Момус о Москве, автотюне, Жижеке, нормальности и сексе

— Я был на вашем концерте в «Запаснике» восемь лет назад. А вам он чем-нибудь запомнился? А Москва? Вы же вообще в некотором роде специалист по большим городам.

— Да уж, концерт запомнился. Когда я приехал, обнаружилось, что его спонсором являются сигареты Chesterfield. И что я играю в маленькой комнате, где стоит такой дым, что топор можно подвешивать. А вокруг — реклама сигарет. Я, если что, не курю. А что до Москвы, то из самого коммунистического города мира она стала самым капиталистическим. Я помню, что на улицах через каждые несколько метров висели знаки доллара; то и дело попадались казино. Впрочем, мне понравились портреты Карла Маркса, которые я видел в метро.

— Ну казино с тех пор уже закрыли. Да и обменников стало меньше. От нынешней Москвы вы чего-то ожидаете?

— Я хотел бы надеяться, что ваши таксисты все разом вдруг стали порядочными. Хотя это вряд ли. Вообще, честно говоря, я довольно нервно ощущаю себя в Москве — потому что я не знаю, кому доверять. Да, и еще я надеюсь, что олигархи отмывают деньги путем создания фальшивых — но отличных и в конечном счете реальных — арт-школ.

— Ваш последний альбом «Bibliotek» вышел сначала как плейлист на YouTube. За этим стоит какая-то идея?

— Идея в том, что музыкальная индустрия в том виде, который существовал всю мою жизнь, закончилась. Сейчас мой лейбл — это «Гугл». Я выпускаю свои песни в виде YouTube-роликов; YouTube — это то, что я называю «гипнопризмой» или «архивом с привидениями». Более того — я часто начинаю писать песню, посмотрев какое-нибудь видео, и одновременно создаю саму музыку и клип, сделанный на основе образов, которые я присвоил из YouTube. Вообще я бы сейчас назвал себя не автором песен, а скорее таким оператором баз данных. Функция музыки в песне зачастую заключается в том, чтобы внести в эти данные чистосердечную эмоцию.

— А думаете, музыкальная индустрия правда закончилась? Она разрушится до основания?

— Да, и пусть рушится. Мне плевать.

— Мне еще показалось, что «Bibliotek» — очень тихий альбом. Почему?

— По-моему, моя музыка всегда была интимной. Я довольно давно решил для себя, что шепот — это лучший в моем случае тип вокала.

— А автотюн вы зачем использовали?

— У каждой эпохи в поп-музыке есть свой характерный способ обработки вокала. В 1950-х доминировали дилей, двойное наложение, реверберация. В 1960-х процветала психоделия — флэнжер и так далее. 1970-е добавили к этому многократные наложения, превращавшие голос в хор, изменения скоростей и так далее. Ну а автотюн — это как раз то, чем характеризуется наше время. Я его специально использую в чрезвычайном режиме, чтобы деперсонализировать свой голос, — что-то в этом же духе вы могли слышать у ранней Лори Андерсон. Мне нравится, когда мои песни звучат так, будто их поет кто-то другой.

— Ну то есть вы специально его используете так, зная о том, что есть довольно распространенное убеждение, будто автотюн делает музыку механической, бездушной?

— А что такое «бездушная»? Я предпочитаю определение души, которое когда-то дал Адорно: «В конечном счете сама душа есть стремление бездушных к искуплению». Так что «бездушный» эффект вроде автотюна может быть как раз самым сильным проявлением души, которое только существует. По Адорно, душа похожа на желание: она присутствует более всего в отсутствии объекта. Пионерами такого подхода в поп-музыке были, конечно, Kraftwerk с их сентиментальными роботами.

— Возвращаясь к YouTube: как вообще, на ваш взгляд, новые цифровые медиа влияют на музыку? Фейсбук, социальные сети — все же это как-то сказывается на искусстве и тех, кто им занимается?

— Ну всем приходится как-то выстраивать отношения с бесконечным потоком информации. Кто-то становится архивистом, кто-то ворует, кто-то пытается погрузиться в сон, прикрывшись подушкой в надежде заглушить окружающий белый шум. Я не могу выписывать рецепты другим. Про себя я знаю, что для меня последние десять лет были связаны с ведением блога в Livejournal. Я существовал, скажем так, в королевстве мнений. Но потом мне это вдруг резко перестало быть интересно, и я захотел оказаться в королевстве лука (игра слов: «the realm of opinion» — «the realm of onion». — Прим. ред.). То есть в пространстве чистого чувственного опыта, вкуса, запаха, того, что в интернете испытать невозможно. Это привело меня к искусству перформанса, которое живет по принципу «ты должен находиться здесь и сейчас», — и к тому, что я заново открыл для себя секс. Что касается нынешних социальных сервисов, я держу твиттер на расстоянии вытянутой руки (у меня есть ассистент, который постит там какие-то технические объявления), я кое-как помирился с фейсбуком, но в легкой форме, а Tumblr стал для меня заменой «Фликру». В общем, я немножко от всего этого отошел и обратился к книжкам и «видеопесням». Сейчас мои любимые типы медиа — это бумага и YouTube. Ну и концерты, конечно, — правда, я стараюсь делать так, чтобы концерты были чем-то средним между стандартным поп-выступлением и перформансом.

— Вы сказали про архивистов и воровство, и правда: очень многие современные музыканты так или иначе обращены в прошлое или по крайней мере к нему реферируют. Вы считаете, это нормально?

— Это данность тех культурных обстоятельств, в которые мы помещены. Мы просто странники в том самом архиве с привидениями. Наша свобода и наша оригинальность — это всегда условности: все зависит от того, какими маршрутами мы путешествуем в этом архиве, в каких подвалах и отсеках себя обнаруживаем. Мне нравится слоган «Современность — это наша античность». Мне нравится, что мы можем рыться в недавнем прошлом, как в каком-нибудь очень древнем археологическом материале, и находить там странные штуки, не укладывающиеся в наши представления о чем бы то ни было. К тому же контекст постоянно меняется. Это же цикл. Использование электронных барабанов в 1978-м, 1988-м, 1998-м и 2008-м — это очень разные приемы. Если ты используешь некий звук, когда он неактуален, — слушатель может пожать плечами или, допустим, испытать тревогу. А через пять лет, когда этот звук будут использовать все, эмоции у слушателя будут совсем другими — узнавание; возможно, скука, но что-то существенно иное. Ощущение свежести можно создать, даже используя все те же элементы, с которыми ассоциируются регресс и вторичность.

— А что вы сами сейчас слушаете? Что-то в массовой культуре вас привлекает?

— Естественно, я слушаю музыку на YouTube. Необходимость собрать материал для песни — это вообще прекрасный повод для того, чтобы находить новые звуки, особенно простые, с одномерными текстурами, которые лучше всего пригодны для семплирования. Я слушаю чужую музыку, ощущая себя похитителем красоты. Но сейчас я совсем перестал выносить повторяющиеся структуры и заранее запрограммированные ритмы. Я люблю органику механического звука — как у стиральной машины, когда она стирает, выжимает и полощет. Или вот, скажем, как вчера в Эдинбурге: я с удовольствием слушал, как работает ткацкий станок, шьющий шотландский плед.

— Как вы вообще считаете, музыка и искусство вообще должны стремиться в будущее? Существует ли прогресс?

— Поскольку мы сами не знаем, что произойдет в будущем, прогресс — это очень проблематичный термин. Я считаю, что искусство должно предоставлять новые возможности, ставить неожиданные вопросы, делать непредвиденные предложения. А главное — оно должно находить вещи, которые кажутся странными и неправильными. Не уверен, что тут правильно говорить о прогрессе — скорее о разнообразии культурной диеты. Познавая эти самые новые возможности, мы можем потом выбирать какие-то более интересные пути развития и для себя, и для нашего общества. И ни один из них не будет верным или необходимым — хотя понятно, что существуют те, которые лучше, и те, которые хуже. И те дороги, пойти по которым решаются только художники.

— И каковы эти дороги сейчас?

— Время, в котором мы все живем, характеризуется одновременно невероятной тревожностью и невероятной самоудовлетворенностью. А в таких эпохах художникам всегда тяжелее. Люди думают, что любые изменения или новации ведут к худшему, к антиутопии, а не к утопии. Как хорошо заметил Жижек, многим куда легче вообразить себе апокалипсис, чем конец эпохи капитализма. Я попытался представить эти истерические версии будущего в своих книгах «The Book of Japans» и «The Book of Scotlands» — в них можно найти параллели между тем, что делаю я, и работами людей вроде Чарлза Эвери или Пола Ноубла. Меня, кстати, вообще сильно вдохновляют разные биеннале и студенческие выставки. Именно по ученическим проектам можно кое-как представить себе, какой будет культура будущих 50 лет. Именно поэтому я и имен никаких не могу назвать толком — у них еще нет имен.

— Вы же одно время были практически поп-звездой...

— Давайте сразу оговоримся: если и был, то неудавшейся поп-звездой!

— Ну во всяком случае, ваше имя было на слуху, вас издавали авторитетные лейблы и так далее. Сейчас есть ощущение, что вы стали, простите за выражение, культовым музыкантом. У вас есть преданный круг поклонников, за пределами которого вас почти не знают.

— У меня никогда не было ощущения, что я популярен. В то же время я всегда испытывал странное чувство… Это такая слава без славы. Ну то есть мне кажется, что у меня есть все атрибуты, которые бывают у звезд, кроме, собственно, публики. Наверное, это какой-нибудь особенный тип шизофрении.

— Ну то есть не было такого, чтобы вы решили, что вам надоела популярность, и ушли в подполье?

— Я очень четко помню, как в 1988 году решил оптимизировать свою маргинальность. Иными словами, прекратить попытки стать известным любой ценой — и вместо этого пользоваться творческой свободой, которую ты получаешь, когда у тебя есть маленькая верная аудитория. Тут вообще много преимуществ. Например, не приходится «завоевывать» зал: ты можешь говорить со слушателями так, как бы говорил сам с собой. От сумасшедших фанатов я тоже избавлен. Вообще, я довольно часто обнаруживаю, что обращаюсь просто-напросто к другим музыкантам и художникам — а они в свою очередь нередко делятся какими-то интересными соображениями со мной.

— Ну а с финансовой точки зрения это не очень трудно? Пластинки-то сейчас и вовсе перестали продаваться.

— Понятно, что это как раз и есть главный вызов новой эпохи — найти что-то, за что люди будут готовы платить. Но знаете, у меня по этой части вообще нет никаких затруднений — может быть, потому, что в моем случае этого чего-то много: лекции, перформансы, книги, реклама, журналистика… Сам не совсем понимаю, как так вышло, но мне удается зарабатывать своим собственным умом. Например, сейчас я живу за счет денег, полученных за рекламу, которую я сделал в Японии для одной компании, производящей одежду. 15 секунд экранного времени — и 15 месяцев я могу не думать о квартплате. Если у меня станет хуже с концертными гонорарами, я просто буду писать больше текстов для арт-журналов! И уж конечно, я не рассматриваю запись пластинок как источник дохода — я вообще их делаю довольно импульсивно и получаю от этого большое удовольствие. Написать новую песню и поделиться ей… Знаете, это лучше любого оргазма.

— Вам же за 50 уже. Как вам стареется? Вы много пели о сексе всегда, например, — в этом отношении что-нибудь поменялось?

— Честно говоря, пока не заметил никакой разницы. В том числе и в отношении секса. Ну то есть потребности в этой области потихоньку становятся меньше, но их все равно через край.

— Вы как-то сказали, что ваш лейтмотив, общая тема всего, что вы делаете, — это агрессия против нормальности. Это по-прежнему так?

— Да, пожалуй. Я именно это имел в виду, когда говорил о непредвиденных предложениях, которые должно выдвигать искусство. Идея в том, что того, что у нас есть, недостаточно; и даже того, что мы желаем, недостаточно. Я в каком-то смысле пуританин — я инстинктивно отвергаю то, что мне предлагается в лоб.

— А тут есть какой-то гуманистический месседж? Типа — мы должны изменить представление о том, что такое норма…

— Нет-нет. Честно говоря, мне очень не нравится идея, что какие-то социальные группы, геи например, должны быть признаны «нормальными». В этом плане я очень разочарован тем, как развивается политика самоопределения. То, что начиналось как попытка выработать в обществе уважение к другому, к человеческой разности, в итоге превратилось в стремление переписать определение нормы. А цель же не в том, чтобы быть обычным. Цель как раз в том, чтобы быть необычным.

— Ну тем не менее вы же не будете отрицать, что представление о норме сильно поменялось за последние десятилетия — в западной цивилизации, во всяком случае. Это то, за что следует бороться, на ваш взгляд?

— Понятно, что можно и должно жить по-разному, но я бы тут обошелся без борьбы. Мы существуем в глобальной монокультуре, которая все более съеживается, — но, слава богу, эпоха американских джинсов и кока-колы заканчивается. Мне ужасно интересно, как будут выглядеть представления о нормальности, когда доминирующими геополитическими силами станут Китай и Индия — а это по всем прогнозам должно произойти уже в нашем столетии. Например, по мере того как Индия будет становиться более влиятельной, в мире явно станет больше разных цветов. Что будет настоящим кошмаром — так это очутиться в мире, где джинсы и кока-кола восторжествуют и в Индии с Китаем. Но я думаю, это маловероятно. Главная постоянная истории — это то, что она все время меняет свой ход.

— Кажется, что музыка сейчас — ну или какой-то ее сегмент, во всяком случае, — все больше срастается с современным искусством. Я имею в виду и ваши отдельные работы, и, например, последние записи Мэттью Херберта. Почему это происходит?

— Ну музыкальная индустрия же исчезла, когда музыка стала частью этого бесплатного цифрового потока. Во всяком случае, музыкальная индустрия как агент контроля. А арт-мир пока неплохо держится — по двум причинам. Во-первых, искусство нельзя пережить через интернет. Во-вторых, арт-мир поддерживают богатые коллекционеры и состоятельные государства, которые переносят кризисы лучше, чем, например, коллекционеры пластинок. Я, кстати, вообще недавно заметил, что получаю деньги не столько от слушателей, сколько от государств — немецкое министерство культуры пришло на смену лейблу Cherry Red! Соответственно, «кто платит за девушку, тот ее и танцует». Вот меня танцует современное искусство. И мне это нравится, потому что этот мир всегда мне казался очень приятным и интересным. По какой-то непонятной причине именно современное искусство стало для нашего общества зоной реальности, где позволены эксперименты и оригинальность. В музыке с этим всегда было сложнее.

— Так и что, в будущем экспериментальная музыка совсем превратится в искусство? Аудиосоставляющая в ней будет настолько же важна, как видео?

— Знаете, один из лучших концертов, которые я когда-либо давал, выглядел так: мы с Тудзико Норико шептали спонтанно сочиненные тексты в уши слушателей, которые были в зале, а в это время на большом экране показывали YouTube-клипы на мои песни. Вот, пожалуйста — лучшее из двух миров, если угодно. Уникальный, неповторимый тактильный опыт — плюс умелые операции с базами данных.

— Вы же вообще не первый год живете в Японии. Что вас в ней так привлекает?

— Мне представляется, что японское общество — это само по себе произведение искусства. Оно показывает альтернативные способы делать примерно что угодно — ну альтернативные западному восприятию, конечно. Обувь может принадлежать помещению, а не человеку! Кровати можно задвигать в стены! Человек неправ, что бы он ни делал! Земля может трястись под ногами, а море — поглотить землю! Рыба вкуснее, когда она сырая! Духовность может лучше всего выражаться в упаковке подарка! Япония — это такой огромный депозиторий маленьких различий, и на ее примере я учусь относительности всех вещей.

— Что касается западного восприятия — сейчас же вообще много говорят о том, что западная цивилизация находится в кризисе, что глобальный либеральный проект исчерпал себя. Вы смотрите на это дело немножко с другого угла и из другого мира. Что вы об этом думаете?

— Очень большой вопрос. Жижек, цитируя Слотердайка, писал, что памятники в будущем будут воздвигать Ли Куан Ю — сингапурскому первопроходцу капитализма с азиатскими ценностями. Поскольку я живу в Японии, где построена своя версия этого авторитарного капитализма, вероятно, я живое воплощение компромисса с такого рода системой. Я чувствую себя миролюбивым обывателем, когда хожу по улицам в Европе, — и я чувствую себя опасным преступником, когда хожу по улицам в Японии. Под преступником я тут подразумеваю человека, который потенциально может нарушить правила, чужого, которому нельзя доверять. И знаете, почему-то я обожаю японское общество за то, что оно меня криминализирует. Наверное, я мазохист. При этом у меня есть серьезное убеждение, что разговоры об индивидуальных правах и индивидуальной ответственности — это пустая трата времени. Индивид — это самое слабое, самое легко утрачиваемое звено в структуре социума. Этика должна быть коллективной — и коллективистской. Мои личные инстинкты велят мне не уделять внимание стратегии, а сконцентрироваться на тактике, если изъясняться в терминах Серто. То есть на маленьких свободах, которые доступны мне в рамках большого социума. В нем есть место разломам, аномалиям, швейковской хитрости, ловкости, путешествиям, уклончивости… Много чему, на самом деле. У общества или законов биологии всегда припасены универсальные кульминационные моменты в нашем сценарии жизни: смерть, долг, репродуктивная функция, работа. Наша свобода в том, как мы излагаем этот сценарий.

— Вы же много писали о феминизме в свое время, и вообще он на вас так или иначе повлиял. Что вы думаете о деле Pussy Riot?

— Сталин отправил Мандельштама в Сибирь за то, что тот сравнил его пальцы с червями. Я, конечно, говорил про главную постоянную истории, но… Чем больше все меняется, тем крепче остается как было. Plus ca change.

В пятницу, 26 октября, Момус прочитает в ArtPlay бесплатную лекцию на тему «Япония: подлинное и фальшивое». На следующий день он отыграет там же концерт