The Cure как коммунальный опыт, The Drums как вечная юность, The Rapture как борцы с судьбой и другое

Чай Марианны Фейтфул

«Простите, небольшая пауза, — извиняется 65-летняя Марианна Фейтфул, — хочу глотнуть своего чаю. Это не алкоголь, честно-честно!» Только что певица прогнала от сцены снимавших ее фотографов и теперь явно чувствует себя более расслабленно и спокойно, чем прежде. Ее можно понять — чуть ли не первый раз я сталкиваюсь с тем, насколько пресс-фотографии, виденные в журналах, не соответствуют реальности; Фейтфул выглядит именно как женщина, испытавшая все, что испытала она, — от романов со всеми участниками The Rolling Stones, героиновой зависимости и анорексии до брака с ирландским аристократом и рака. То есть выглядит примерно как продавщица советского супермаркета. Это не оскорбление, а чистая правда; и по большому счету концерт Фейтфул от этого становится только лучше, ибо достовернее; как только она начинает, едва заметно покачиваясь в такт ритму, своим хриплым и сиплым голосом напевать очередную чужую песню, понимаешь — для нее она, быть может, более своя, чем для автора. Справедливости ради, наблюдать за Фейтфул в паузах — как она жалуется на то, что песни длинные, а времени ей дали мало; как долго не может вспомнить, кто написал «The Crane Wife» (ответ — The Decemberists); как шутит про то, что через два года у нее будет 50-летие творческой деятельности, и на французский манер величает себя «аррртист», — нередко интереснее, чем ее слушать: по-настоящему сильно звучит, пожалуй, только перепевка The Gutter Twins с последнего альбома, в остальном группа аррртистки играет, как очень дорогой и профессиональный ресторанный бэнд. Но и ресторан оправдан этим голосом и этой судьбой; и когда под конец Фейтфул затягивает неизбежную «As Tears Go By», мне становится интересно, сколько раз она уже ее пела — тысячу? Десяток тысяч? Как бы то ни было, с каждым разом выходит все горше.

Afrocubism как дань мультикультурализму

Двенадцать человек на сцене, примерно восемь из них — из Мали, еще четверо — из Мексики; ну и соответственно: много перкуссии, плясовая полиритмия, переливчатые мелодии, плюс заливистые трубы двух улыбчивых латиноамериканцев. Этносостав, играющий в пятницу в 9 часов вечера, разумеется, вызывает массовые танцы на площади; любопытно, однако, что он на всем фестивале такой один. Что-то в этом есть постколониальное — белые преимущественно люди, собравшиеся послушать свою музыку, в рамках обязательной программы культурной толерантности предоставляют пространство черной этнике; но не слишком много, только 45 минут, пока толпа собирается на The Cure у соседней сцены. Это с одной стороны, с другой — все-таки есть ощущение, что эклектичность нынешних музыкальных вкусов, это меломанское ноубрау многим обязано именно развитию фестивального движения: все-таки когда ты можешь пройти буквально 30 метров и попасть с SBTRKT на рубящих суровый мужицкий рок The Men, а то и со Sleigh Bells на Mayhem, — это как-то быстро отучивает жить в парадигме, в которой рэп, металл и электронная музыка — три разных песочницы, обитатели которых воюют друг с другом.

