«Они своими «16+» хотят создать какую-то пародийную реальность — а ты в это же время на том же языке делаешь что-то невозможно прекрасное»

— Вы чувствуете себя музыкантом? Все-таки второй альбом уже, не жук лапкой потрогал.

— Нет, не чувствую, конечно. Это было бы слишком самоуверенно. Я же не делаю в этом проекте музыку — у меня разве что есть право совещательного голоса относительно того, как она производится. Чтобы быть музыкантом в полной мере, у меня не хватает ни навыков, ни образования.

— Но тексты же вы все-таки выбираете? Ведь не всякий текст может срастись с музыкой, я полагаю.

— Совсем не каждый. Есть тексты, которые непригодны даже для того, чтобы их вслух читать. Просто несценичные. При этом я не скажу, что мы выбираем тексты, близкие к песенным. Это разные жанры. В песне, условно говоря, может быть главное требование — чтобы не было четырех подряд согласных, потому что их трудно спеть. Я писала несколько песен на заказ в своей жизни — Вове Кристовскому, Свете Сургановой, — я понимаю, что это такое. Мы берем тексты, которые Елене Игоревне (Грачевой, продюсеру проекта и автору музыки. — Прим. ред.) кажутся напевными, которые у нее в голове звучат. Есть вещь, которая стала абсолютным хитом, — очень страшный текст, который я написала, не просто не собираясь его читать на публике, но даже не имея в виду даже показывать кому-то. «Текст, который напугал маму». И в итоге он стал кульминационным моментом «Знака неравенства».

— Вы чувствуете контекст, в который то, что вы делаете, попадает? Он же существует. В диапазоне от Гришковца до группы «Макулатура».

— Гришковец, по-моему, совсем другие вещи делает. Мне вообще кажется, у нас это незаслуженно неосвоенный жанр. В американской традиции это давно общее место — начиная от фолка и заканчивая Патти Смит. А русские почему-то сразу говорят, что это мелодекламация, от которой отчетливо веет нафталином. Либо, как вы вот, с Гришковцом сравнивают, хотя Гришковец-то стихов не пишет. Мне, кстати, он нравился, пока это не превратилось в самопародию. Группу «Макулатура» я не знаю, но вот, наверное, с «СБПЧ» нас можно через запятую поставить. Но вообще — вы очень вовремя обратили на нас внимание, потому что проект-то наш подошел к своему логическому завершению. Мы когда его начинали, не думали, что сыграем сорок концертов и будем кататься с этой музыкой по стране. Это тяжело — и мне кажется, самое страшное с людьми начинает происходить, когда это все в конвейер превращается. Это у нас невозможно выжить, если концертов не играешь. А во всем мире принято иначе: выпустил альбом — и три года молчишь, сидишь в Тибете, детей рожаешь, что угодно. Это нормальное творческое дыхание: ты вдохнул, выдохнул — и все, тебя никто не трогает.

— Я вот слушал ваш альбом, и по нему совершенно не чувствуется, что эта музыка и эти тексты написаны в 2012 году. И, в принципе, мне кажется, это частая к вам претензия — какая-то герметичность ваших текстов, ваших переживаний, их замкнутость на самих себе.

— Вообще-то мне кажется, что это единственный способ что-то писать. Нет, существуют люди, которые занимаются актуальной журналистикой, положенной на музыку. Вася Обломов, например. Но то, что Вася Обломов делает, — мне кажется, это объективно очень плохо. Есть Нойз — о'кей, это не так стыдно, местами интересно, но это не то, чем мне хотелось бы заниматься. Я не гражданский журналист. Я вербоцентричный человек. Я отвечаю за другую область реальности. Я про то, что внутри у людей, — мне это, по-честному, гораздо интереснее, чем то, что с ними происходит, когда они собираются шестью десятками тысяч и идут чего-нибудь свергать. У этого всего есть исторические циклы, настолько очевидные закономерности, что даже смешно. А то, что с человеком происходит, куда более уникально. Я сама себе лабораторный материал, я могу про себя рассказать, как минимум. А то, что тексты могли бы быть написаны и в 1978-м, и в 2020-м... Мне кажется, это самый крутой комплимент, который только можно сделать.

