P.S. I love you

В Москву приезжает Патти Смит — возможно, главная женщина в истории рок-музыки. За два месяца до концерта «Афиша» провела Патти по булгаковским местам города

Женщина проводит рукой по тарелке, на которой только что лежал яблочный пирог, и облизывает пальцы. Ее правый глаз осматривает окрестности, левый — искусственный — глядит прямо на меня, не моргая, не двигаясь. С головы свисают неаккуратные седые пряди. Рядом с ней на кресле лежит увесистый фотоаппарат, давно переживший свой век. Женщина одета в замусоленный черный кардиган, которому лет двадцать, не меньше. Больше всего она похожа на бродячую городскую сумасшедшую, невесть как попавшую в лобби гостиницы в центре Москвы.

Женщину зовут Патти Смит. В юности она мечтала петь как Мария Каллас. В начале 70-х она за галстук вытаскивала своего пьяного вдрабадан идола Берроуза из бара «Койот», ловила машину и везла в отель «Челси» («Деточка, я голубой», — бузил великий джанки). Она проводила месяцы, пытаясь научиться останавливать такси так, как это делал Боб Дилан в фильме «Don’t Look Back». Она спала с Сэмом Шепардом (тот подарил ей первую гитару), Тоддом Рандгреном и Робертом Мэпплторпом (и стала последней девушкой фотографа-гомосексуалиста) — и да, пробные кадры для своих классических фотографий тот снимал именно на такой старый поляроид, который сейчас лежит рядом с ней. Патти отхлебывает кофе и заявляет: «Я ведь постоянно путешествую — я привыкла, что время сходит с ума, мой организм знает, что нет смысла полагаться на часы. Вот почему я ношу старую одежду — чтобы почувствовать себя в своей тарелке, как-то одомашнить окружающее пространство. Я понимаю, что выгляжу как бомжиха. Ну и что с того?»

Действительно — что с того? В конце концов, первая фраза, описывающая Патти Смит в «Прошу, убей меня», летописи безумств американского подполья семидесятых, звучит дословно так: «Представь себе костлявую чуму в одежде». Она вытирает пальцы салфеткой и выжидающе смотрит на меня. Сегодня я должен в качестве экскурсовода провести ее по булгаковской Москве.

***

«Я ведь в молодости посвящала ему стихи. „Красивый, 22-летний“ — этим легко увлечься, когда тебе и правда двадцать два». Мы с Патти стоим рядом с памятником Маяковскому. Площадь важна как наблюдательный пункт: отсюда лучше всего виден Театр сатиры, бывший прообразом булгаковского театра «Варьете». «Мастер и Маргарита» в настоящий момент настольная книга Патти, главный источник ее вдохновения.

«У меня в Нью-Йорке есть один приятель, русский эмигрант, очень умный человек. И он мне как-то говорит: я знаю книгу, которую тебе нужно прочитать. Причем произошло все так: я была в Париже, готовила там огромную выставку, времени не было вообще ни на что. И тут мне приходит от него бандероль — что-то завернутое в кусок ткани. Разворачиваю — бац, „Мастер и Маргарита“. А я ее читала когда-то, в общем-то, но решила, что этот парень абы чего не посоветует. Открыла перед сном — и в итоге всю ночь не спала. Меня привлекли в первую очередь даже не сюжет или стиль, а булгаковская интонация. Я ведь сейчас пишу детективные рассказы — точнее, не вполне детективные, там и преступлений почти нет. Главный герой — сыщик-неудачник, жалкий человек, он толком не справляется ни с одним делом, за которое берется, но его ошибки, его проблемы интересны и сами по себе, ну и смешны, конечно. И я прочитала массу детективов — Чандлера, Конан Дойла, Микки Спиллейна моего любимого. И все это было прекрасно, но вот та интонация, тот голос, которым мне хотелось говорить, я нашла их у Булгакова. И теперь я хочу узнать о нем все».

Визит в Россию вообще оказывается крайне своевременным. Другое нынешнее увлечение Смит — Тарковский: «Как-то я пришла в гости все к тому же приятелю, мы засиделись допоздна, и он предложил посмотреть кино. Я сказала: „О’кей, поставь мне свой любимый фильм“. И он включил „Андрея Рублева“. И сразу, как только пошли титры, я была совершенно ошеломлена. Когда все закончилось, было пять утра, мы расстались, ни слова не говоря, и когда я вышла на улицу, впервые за черт знает сколько времени в Нью-Йорке шел снег. А еще я сейчас пишу поэму про святого Георгия — точнее, она про путешественника во времени, покровителем которого оказывается святой Георгий. И в этом смысле Москва тоже очень кстати».