The Cure как панацея

«В каком году ты родилась?» — спрашивает мужчина справа у девушки слева (на таких группах места недалеко от сцены нужно занимать заранее, и в ожидании появления Роберта Смита люди заводят знакомства). — «В 85-м». — «Я был на концерте The Cure, когда тебе было два года!» При входе на фестиваль висит объявление: The Cure изъявили желание выступить на 15 минут подольше, поэтому расписания других площадках сдвигаются; в то время, когда играют боги, на большинстве других сцен царит благоговейное молчание. Никогда не видел, чтобы группы официально раздвигали свой фестивальный сет, и не думаю, что увижу еще: на 15 минут подольше означает 3 часа ровно вместо двух сорока пяти; простите, Илья Игоревич, этой группе все равно, фестиваль или нет. Три часа — и это еще не все сыграли: обошлись, например, без «Fascination Street» и «Jumping Someone Else’s Train» — зато было много всего с пластинки «The Top», были «The Lovecats» и «One Hundred Years»; была «Fight», сыгранная впервые с того самого 1987-го, когда девушке слева было два года. Не скучно ли? Нифига не скучно — потому что по сути The Cure играют за несколько разных, одинаково великих групп: одна — условные классики готики, вторая — авторы «The Lovecats», «Close to Me» и «Let's Go to Bed»; третья — сочинители «Disintegration», ну и так далее. Была тушь на глазах Роберта Смита и помада на его губах; был феноменальный совершенно басист Саймон Гэллап — как раз вчера ему исполнилось 52, но выглядит он максимум на 35, и надо видеть то, как он обращается с инструментом: это настоящий секс с бас-гитарой, вызывающий тем большее восхищение, что продолжается он три часа. И что самое главное — ты ожидаешь, что из тебя вынут душу, а с тобой вместо этого разговаривают по душам. Концерт The Cure — это именно что очень душевное мероприятие; простите за выражение, но другого слова не подобрать. Роберт Смит много улыбается, ему явно в радость играть все эти песни и быть в кругу своих; The Cure совсем не тоталитарны, они нисколько не навязывают себя, в отличие от некоторых; эта группа никому не хочет понравиться и не очень-то жаждет «завоевать новую аудиторию» — ей достаточно, что несколько десятков тысяч человек подпевают не только словам, но и клавишным проигрышам. От этого трехчасового переживания остается ощущение какого-то тяжелого, выстраданного счастья, и это, в сущности, неудивительно — при всей бездне отчаяния, что сквозит во многих их лучших вещах, их первая песня все-таки неслучайно была по мотивам Камю; это очень экзистенциалистская музыка в каком-то смысле, она про то, как принять и понять всю заведомую бессмысленность жизни — и пересилить ее, и суметь заполнить собственным содержанием. Кроме всего прочего, из всех по-настоящему больших рок-групп, что я видел, концерт The Cure менее всего похож на «шоу» — никаких декораций, никаких дополнительных активностей, просто пять человек стоят и играют великие песни; и этого ого-го как достаточно. Черт возьми, да Роберт Смит даже сам меняет гитары, без этих вездесущих помощников, которыми сейчас, кажется, ансамбли обзаводятся после первой же успешной записи. «Нам сказали, что у нас осталось три минуты, — усмехается Смит, выйдя на третий, кажется, бис. — Ну, у нас есть одна вещица на три минуты». И звучит, разумеется, «Boys Don’t Cry», и я понимаю, что на этом все, и эти три часа — они, с одной стороны, все как эти три минуты, а с другой — как отдельная небессмысленная жизнь, и накатывает чертовски приятная усталость, я понимаю, что этим летом мне предстоит испытать все это еще как минимум однажды (а то и два раза), и от этого становится еще лучше. Может быть, и «Fascination Street» все-таки сыграют.

Лучшие современные группы похожи на школьников

Не хотелось бы чересчур генерализировать, но пока получается, что так: позавчера такими были The xx, вчера — The Drums, которые и правда выглядят так, будто вышли выступать перед любимыми одноклассницами на выпускном. У Джонатана Пирса какая-то смешная и очень американская красная курточка; гитарист одет в клетчатую рубашку; ну и как только они начинают играть, вся площадь начинает танцевать — и то же самое будет на Пикнике «Афиши», даже не беспокойтесь. По Пирсу, конечно, очень похоже, что он переслушал и пересмотрел Моррисси и теперь изображает кумира со всей своей юношеской дури, — но, ей-богу, у него выходит так наивно, мило и обаятельно, что не возникает вообще никаких претензий. Точнее, возникает единственная: кажется, американская пресса убедила ансамбль в том, что второй альбом у них не получился, и теперь песен оттуда группа стесняется; возникают они только в середине сета и с какими-то странными извинительными предуведомлениями: мол, вот мы недавно выпустили пластинку «Portamento», и там есть песня «Money», и мы ее сейчас сыграем; ничего себе — недавно, по нынешним временам некоторые уже наверняка успели карьеру начать и закончить. Ну ничего — публику не обманешь, и под «Money» и «Days» она притоптывает и приплясывает ничуть не менее бодро, чем под все остальное, и Пирс уже более уверенно перекидывает в руках микрофон, и бегает по кромке сцены, и верещит, и завывает, и появляется уверенность, что за ближайшие два месяца уверенность к себе в группе вернется, и все у них будет совсем хорошо — хотя, казалось бы, куда уж лучше.

