«Гомосексуальности в музыке точно стало больше. И это хорошо»

— Вы наверняка знаете, что у вас армия российских фанатов, которая за годы совершенно не уменьшается. Мало существует зарубежных групп, которые у нас пользуются схожей неистовой любовью. Как вы думаете, почему так?

— Нас часто об этом спрашивают, но я никогда не могу толково ответить. Я принимаю нашу музыку очень близко к сердцу и не задумываюсь о том, почему люди с ней так срастаются. Наверное, в нас есть какая-то честность — с точки зрения текстов. Наверное, важно то, что мы никогда не пытались вписаться в какие-то музыкальные тренды, не хотели быть ни на кого похожими. Когда мы приходим записываться в студию, она превращается в закрытое для внешнего мира пространство — и мы делаем только то, что нам кажется правильным. Ох, ну что еще… На концертах мы по максимуму отдаем эмоции и стараемся преодолеть барьер между группой и публикой, чтобы все было по-настоящему интимно, чтобы мы отдавали им больше, чем они дают нам. Но по правде говоря, ответ на ваш вопрос — я не знаю!

— У меня есть версия.

— Ну-ка? Я слушаю.

— В свои лучшие моменты вы очень круто вытягиваете наружу боль. И делаете это нарочно. Россиянам нравится погано чувствовать себя в большой компании людей, переживать такую общественную травму.

— Эм. О-о'кей… Нет, ну понятно — когда ты разделяешь свою боль с другими, она меньше тебя давит. А боли-то вокруг и правда полно. Взять, скажем, психические заболевания — в той или иной форме ими страдает каждый четвертый. Жизнь — сложная штука, и мы никогда не боялись сказать об этом открыто. Низкая самооценка; ощущение того, что ты аутсайдер; бесплодные попытки что-то в себе исправить; любовь, в конце концов… В общем, если для России это актуально, если люди готовы встретиться со своими чувствами лицом к лицу — мы подходим друг другу.

— По поводу ваших фанатов интересно еще то, что все время новые прибавляются. Не знаю, так ли это в других европейских странах.

— Да, там все примерно так же. Каждый раз, когда мы играем, в первом ряду можно найти знакомые лица, но и новые люди заметны. Мне кажется, это во многом благодаря сарафанному радио. Когда ты тинейджер, ты пытаешься найти самого себя — и что-то, за что можно зацепиться, чтобы понять, кто ты такой. А музыка — это очень серьезная сила. Когда я вспоминаю, как сам был подростком, то думаю, что всегда хотел быть в первом ряду. При этом я зачастую впервые слышал группы тогда, когда у них выходил уже пятый или шестой альбом. Это просто природа меломанства — так и молодое поколение открывает для себя Placebo.

— Но это же совсем нетипичный случай для группы, которой скоро двадцать лет исполнится. Вам не становится тяжело с ними общаться? Некоторых из ваших новых слушателей еще на свете не было, когда ваш первый альбом вышел.

— Ну что тут поделаешь — делаем что можем. Если бы мы работали конкретно на них, нам, наверное, надо было бы звучать как My Chemical Romance. Или как Джастин Бибер с гитарами — ну чтобы уж точно в определенную возрастную группу попасть. Но у нас своя скорость развития. Мы делаем все возможное, чтобы не повторяться. Мы умеем критиковать себя лучше всех критиков, и все, что мы делаем, мы пытаемся сделать как можно круче. Наверное, кому-то это может не нравиться. В конце концов, нельзя слишком много значения придавать тому, что кто-то там думает. С ума так сойдешь.

— Ну вообще критика как раз предъявляет вам претензии за то, что вы не очень-то развиваетесь.

— Работа критика — критиковать. Осуждать просто. Очевидно, что какие-то элементы нашего стиля будут повторяться из альбома в альбом, это же естественно! Записывать каждый новый диск сложнее предыдущего — у нас ведь уже много изданного материала. Если в наших песнях есть ощущение правильности происходящего; если нам самим кажется, что мы движемся вперед, то все в порядке. Критики могут критиковать до морковкина заговения. Мне на самом деле наплевать на то, что думают рецензенты. Это действительно не имеет значения. Это все какой-то академический подход: они сидят у себя дома, в спальнях… Может, они все музыканты-неудачники?