***

В старом поляроиде фотографии выползают наружу, упакованные в оберточную бумагу. Патти Смит собирает отходы в пакетик и, ссутулившись, выбрасывает их в переполненную мусорку во дворе дома номер 10 по Большой Садовой — дома, где располагаются сразу два Музея-квартиры Булгакова. Стоящая неподалеку делегация школьников смотрит на Патти с жалостливой усмешкой — они явно и правда принимают ее за старушку без определенного места жительства.

В первой булгаковской квартире расхаживает человек при пиджаке и усах, похожий на Коровьева, за стеной репетируют оперные арии. Глядя на архивные документы, на печатную машинку и на медицинские приборы, Патти задает вопросы, много вопросов: кем были родители, какого рода доктором был Булгаков и так далее. На следующий день она сочинит обо всем этом поэму — привычной перечислительной техникой, нагнетая напряжение, признаваясь в любви писателю. Во второй — собственно нехорошей, — как выясняется, заново отштукатурили стены и уничтожили почти все следы прежних росписей, стихов и пламенных признаний. Я объясняю Патти, как все это выглядело раньше, и она оживляется: «Это очень похоже на одну мою инсталляцию. Я делала работу памяти Рене Домаля — это такой никому не известный гениальный сюрреалист, последователь Гурджиева, умер от алкоголизма. Я просто сделала в галерее комнату с абсолютно белыми стенами, в центре которой лежал карандаш. Через неделю было исписано все — стены, пол, потолок».

В самой нехорошей квартире от прежнего полумистического бардака тоже почти ничего не осталось. Мы бродим по просторным, начисто отреставрированным комнатам; я объясняю Патти, что Булгаков вовсе не владел квартирой полностью: помещение уплотнили, и вокруг были озлобленные классовой ненавистью соседи. И тут она произносит реплику из тех, после которых отчетливо понимаешь, с кем имеешь дело: «Да-да. Мы вот с Робертом Мэпплторпом тоже жили, жили в „Челси“, а потом там начали все перестраивать — поставили перегородки, сделали маленькие комнаты„.

***

“Крестная мать панка» (идиотический титул, которым теперь именуют ее даже в энциклопедиях) опередила свое время, потому что опоздала. Она ведь вообще поначалу хотела быть не кем-то, а как кто-то; второй Эди Седжвик, Диланом в юбке, Рембо в рок-клубе. Ее музыка выросла из кривляний с микрофоном у зеркала на чердаке отеля «Челси». В той же «Прошу, убей меня» проницательная подруга замечала: «Патти хотела выглядеть, как Кит Ричардс, курить, как Жанна Моро, ходить, как Боб Дилан, и писать в стиле Артюра Рембо». Да и сама Смит в едва ли не первом своем разговоре с журналистами, в уорхоловском журнале «Интервью» признавалась: «Я занялась искусством не потому, что такова моя природа, но из-за любви к тем, кто им занимается».

А еще она хотела говорить. Патти Смит уж точно не была первой поющей женщиной в роке (до нее по крайней мере явились Грейс Слик, Нико и Дженис Джоплин) — но была, пожалуй, первой, в полной мере в нем заговорившей. В ее ранних и главных записях сейчас прежде всего цепляешься за неумолчную, агрессивную болтовню, которой она на концертах начиняла «Pale Blue Eyes» The Velvet Underground и тауншендовскую «My Generation», которой она на своем первом альбоме вскрыла безобидную «Глорию» Вэна Моррисона («Иисус умер за чьи-то грехи, но не за мои» — возможно, вообще лучшая первая строчка в истории рок-музыки). Язык был ее оружием, и она орала свои слова прямо Богу в уши. Когда она еще не пыталась петь, она развешивала на стенах листы бумаги и атаковала их карандашом — в итоге стихи выкипали на стены. Хрестоматийная слюна, которой Патти щедро поливает сцену во время каждого концерта, неслучайно осталась в истории — ее речь вообще была необычайно физиологична, в буквальном смысле вырывалась из глотки. Как разгоняется текст, как язык рвется изо рта, как слова скрипят на зубах, как сипит пересохшее от изобилия слогов горло — вот что главное в ее классических записях. Музыка группы Патти Смит (составом верховодил бывший рок-критик Ленни Кей, играть толком не умевший, а потому игравший, как получалось, — просто, резко и дерзко) вообще очень телесна. Слюни (но не сопли); небритые подмышки (что Мэпплторп зафиксировал на обложке ее лучшей пластинки «Easter»); моча; запах пота; запах секса. Ее предшественницы дали рок-н-роллу женский голос. Патти дала ему женское тело.