— Ну есть же идея, что поэзия должна реагировать на вызовы реальности. Вот Андрей Родионов, например...

— Которого я очень люблю и с которым мы вместе в театре работаем. Родионов прекрасен, но он силен не тем, что схватывает актуальные вещи и называет фамилии, а своим нерушимым абсурдистским юмором, который существует отдельно от времени. А что касается моей актуальности (хотя я ненавижу это слово, конечно), она вся в языке сосредоточена. Это как с Бродским, когда он сленг начинает использовать. «Подходит друг, и мы базлаем с другом./Он говорит мне: Как ты, Иванов?/А как я? Я молчу. И он с испугом/Зайди, кричит, взглянуть на пацанов». Вот это «базлаем» — ты сразу чувствуешь, что это городской рабочий жаргон, что это где-то в районе 70-х написано. У меня то же самое. «Наблюдать, как тут месят, считают месяцы до начала большой резни». Когда про омоновцев, которые бьют людей на митингах, стали говорить, что они месят? Максимум года два назад. Так любые тексты и можно датировать.

— Интересно, что вы сказали, что ваша поэзия — про язык. Насколько я понимаю, принято считать, что про язык — это, скажем, Айзенберг, а ваши стихи — это такая сублимация эмоциональная, с которой подростки могут самоидентифицироваться.

— Слушайте, ну Айзенбергу 60 лет. Я вас уверяю — когда я буду того же возраста, я тоже буду в этой касте.

— Раз уж вы помянули Бродского — для вас это действительно такая важная фигура, как кажется?

— Да. Причем у меня он начался, как и у всех, — лет в 17, с самых, условно говоря, попсовых текстов, которые вешают друг другу на стену во «Вконтакте». А вот потом я уже начала глубже понимать его механизмы мышления — и тогда пришел прямо восторг. Вот он уж точно молодец в том смысле, что никогда никому не хотел нравится, не хотел быть выразителем никакой идеологии и отстаивал свое право на то, чтобы быть частным человеком. И это очень круто, что ему хватило самокритики и вкуса, чтобы не скатиться в то, что сейчас происходит со многими писателями и поэтами. Которые вдруг начинают подменять авторский капитал на гражданский капитал. Если у меня много читателей — это электорат, если вы верите мне, как писателю, верьте мне, как политическому деятелю. Это подмена понятий.

— Вы кого сейчас имеете в виду? Рубинштейна? Акунина?

— Ну их много. И это грустно. Я очень хорошо отношусь к Акунину, и мне кажется, это нездоровая фигня. Меня это ужасно расстраивает.

— Ну они, вероятно, возразили бы вам, что мы существуем в обстоятельствах, на которые невозможно не реагировать.

— Я с этим согласна. Просто реагировать можно по-разному. Я немножко буддист в этом плане, мне кажется, что если ты отвечаешь на агрессию другой агрессией — пусть даже в форме каких-то лозунгов типа «вы дураки, а мы умные», — ты ничем не лучше противника. Победить можно только качественно. Победить можно только стилем. Сделать что-то настолько крутое, что они не смогут переплюнуть, потому что у них мозгов нет. Вы не смотрели фильм «Зима, уходи!»? Вот там все эти люди, которых мы любим и уважаем, выходят, начинают к чему-то призывать... Ребята, вы что, Пелевина не читали?

— Разве в поэтическом поле происходит какая-то борьба?

— Конечно, происходит. В культуре задаются смыслы, которые будут руководить умами — может, не сейчас, но в будущем. Победить можно вообще только на ограниченном количестве полей — в науке, в культуре. Вот они этими своими «16+» хотят создать какую-то пародийную реальность — а ты в этой же стране в это же время на том же языке делаешь что-то невозможно прекрасное. Это и есть главная победа, которая может быть одержана над режимом.

— Вы востребованы публикой, у вас концерты, выступления — но вы явным образом не приняты поэтической элитой. Грубо говоря, вам дали когда-то премию «Неформат», но вряд ли когда-нибудь дадут премию Андрея Белого.

