Струя времени

В Москве играет и показывает Малкольм МакЛарен

Лондонский прощелыга, бывший дегустатор и неудавшийся революционер, в 1975-м Малкольм МакЛарен насмотрелся в Нью-Йорке на New York Dolls и The Neon Boys, а потом вернулся в Англию, переориентировал свой совместный с Вивьен Вествуд бутик на садомазохистскую тематику — и вскоре собрал группу The Sex Pistols. В 1980-м МакЛарен заподозрил лейбл EMI в заговоре против своих подопечных, группы Bow Wow Wow, после чего ворвался вместе с музыкантами в офис компании, посрывал со стен платиновые диски и выкинул из окна конторские часы. Чуть позже он столкнулся на нью-йоркской улице с Африкой Бамбаатаа, одетым в майку Sex Pistols, — и вскоре стал первым белым человеком, записавшим хип-хоп-трек (то был мировой хит «Buffalo Gals»). Еще он смешивал «Мадам Баттерфлай» с электропопом, составил исчерпывающий словарь французской столицы в альбоме «Paris» и собирался баллотироваться на пост мэра Лондона. В конце 2006-го человек, без которого современная культура выглядела бы совсем по-другому, играет в Москве нечто наподобие диджей-сета.

— Добрый день. Скажите, пожалуйста…

— Значит так. Первое, что вам следует уяснить, — я очень, очень, очень, очень, очень редко устраиваю такие выступления. Мне приходит куча запросов, и 99,9% сразу отправляются в мусорное ведро. А тут вот согласился — сам не знаю почему; это как будто ты вытащил бумажку из шляпы, и бац — там написано «Москва»! (Долго и заразительно смеется.) Это очень трудоемкий процесс — лезть в архивы, выуживать что-то, организовывать все эти материалы в аудиовизуальное повествование. Мне, вообще-то, не очень нравится оглядываться на прошлое — оно похоже на якорь, который держит меня на месте. С другой стороны, всегда обнаруживаешь полно такого, о чем сам давно и думать забыл. В общем, будет такая ретроспектива моих занятий: Сид Вишез, поющий «My Way», сотрудничество с китайскими девичьими группами вроде Wild Strawberries, мое бытье в Париже, когда я делал «Paris» c Катрин Денев, хип-хоп, эксперименты с оперой… Совместный трек с Franz Ferdinand — я смешал их шедевр «Take Me Out» со своим шедевром «Buffalo Gals». Повлиявшие на меня песни — Led Zeppelin, старые саундтреки, немецкая певица Нена; я помню, как услышал ее «99 Red Balloons» и подумал: ого, понятия не имею, о чем поется, но это так сексуально! Ох, сколько всего было!

— При всем богатстве выбора широкой публике вы все-таки известны в первую очередь как продюсер The Sex Pistols и…

— Да, это уж точно — а я ведь и сам себе артист, открыл много дверей и смело вошел внутрь, а в итоге знают меня как менеджера. Но знаете, я всегда воспринимал The Sex Pistols как арт-проект, я не пытался вписаться в музыкальную индустрию, мне было плевать на все ее законы, мне все это казалось ужасным занудством. И получилось так, что я начал революцию, тотально изменившую культуру. Панк затрагивал все: то, как люди выглядели, то, что они говорили, то, во что они верили, даже политику. Смысл панка как культурного движения, как эстетики заключался в том, что он дал невероятную надежду целому поколению. Он доказал и показал, что ты можешь делать все что угодно. Все, что ты назовешь искусством, может стать искусством. Я думаю, без панка мир был бы куда более скучным местом. Вот как мне это видится. А некоторые запомнили только то, что «God Save the Queen» хорошо продавалась. (Смеется.) Но панк был чем-то большим. Чем-то гораздо большим.

— То есть вас не раздражает такой статус?

— Никогда это не будет меня раздражать! Разве что скучно — хочется все-таки, чтобы люди были менее безграмотными. Все это было частью художественной игры — мы закончили арт-колледжи в конце 60-х, огляделись вокруг и задумались: как в этом чертовом мире можно сделать что-то существенное? И мне как-то вдруг удалось найти эту дыру в стене. Тут важен не бизнес — я никогда о нем особо не заботился, мне приходилось порой играть роль бизнесмена, но, по правде сказать, мне она не очень хорошо удавалась. Гораздо важнее, что я был способен пойти на гораздо больший риск, чем многие, — просто потому, что меня научили бесстрашию. И вот я затеял весь этот замечательный бедлам в Англии, который они не забыли до сих пор. Они вам никогда не признаются, но ведь они и сейчас живут на этом топливе.

— Вы упомянули Franz Ferdinand, а что вы вообще думаете об этой повальной моде на ретро в нынешней поп-музыке?