***

Как Патти борется с языком, как стачивает зубы о согласные, слышно даже на последнем ее творении — записи совместных с лидером My Bloody Valentine Кевином Шилдсом концертов, на которых она читала посвященную Мэпплторпу поэму «The Coral Sea». «На втором концерте Кевин стал играть очень громко, такую стену шума, и мне пришлось сопротивляться, быть резкой; это очень злое — в хорошем смысле — исполнение. Вообще, я же так и не научилась играть ни на одном инструменте. То, как я пою, — для меня это как соло Колтрейна на саксофоне, я ведь и сама все время импровизирую. Мой инструмент — язык; я беру его — и иду в отрыв. На каждом концерте. Когда я пишу стихи, моя цель в том, чтобы выразить себя в поэтической форме; это очень личная вещь, в каком-то смысле я обращаюсь прежде всего к себе. Рок-н-ролл — другое. Это попытка обратиться к как можно большему количеству людей, донести до них какую-то идею, эмоцию. Тексты, которые должны работать.

»Понимаете, мы ведь до сих пор не такая уж известная и не очень богатая группа — и это идет нам на пользу. В 79-м я прикрыла лавочку и ушла заниматься семьей как раз тогда, когда были на пороге больших аудиторий и денег. Нас уважают, но нам по-прежнему приходится вкалывать — почти все мои музыканты в какой-то момент уехали из Нью-Йорка, потому что им не хватало на жилье. Меня ввели в Зал славы рок-н-ролла, но от этого меня не стали крутить по радио — я с самого начала была против Буша и Ирака, а после 11 сентября это не приветствовалось. Мы не имитаторы. Мы боремся. У нас даже технический райдер до сих пор тот же, что был тридцать лет назад, — разве что у барабанщика теперь микрофон в ухе. Я не против технологий, у того же Кевина очень здорово получается их использовать; я против шоу, которое выучивается наизусть и играется снова и снова, — это противоречит самой идее рок-н-ролла. Продуманное освещение, продуманные шутки — ты теряешь связь с аудиторией, а ведь это и есть самое главное. Поэтому я не люблю фотографов — какого черта они мешают людям слушать концерт, даже не заплатив за билет?!«

***

Патти играет с Кевином Шилдсом (»Когда я первый раз услышала «Loveless» My Bloody Valentine, я спросила: они что, положили пленку на батарею?«); Патти играет с Фли; Патти собирается записаться с канадским оркестром Silver Mt. Zion — выходит, она следит за тем, что происходит с музыкой? «Нет-нет, я понятия не имею, что сейчас творится в рок-н-ролле. Если вы посмотрите в мой компьютер, то найдете там сплошного Гленна Гульда. Я люблю Silver Mt. Zion, люблю Radiohead, но это только отдельные имена, у меня нет никакой общей картины». А что Патти думает про последний альбом Radiohead? «То, как они его выпустили, — это интересно. И безусловно, музыкант должен иметь возможность выбирать, как ему издавать свои записи… Хотя вы знаете, кто такой Тодд Рандгрен? Он проделал нечто подобное еще несколько десятков лет назад — расторг контракт, попросил слушателей оформлять недорогую подписку и таким образом записал несколько пластинок. Но мне нравится то, что происходит сейчас, хотя бы потому, что это делает музыку более демократичной, она легче доходит до людей. Я всегда верила, что рок-н-ролл принадлежит народу. Мне лично, впрочем, вообще грех жаловаться — у меня контракт с мейджор-лейблом, и они как-то меня терпят».

Патти начала в 74-м, в 77-м чуть не убилась, сверзившись со сцены в оркестровую яму, и взяла долгий тайм-аут в 79-м, когда в Европе их ждали стадионы, а группу приходилось охранять карабинерам, — уехала жить с мужем под Детройт стирать пеленки и варить супы. Семнадцать лет спустя, потеряв сначала лучшего друга Мэпплторпа, а затем — подряд — мужа и брата, она вернулась, тем самым на десять лет предвосхитив всеобщее воскрешение, эпоху, когда прошлое и будущее схлопнулись и на сцену снова вышли даже те, кого уже похоронили. «Я не имею ничего против, — пожимает плечами Патти. — Да, рок-н-ролл — это революция, это дело молодых, но ведь нас не смущают дирижеры, которые орудуют палочкой до самых седин. Что мне не нравится, так это когда группы собираются ради денег, чтобы имитировать себя прежних. Получается, что их концерты сродни аттракционам для туристов. Я не думаю, что МС5, потеряв вокалиста и моего мужа, имеют право называть себя так. Но, в конце концов, черт с ними — пусть делают, что хотят. Раньше я очень резко судила о таких вещах, но сейчас… В конце концов, это ничего не изменит. Меня волнуют другие проблемы».

