Смерть тарелки

Важные исторические события, как говорилось в рекламе путешествий в Испанию, оставляют след: люди, посетившие мир в минуты роковые, в точности помнят, где и как они узнали о том, что Гагарин полетел в космос (танки стреляют по Белому ­дому, два самолета врезались в башни-близнецы и т.д.). Смерть Майкла Джексона определенно войдет в этот список — оттого ли, что была внезапной, или потому, что известие о ней пришло в два ночи по Москве, или дело в том, что она и вправду что-то там знаменует и символизирует. В общем, дело было так. Среди ночи меня разбудил звонок, на проводе был музыкант Арсений по прозвищу Padla Bear, он произнес следующий текст: «Привет, привет, это Арсений, звоню из Ростова, очень дорого говорить, Майкл Джексон умер, все, пока».

Описывая этот казус, трудно не вспоминать о том, как встретили смерть Джексона многочисленные люди, уже успевшие написать о том, как они встретили его смерть: благодаря всеобщей компьютеризации чужих впечатлений стало столько, что своих уже не помнишь. Любое хоть сколько-то значимое событие мгновенно отражается в миллионах зеркал, обрастает клубком комментариев, ссылок и истолкований — объем аналитической работы, на которую средневековым схоластам требовалось несколько столетий, проделывается за минуты. Подозреваю, что большинство комментаторов (включая автора этих строк) пишут о событиях наподобие смерти MJ лишь в силу стадного инстинкта, положа руку на сердце — кому из нас было дело до этого человека в последние лет 15? Чтобы любить музыку Джексона в России —то есть в отрыве от всей черной музыкальной культуры, из которой он вырос, которую перепридумал и довел до какого-то потустороннего совершенства, — нужно обладать очень специальным складом ума, причем именно что ума: количество людей, которые могли бы здесь воспринимать ее сердцем, ногами или гениталиями, стремится к нулю. Но дело не в музыке: на наших глазах случилось нечто такое, что не поддается рациональному объяснению, и, как всегда в таких случаях, тянет поговорить.

Ко всеобщей вакханалии воспоминаний мне добавить нечего: единственное силь­ное впечатление, связанное с Джексоном, — первый показ клипа «Billie Jean» по советскому ТВ, в программе «Что? Где? Когда?», и рассказывать об этом — все равно что вспоминать на людях, как видел НЛО. Это было вторжение Иного, нечто абсолютно ирреальное, в языке не существует слов, чтобы об этом говорить. Впрочем, этот опыт не уникален — в подобных терминах описывается первое знакомство с каждым большим поп-музыкантом последних 50 лет, от Элвиса до Гребенщикова; в журнале The Wire есть даже специальная рубрика для таких мемуаров — «Epiphanies», «Богоявления». Если говорить о том, что с Джексоном уходит эпоха, то это не просто эпоха глобальных поп-звезд, это время, когда музыканты делали нечто невозможное, необъяснимое, не укладывающееся в голове. Расширяли, если хотите, горизонт свободы. Нынешняя поп-музыка — такой же, в сущности, необязательный комментарий к музыке прошлой, как и твиттер-посты на смерть Джексона; всегда понятно, как и почему она сделана — даже если сделана хорошо. Жизнь Джексона на фоне этих примечаний и многоточий выглядит чудовищным вопросительным знаком: как у него это получалось? почему он сделал с собой то, что сделал? зачем это всё? Нет ответа, и некого спросить — последняя летающая тарелка растворилась в ночном небе, и новые, кажется, уже не прилетят.