— Я так скажу. Определяющее свойство современной поп-культуры — это ее старость. Нелепо ждать чего-то нового — его не будет. И эти молодые люди, просидев 12 часов в день у монитора, вдруг обращают внимание на гитары — и понимают, что в них куда больше секса! Они начинают копаться в прошлом, через интернет открывают новый мир, все эти группы 20- и 40-летней давности — и прошлое становится их настоящим, временные термины теряют смысл. Вы сами подумайте: с изобретения рок-н-ролла прошло 50 лет — это до хрена времени! С тех пор мир стал быстрее, изменения происходят с дикой скоростью — и я думаю, что мы сейчас наблюдаем конец той поп-культуры, которую мы знали. А дух времени надо искать в современном искусстве. Мы очутились в полностью визуализированном мире; компьютер устроен так, что мы видим все, что делаем. Слушание становится вторичным; основной фокус культуры — это новое изобразительное искусство. На наших глазах авангард превратился в мейнстрим. Когда картину Джексона Поллока покупают за 184 миллиона долларов, это можно объяснять какими угодно законами рынка, но факт налицо: искусство никогда не было настолько ценным. Мир классики потерял авторитет, никто не ищет в искусстве объективной красоты, это попросту перестало быть значимым. Мы не хотим смотреть на древние произведения, мы хотим видеть современность, мы заинтересованы в самих себе — в этом смысле нас можно назвать фантастически самовлюбленным поколением, но уж как есть. И что я еще предвижу, так это подъем детской культуры. Все одно к одному: феномен Гарри Поттера, мультфильмы студии Pixar, женщины, которые бреют лобки, чтобы быть похожими на своих 14-летних дочерей. Проблема поколений постепенно снимается. Мы окажемся в мире, в котором новыми художниками будут дети. У них на руках все карты, они находятся в ситуации абсолютной творческой свободы, они с семи лет пользуются Google, у них есть доступ к любой информации, к любой музыке — ко всему. Они лучше родителей понимают, о чем толкует современное искусство, будь то картина Ричарда Принса, где изображен ковбой Мальборо, или Джефф Кунс, или Дэмиен Херст с мертвой акулой. Вот куда надо смотреть, вот там пока нет тотальной корпоративности и есть место безумию. А поп-культура — она очаровательна, она красива, но вопрос «Что нового?» к ней уже неприменим. Она потеряла инициативу. Это развлечение на одну ночь; она похожа на китайский обед: только съел — и через пару часов снова голоден.

— То есть в музыке вы не видите вовсе ничего?

— Ну как — понятное дело, мы все любим хорошие поп-песни, можем купить себе караоке и петь до потери пульса. Но в общем скучно. Кого, на хрен, сейчас волнует, какой из себя Джей-Зи предприниматель и сколько пар джинсов он продает в неделю? Двадцать лет назад хип-хоп был свежим и возбуждающим, сейчас он стал корпоративным и потерял нить. Кто будет покупать эти идиотские компакт-диски за 20 долларов, зная, что болванка стоит 10 центов? Нам остается только наблюдать, как индустрии приходит конец. Но я никогда не записывал музыку ради музыки. Я, знаете, как режиссер без камеры — я делал фильмы с помощью магнитофона, поэтому, наверное, все мои альбомы очень театрализованы. Сейчас меня больше всего волнует восьмибитная музыка, саундтреки к играм для старых «Геймбоев». Поп-музыка совершенно упустила из виду видеоигры — и тем самым подписала себе приговор. Когда в начале 80-х появились Space Invaders, никто толком не понял, что это было начало интерактивной культуры — культуры, в который потребитель не является пассивной фигурой, а помогает событию случиться. И я хочу сейчас создать такую восьмибитную панк-мессу — я ведь никогда сам не делал панк-альбома. Взять древнейшую музыкальную форму — и перевоплотить ее в этакий манифест XXI века.

— Вы всегда объявляли себя приверженцем ситуационизма — как по-вашему, эти теории и сегодня актуальны?

— О да! Ситуационизм всегда будет оказывать неизмеримое влияние на культуру. Это были первые художники, которые в буквальном смысле стали политиками, культурными террористами с огромными разрушительными способностями — и с отличным чувством юмора. Им удалось понять суть глобализации еще тогда, когда слова этого толком не изобрели. Благодаря им мы осознали, что в новом корпоративном мире индивидууму будет все труднее творчески выражать себя. Я не думаю, что без этого бэкграунда, без арт-колледжа, без наблюдения за действиями ситуационистов я был бы способен хоть на что-нибудь. Я ведь и сам всегда считал себя этаким культурным террористом, провокатором.

— Да, но сейчас поп-культура присвоила все виды провокаций. Когда люди вроде Мэрилина Мэнсона зарабатывают миллионы, трудно говорить о каком-то терроризме.

— Это следствие одного большого изъяна современного мира. Все пытаются убедить тебя, что и ты, и все остальные предназначены для продажи; Мэрилин Мэнсон — он ведь один из многих тысяч. И провокация тоже продается. Как говорил Энди Уорхол, у всех будет 15 минут славы, вот мы и имеем бесконечные реалити-шоу, но дело в другом: когда все знамениты — никто не знаменит. Я верю, что эта селебрити-культура постепенно отмирает. Культура, в которой движущей силой является слава, приводит к тому, что мы пытаемся быть кем-то другим, теряем собственную идентичность. Вот почему Ги Дебор никогда не давал интервью и не фотографировался. И, знаете, я верю, что в тот день, когда люди выйдут на улицу с плакатами «Мы не для продажи», мир начнет меняться.