— Но восемь–девять назад казалось, что вы на пороге прорыва и обновления. На «Sleeping With Ghosts» есть моменты, где вы играете практически электропоп. Потом вы практически не обращались к такому звуку. Почему?

— (Пауза.) Ну… После этого нам захотелось вернуться к чему-то более органичному и гитарному. Все-таки мы рок-группа. В прошлом мы экспериментировали с IDM, с лупами, с танцевальной электроникой, с хип-хопом — но никогда не формулировали это для себя как какое-то решение типа «Давайте поменяем наш стиль!» Я не могу сказать, что не сплю по ночам, думая о том, как нам обновиться.

— Placebo изначально привлекли к себе внимание еще и такой новой андрогинностью — довольно агрессивной по тем временам. Но я тут заново просматривал ваши старые клипы — и теперь они совсем не выглядят вызывающими. Видимо, что-то такое сейчас вполне вписывается в рамки нормы. Как вы думаете, ваша роль в изменении этих рамок есть?

— Ну сейчас вообще все образы, которые производила поп-музыка с момента своего рождения, стали некоторым общепринятым стандартом. Легко представить, что так может выглядеть участник «The X Factor» или Адам Ламберт какой-нибудь. Но тогда для нас это было очень естественной формой самовыражения — особенно для Брайана. Нормальной манифестацией личности — он ведь все же был очень сердитым молодым человеком. С бисексуальными тенденциями. И его часто принимали за женщину. Ему очень нравилась свобода, которую он ощущал, когда носил женскую одежду, нравилось провоцировать. Повлияло ли это на какую-нибудь Джесси Джей? Да пес его знает. Но когда мы начинали, это точно не было нормой. Тогда же цвел бритпоп, так что вокруг были сплошные пацаны, пропускающие пинты в пабе. А потом они выходили на сцену в джинсах и футболках. А мы, прямо скажем, про другое. Но ведь если по-честному — рок же всегда заигрывал с гей-культурой и андрогинностью, не так ли? История с Литл Ричардом вон когда еще случилась. А сейчас есть и Gossip, и Руфус Уэйнрайт — гомосексуальности в музыке точно стало больше. И это хорошо.

— Раз уж вы сами об этом упомянули. Мне всегда казалось, что вы угодили в такую дыру между музыкальными поколениями. Вы не про бритпоп уже — но еще и не про новый постпанк.

— Так я то и имел в виду, когда сказал, что нам неинтересно быть частью какого-то тренда. Мы очень странные люди: два шведа и один полуамериканец, живущие в Лондоне. Изначально мы на самом деле ориентировались на постпанк и Sonic Youth. И на The Police еще. А меня вообще вдохновляли Depeche Mode и ABBA. Такая вот дикая смесь. Мы не выросли вместе, мы не носили одну и ту же одежду. Нам нравились разные вещи, у нас были разные сексуальные ориентации. Нас прямо-таки раздирало в разные стороны. Какого тренда можно вообще при этом придерживаться, ну правда?! Так и пошло с тех пор. Мы не вписываемся никуда. Да и вообще, обычно все эти направления создаются не самими группами, а прессой. Это как было с The Hives, The Killers, The Kills: у-у-у, теперь у нас одни the-группы! Это просто от лени.

— У вас в песнях много отсылок к опытам, связанным с наркотиками. При этом за все время существования группы не было, кажется, ни одного серьезного наркоскандала. Это что же, вы при помощи написания песен провели детоксикацию?

— (Вздыхает.) Наркотики — существенная часть жизни абсолютно всех людей. Но наркотики — это еще и метафора для описания любого вида зависимости, начиная с любви и заканчивая чем угодно. Да и просто про наркотики много поют. Как я опять же уже говорил, иногда мы болезненно откровенны в рассказах о себе, о том, с чем нам приходится справляться, с какими сложностями. Поэтому концерты тоже бывают болезненными. Я стою и думаю: «Черт, это же все правда». И, пожалуй, да — это и правда своего рода психотерапия.

Placebo выступят в это воскресенье, 16 сентября, в петербургском «Юбилейном», а в следующий вторник, 18 сентября, в московском «Олимпийском»