Темнота — друг молодежи

В SBTRKT, кажется, играют два человека; один из них вроде бы поет, а другой, похоже, временами садится за барабаны; один, вероятно, черный, а другой, видимо, в маске; еще они, наверное, много нажимают на всякие разные кнопки и приборы. Все эти вводные слова и оговорки нужны по одной простой причине: на сцене царит загадочный синий полумрак, и о том, кто что делает в SBTRKT, остается гадать, вглядываясь в две фигуры, которые меняются местами, меняют позы и производят звуки. Отменные при этом звуки — и очень живые: барабанная установка там и правда есть и задействуется очень активно; поют тоже вживую; семплируют и программируют тоже, похоже, в реальном времени; и все это страшно любопытно — и с точки зрения визуальной (потому что кое-что все-таки видно, а так даже забавнее), и с точки зрения непосредственно музыкальной. Вообще, SBTRKT, кажется, работают абсолютно по схеме рок-группы — то, что на их альбоме было недопроявлено, недоделано и недодумано, в живой версии наконец проявляется в полной мере и звучит гулко, внушительно и четко. Возвращаясь к вчерашним тезисам относительно Grimes: вот у новой электроники, кажется, в какой-то момент встала ровно та же проблема, что сейчас у новой камерной поп-музыки — и она ее решила, и теперь есть Джеймс Блейк, SBTRKT и кто только не, и смотреть на все это зачастую интереснее, чем на очередных дерганых инди-рокеров, а слушать уж интереснее совершенно точно. В какой-то момент я замечаю в очереди за пивом Роми из группы The xx — ну, собственно, в чем-в чем, а уж сомнений в том, что у этих людей отменный вкус, точно нет совершенно никаких.

Альбомы все еще могут изменить судьбу группы

Ну да, в эпоху песен, айподов и вирусных роликов на ютьюбе этот тезис может показаться спорным: кому нужны альбомы вообще, важна либо репутация, создававшаяся годами, — либо новая яркая вспышка. По счастью, группа The Rapture категорически опровергает этот тезис. Ну вот кем они были полтора, допустим, года назад? Группой, выстрелившей в начале 2000-х на общей дископанковой волне, сочинившей на шару пару-тройку канонических песен жанра, а потом потратившей несколько лет на что-то совсем невнятное и в итоге совсем пропавших из виду. После выхода «In the Grace of Your Love» они моментально превратились в больших хедлайнеров — и, в общем-то, оправданно. Любопытно на самом деле: Franz Ferdinand и The Rapture ведь по времени появления на общественном горизонте — практически ровесники, но первые в итоге выбрали путь классиков, а вторые — современников. Любопытно еще и то, что играют The Rapture на той же сцене, что и The Cure, с которыми их когда-то много сравнивали, и теперь понятно, что зря — The Rapture все-таки совсем про другое, про порывистый и упоительный гедонизм. И со своей новой ролью группа справляется с видимым удовольствием — Люк Дженнер произвольно меняет вокальные модусы с взвизгиваний в «House of Jealous Lovers» на романтические распевы «Sail Away», барабанщик проводит весь концерт в одном восторженном положении, и уж особенное восхищение вызывает клавишник, который умудряется одновременно жать на кнопки, отвечать за перкуссию и играть на саксофоне, причем все это зачастую в рамках одной песни. История все-таки забавная женщина — кто бы мог сказать еще пару лет назад, что по состоянию на весну 2012-го The Rapture будут казаться более значительной во всех отношениях группой, чем, например, The Strokes.

(Извините, наши репортажи появляются несколько оперативнее, чем фотографии и видеоролики с фестиваля; по мере поступления таковых мы их сюда добавим.)