ от всего в пользу случайно пришедших на ум колибри. И если представить каприз Генсбура в виде мизансцены, то будет, кажется, так. Нет природы, потому что действие всегда происходит в квартире. И нет счастья для двоих, что внутри, поскольку существует основательная препона. Мужчина – он голый по пояс сверху. А женщина – голая по пояс снизу. Похоже, конечно, на гадкую рекламу. Но Серж с удовольствием участвовал в рекламе.