***

Проблемы, о которых Патти рассуждает охотнее всего; проблемы, призывая решить которые Патти в недавно вышедшем фильме «Dream of Life» ревет со сцены Декларацию независимости: «Все люди созданы равными и наделены неотчуждаемыми правами, к числу которых относится жизнь, свобода и стремление к счастью» — и открыто призывает свергнуть правительство Буша.

«Будущие выборы исключительно важны. Потому что наконец о себе заявило новое поколение; именно они выдвинули Обаму — ведь никто этого не ожидал, все предсказывали, что номинацию получит Клинтон. Мое поколение — и она в том числе — проиграло, оно не помешало Бушу. Нас лишают истории, той недолгой истории, которая есть у моей страны. В Нью-Йорке сносятся целые районы и на их месте строятся эти уродливые небоскребы. Ты можешь спросить, где мой старый красивый дом, где сад, в котором играли мои дети. Ничего уже нет, на этом месте — кондоминиум. Люди должны были выходить на улицы каждый день, они не должны были позволить этому криминальному правительству творить свои преступления. Но этот иррациональный страх, эта беспомощность, которая парализовала всех после 11 сентября, — они имели очень негативные последствия. Америка попросту перестала ходить на выборы. Теперь чужие проблемы стали их собственными — их дети гибнут на войне, их дома рушат. И я верю, что сейчас все может наконец измениться».

В прошлом году Смит, всегда охотно перепевавшая чужие песни, записала альбом каверов «Twelve», очень странную подборку: тихая, минималистичная версия хендриксовской «Are You Experienced?», исступленная шестиминутная «Smells Like Teen Spirit» под банджо, почему-то «Everybody Wants to Rule the World». Теперь выясняется — и в этом был вполне конкретный смысл. «Я выбирала даже не свои любимые песни — но песни, через которые могла что-то высказать. „Within You, Without You“ — совсем не лучшая песня The Beatles, но в ней идет речь об очень важных вещах: о том, что не стоит судить людей по материальным благам, что дух, творчество всегда важнее. „Everybody Wants to Rule the World“… Разумеется, я в жизни не купила ни одной пластинки Tears for Fears. Но эта песня отвечает на вопрос, что происходит с нашим миром. Это песня про законы корпораций, которые делают все одинаковым, рушат дома, ликвидируют историю, стирают идентичность. Я должна была ее спеть».

В 70-х нью-йоркские раздолбаи кривились: «Не нравится она мне. Общественный, блин, деятель». И да, ее наивный гуманизм, ее — практически по Маяковскому — представление о социальном заказе может вызвать усмешку, но только до тех пор, пока она не выходит на сцену и не рвет на клочки текст, музыку и себя лично. Ее рок-н-ролл — это не цель, а именно что средство: послать в п...ду общество, призвать милость к падшим, остановить войну; наверное, именно потому никто здесь так и не спел про Беслан — а Патти спела. Она смотрит на меня в упор и говорит: «Я понимаю, вы обычный человек, вы просто пишете тексты — но как только вы чувствуете, что можете что-то сказать, необходимо говорить. Вас могут и не услышать — это неважно. Уильям Блейк никому не был нужен, был осмеян и умер в нищете. Булгакова не печатали, он зачастую не мог найти работу. Иногда мы в буквальном смысле работаем на будущее».

***

Булгаковский маршрут заканчивается на Патриарших — предположительные особняк Маргариты и подвал Мастера отменяются. Я выключаю диктофон, и тут Патти спрашивает:»А что, эта штука правда записывает? Удивительно. Все так быстро, слишком быстро меняется. Когда у меня брали первые интервью, корреспонденты приносили с собой катушечные магнитофоны, пленка часто рвалась, они паниковали. Потом были кассеты — во время разговора мы часто курили траву, и все обо всем забывали, в результате битый час интервью проходил незаписанным. А потом они говорили: «Пожалуйста, можешь повторить это еще раз?»

В сущности, она повторяет до сих пор: «Все люди созданы равными и наделены определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью».