К юбилею Петра Николаевича

Четыре с половиной года назад я ездил к Мамонову в гости по случаю выхода фильма «Остров» (никакого безумия вокруг него тогда еще не началось, и картина казалась вполне безобидной — ну да, родные просторы в режиме скринсейвера, ну да, экспортное православие, но зато Мамонов). Ездил, куда и все, — в глухую подмосковную деревню, где дом на полном почти самообеспечении и участок с суриковским видом на Оку. Мамонов был спросонья после возвращения из Америки, разговор происходил в бане и, в общем, не заладился. Ну то есть как не заладился — тогда еще это не до конца было понятно, но сейчас уже абсолютно очевидно, что любой диалог с Петром Николаевичем происходит в режиме монолога: про что ни спрашивай, все равно все закончится шажочками в царствие небесное и вымиранием народа; в лучшем случае — режиссером Клузо. Ощущения от встречи с великим остались странные. Впрочем, я, конечно, трепетал. До той степени, что накануне поездки пошел проконсультироваться с видавшим виды коллегой Семеляком — как с этим наедине иметь дело. Пересказав, как Мамонов что-то вещал ему в своей московской квартире, коллега сказал что-то вроде: мол, жаль, нет в стране журналиста, который бы вывел П.Н. на чистую воду, — надо бы; и вообще, Егор Летов на святого куда больше похож, чем Мамонов. Я тогда не понял, о чем он, — а теперь, кажется, понимаю.

Можно ли себе представить, чтобы, случись у Леонида Федорова юбилей, про него показали передачу по «Первому каналу»? Очевидно, нет. Про Мамонова показывают — и хорошо, наверное, что показывают, — и никто, кажется, даже не удивляется. Притом что восемь-десять лет назад Мамонов с Федоровым были в одной, если можно так выразиться, обойме. Петр Николаевич играл «Шоколадного Пушкина» в покойном клубе на Брестской на 300 человек; выпускал подряд несусветные (гениальные, великие, недооцененные — хотя не очень понятно, кто реально мог бы их оценить) альбомы — две «Шкуры неубитого», «Электро Т», «Мыши 2002», «Зелененький»; приезжал из деревни и скрывался обратно; в общем, по всем статьям выглядел величественным кряжистым фриком, который, кривляясь и корчась, излагает чудовищное неизъяснимое понимающей неширокой публике. Явление Мамонова в телевизоре в передаче «Земля-Воздух» тогда было чем-то совсем из ряда вон — тем более что артист притащил с собой толстого актера из фильма «Пыль», делал страшные гримасы под фонограмму песни «Слон» и выдающимся образом издевался над хорошо причесанным ведущим Комоловым. Все изменилось, видимо, как раз после «Острова» — характерно, что и последний альбом у Мамонова как раз тогда и вышел (а еще характерно, что его вообще никто не послушал; назывался альбом «Сказки братьев Гримм» — притом что песни оттуда в пресс-релизах до сих пор регулярно именуются новой программой; у Мамонова вообще регулярно случаются такие странные обманки, как дьявольские ухмылки из-за кулис: до недавнего времени, скажем, в анонсе каждого концерта П.Н. сообщалось, что он впервые за много лет споет старые вещи «Звуков Му», ну и да, пел, много лет). Русская народная галлюцинация стремительно превратилась в русскую национальную идею — тоже, в общем-то, типическая история для наших странных времен.

Модусом операнди Мамонова в последние 15 лет так или иначе был театр — понятый максимально неоднозначно и максимально широко (на самом деле, если взять совсем уж широко, то этим модусом он был и раньше; в конце концов, Дэвид Бирн, засунутый в хтоническую бутылку водки за 2 рубля с копейками, — тоже то еще представление). Сам Петр Николаевич практически все это время говорил, втолковывал, настаивал, что играет на сцене себя; не играет даже — а вот он такой и есть. Это тезис, в котором хочется усомниться, — чтобы усомниться, достаточно вспомнить тот же кинодебют Мамонова в «Игле»: Цой там, да, играл себя, Мамонов — кажется, нет. Мамонов себя скорее разыгрывал — расщеплял, растаскивал, выворачивал наизнанку; щедро расцветал кишками наружу. Все его альбомы и представления конца 90-х — начала нулевых — это искусство, понятое как вериги; трагикомическая епитимья, за которой потом последовала проповедь (в Мамонове же еще очень важно то, что он смешной — очень неуютно смешной, но очень смешной). В нем всегда была эта критичная двойственность: смех и грех, хулиганство и святость, тщетность, бренность и нищета, изъясненные в уменьшительно-ласкательных; самоуничижение и самоопровержение; сначала я только смотрю на вас, но если вы переворачиваете — я вам подмигиваю. Разумное безумие, просчитанная спонтанность: все его шамканья, эканья, мэканья, заиканья, внезапные патологические отступления — они же тоже часть представления, всегда; это очень хорошо понятно по его теперешним концертам — Мамонов достает откуда-то какие-то бумажки, вдруг начинает нести околесицу, кажется, просто потому что в голову взбрело, а потом выясняется, что все то же самое повторяется каждый раз, в каждом городе, до последней паузы. Я не говорю, что это плохо (с какой, собственно, стати); Мамонов вообще давно по ту сторону добра и зла — потому что постоянно ускользает, оставляя после себя только гримасу, угловатый жест, странное словечко, несуществующий аккорд. Но его преображение последних лет — грубо говоря, из шута, притворяющегося пастырем, в пастыря, притворяющегося шутом, — оно, кажется, объясняется прежде всего драматургической логикой характера. Это история про роль, которая оказалась больше человека — если человек вообще был. Нынешнее мамоновское диковинное мессианство (в некотором смысле — Мамонов, играющий Петра Николаевича) почему-то хочется трактовать как такую трагедию лицедейства: артист выходит на сцену, а от него хотят отпущения грехов; и он отпускает — потому что публика, в конце концов, всегда права. «Что же ты хочешь от больного сознания», — как пел когда-то другой его современник со сложной духовной судьбой. А то, что это больное сознание обнаружило себя в роли совести нации, — тут придется закончить так же, как в предыдущем абзаце: тоже, в общем-то, типическая история для наших странных времен.

Все это, впрочем, никак не отменяет того факта, что Петр Николаевич — абсолютный гений. Скорее даже подкрепляет. Его никто так и не вывел на чистую воду (что отчасти объясняет преступную сумбурность этого текста — но не извиняет, разумеется). Кривая никуда не выведет. Многая лета.