— Ну и хорошо. Это как хотеть войти в Союз писателей — нафига это нужно? Что касается моей легитимизации в своих собственных глазах, я ее уже получила с верхом много раз. Саша Гаврилов, который «Книжное обозрение» издавал, уже третью мою книжку составил. У меня в этом смысле нет вопросов к мирозданию. А то, что какие-то издания никогда обо мне не напишут, потому что там работают представители цеха, которые меня ненавидят, — ну что поделать.

— А почему они вас ненавидят?

— Во-первых, у меня есть такое проклятие — я иногда очень эмоционально начинаю говорить. Или писать. А раньше еще хлеще было — это же все давно тянется, с тех пор, когда мне было 20 лет. Какие-то слова про сообщество, которые я тогда произнесла и которые могли выглядеть очень напыщенно, пафосно, хабалисто, по-тупому, — вот после них про меня все и решили раз и навсегда. Плюс у меня действительно несвойственная для этого прекрасного гетто история, она раздражает, и это естественно — а кого бы не раздражала? Я думаю, что писателя Прилепина ненавидят с той же интенсивностью, что и поэта Полозкову. И это нормально. Притом что Прилепин, мне кажется, главный писатель современной России.

— К сожалению, да, главный. То есть, по-вашему, сугубо эстетических причин тут нет?

— Знаете, Быков в те времена, когда сам меня еще не травил, рассказывал мне, что шесть лет требуется, чтобы затоптать человека — и только потом его начинают считать своим. Такой обряд инициации русского литературного цеха. Я, когда маленькая была, думала, естественно, что со мной это первой происходит — а потом прочитала роман Набокова «Дар», в 38-м году написанный, и там оказалось все то же самое. Вплоть до первой рецензии на твою книжку, где переврано все, что можно. То есть за 80 лет не изменился даже порядок прохождения всех этих кругов ада. После этого я успокоилась абсолютно и поняла, что ни с каким реальным талантом это не связано.

— Странно, что Быков вас травит. Вы же в одной нише обитаете, по идее. Ну то есть, опять же, вставая на точку зрения оппонентов, — вот есть люди, которые занимаются развитием поэтического языка, а есть эстрадники: вы, Быков, Орлуша какой-нибудь...

— Ну и что ж, неплохо. Для меня тут нет проблемы. И иерархий этих для меня тоже нет. Зацепин, автор песни «Есть только миг между прошлым и будущим», может быть, оказал на поэтическое сознание нации гораздо большее влияние, чем Бродский, — но они у меня в голове не воюют совершенно. Молодец Вознесенский у меня в голове никак не конфликтует с молодцом Соснорой. Если так рассуждать, то Ахматова — вообще, получается, Эдита Пьеха в поэзии. Потому что она не пишет 18 слов через слеш и не считает это стихотворением. Они называют это лабораторией поэтического языка — но я, человек с гуманитарным образованием, не могу это читать.

— Ну а Айзенберга можете?

— Да, и Цветкова могу. Но они тогда тоже эстрада — они светятся на поэтических фестивалях, фотографируются для глянцевых журналов. Тут границы очень размыты. Вот на прошлой неделе в «Политеатре» выступали Воденников, Кибиров, Сваровский, Кирилл Медведев, Родионов, Гуголев, я. То есть, в числе прочих, люди, которые вас просто порвут за эстрадника.

— Вы сказали про влияние на поэтическое сознание нации. Но ведь если так рассуждать, то Михаил Круг на него еще больше повлиял, нет?

— Не на поэтическое. Есть вещи, на разные центры воздействующие. Шансонная культура — это серьезное дело, но поэзия — это же концентрат языка и, с другой стороны, это всегда немножко история про будущее. Когда ты читаешь настоящие стихи, ты не можешь поверить, что это с тобой в одно время написано. Зацепин очень крут именно на уровне текста. У меня просто нет этого филологического снобизма врожденного, я родилась в семье инженеров, которые слушали и Вертинского, и Высоцкого с равным уважением. Поэзия иногда появляется в самых неожиданных местах — это-то и потрясающе. И я не понимаю, когда о ком-то говорят: вот у него был один стоящий текст 5 лет назад, с тех пор читать невозможно. Если был один стоящий текст, человек в моих глазах уже состоялся как поэтическая единица. Мне вообще кажется, что все должны поэкологичнее друг к другу относиться, потому что людей, которые умеют с языком работать, и так по пальцам можно пересчитать. Все эти совковые традиции сжигания щелочью человека, который представляет просто другую школу, — для меня это дико. Я немного по-другому к текстам отношусь. Я так радуюсь проявлениям чего-то прекрасного... У меня весь фейсбук в ссылках на чужие крутые тексты. Я вообще считаю, что это нормально — если любишь свое ремесло, радоваться, когда в нем кто-то проявляет крутизну. И естественно, эта крутизна всегда вызывает ревность твою. Но это и здорово.

— А чьи крутые чужие тексты? Кого вы читаете?

— Томаса Стернза Элиота, например. А из современных русских... Цветков прекрасен. Гандлевский вообще вне обсуждения. Линор Горалик. Я очень люблю Федора Сваровского, прямо обожаю. Вот знаете, у каждого человека бывает, когда выпьешь немножко и впадаешь в такое настроение, что хочется поделиться сокровенным? Вот я в такие моменты открываю пять текстов Федора Сваровского. Кто еще? Дана Синдерос — девочка, которая младше меня, офигенная. Аля Кудряшева, Катя Перченкова. Александр Кабанов, есть в Киеве такой поэт. Много. Я правда внимательно слежу за тем, что происходит.

— Вы свой успех себе научились как-то объяснять? Что в вашем случае работает?

— Просто мне действительно очень дорого то, чем я занимаюсь, и это занятие составляет основу моего существования.

— Так много кто может сказать.

— Я не лукавлю, и это очень важно. Понимаете, вот Дима Быков сейчас ведь стихов не пишет, на самом деле. Он очень талантливый человек, но он стихов не пишет последние лет семь, он занимается чем-то другим, и когда он говорит, что он поэт, он врет себе. Это не основа его бытия — поэтому оно и не работает.

— У Быкова же все работает вроде как раз.

— Я говорю про ремесло в самом высоком смысле, про призвание. У людей, которые этим по-настоящему занимаются, аудитория появляется сама собой, это просто побочный эффект.

— Это у вас она появляется, а у других нет.

— Значит, они как-то не так занимаются своим ремеслом. Я честно так думаю. Сломано, видимо, что-то в отношениях с собой. Или просто нет механизма, с помощью которого они могут это нормально представить, — например, писать получается, а читать — нет. Понятно, что есть и люди, которые просто не хотят быть публичными фигурами. Та же Линор Горалик могла бы быть намного круче и звонче меня, но она просто ненавидит читать на публике, и она не одна такая. А так — ну это заезженная вещь, что талант найдет себе дорогу.

— У широкой публики всегда есть инерция восприятия. Наверняка вас многие до сих пор воспринимают как Верочку из ЖЖ.

— Есть такое. Но это закономерно. Это расстраивает, конечно, — ну например, когда ты сидишь на радио в прямом эфире, звонит человек и спрашивает: а за что вы так ненавидите мужиков? Понятно, что многие до сих пор помнят громкую резкую девку с косой до попы и в ботинках-кирпичах, которая читала проникновенные тексты о несчастной любви. Ну да, так было 6 лет назад, когда все начиналось. Но эти воспоминания не мешают мне быть в составе совета фестиваля «Текстура», например. У меня с этим порядочек. Я не собираюсь, как певица Максим, до 45 лет эксплуатировать один и тот же образ. Я могу рассказать, кстати, какой мне хотелось бы прослыть.

— Расскажите.

— У меня есть один кумир — девушка по имени Ани ДиФранко. Вот она с моих 15 лет мой ориентир. То, как она себя ведет, как она меняет амплуа, как ничего не боится, как она не заморачивается, в чем выходить на сцену, как она пишет тексты, как рисует. Если все будет, как я мечтаю, я стану такая немножко русская Ани ДиФранко. Это сумасшедшая амбиция, конечно, я понимаю, что этого очень трудно добиться. Прежде всего, нужно ничего не бояться. А я еще много чего боюсь.

Концерт-презентация дилогии альбомов Веры Полозковой «Знак равенства» и «Знак неравенства» состоится в следующий вторник, 6 ноября, в Театре имени Маяковского