Эмир Кустурица
В Москву приезжает из Югославии группа «ЗабраЊено пушеЊе», она же No Smoking Orchestra. 31 января десять здоровенных лбов в диких головных уборах, смокингах, спортивных трусах и блестках выйдут на главную концертную площадку страны – концертный зал «Россия». Большинству участников группы перевалило за сорок. Несмотря на возраст, они будут скакать по сцене козлом, кувыркаться, смешно надувать щеки, играть на скрипке зубами, ногами и животами – в общем, творить настоящий балканский беспредел. Наиболее колоритный из музыкантов – гитарист. Рост – метр девяносто, кудри, широкие плечи, в зубах сигара, а на голове шляпа, как в фильме «Десперадо». Его зовут Эмир Кустурица. Помимо игры на гитаре он снимает кино: «Черная кошка, белый кот», «Подполье», «Время цыган», «Папа в командировке». Алексей Казаков встретился с Кустурицей в нормандской деревушке под названием Дуан.
Проезжаешь Булонский лес, едешь на северо-запад от Парижа, в сторону Гавра. Не доезжая до города Живерни, сворачиваешь на проселочную дорогу. Доезжаешь до деревни Дуан. Крайний дом в деревне – Эмира Кустурицы. Черные кошки бегают по двору. Кустурица с двумя монтажерами и звукооператором по прозвищу Лев сидят в пристройке и монтируют документальный фильм о группе «Забранено пушене», и до завершения им осталось несколько часов. На мониторе любительская съемка семьдесят какого-то года: будущий гитарист группы Эмир Кустурица катает на санках будущего барабанщика группы – сына Стрибора. Стрибор смеется, падает в снег и начинает реветь. Кустурица перематывает на начало, и Стрибор снова смеется, снова падает и снова плачет. В последующие два часа он заплачет еще раз сорок.
– Этим августом я был в Белграде. Вас там недолюбливают. Для молодежи – вы слишком признанный и успешный. Либералам не нравится, что вы поддерживали Милошевича. Националистам не нравится, что вы босниец. А в Боснии, как я понимаю, вас не любят за то, что вы серб.
– Нет пророка в своем отечестве.
– После того как газеты Le Monde и Liberation обвинили фильм «Подполье» в национализме, во Франции к вам тоже относятся прохладно. Вы – один из самых именитых режиссеров в мире – две «Золотые пальмовые ветви», «Золотой лев», «Сезар», но вас недолюбливают и в Сербии, и в Боснии, и во Франции, и в Америке. Ваш товарищ (или скорее бывший товарищ), композитор Горан Брегович, тоже, как я слышал, ругает вас по-черному.
– От Горана я ничего другого и не ждал. А в целом, я думаю, все не так. Если вы приехали бы со мною в Белград, побывали бы на наших концертах – увидели бы, как нас горячо принимают. По крайней мере, я этого холода не замечаю.
– Мне тоже казалось это странным. Про Москву можно сказать уверенно: фильмы Эмира Кустурицы там любят.
– Главное, чтобы кино пробуждало в человеке эмоции. Это ключевой момент. Если ты режиссер из маленькой страны, ты должен обладать огромным запасом жизненной силы. Ты должен уметь собирать мощнейшие заряды эмоций. Каждый раз, каждый фильм тебе приходится воевать. Ты должен вести себя, как солдат. И чтобы из солдат тебя произвели в офицеры, ты должен снимать кино, как генерал. Я знаю два пути в кинематографе. Первый: верить, что своими фильмами ты можешь изменить мир. Очень быстро я понял, что это невозможно. Второй путь: если ты не можешь изменить этот мир, то можешь быть против этого мира. Сегодня мы имеем диктаторский режим, который превращает эту планету в планету потребителей. Мир стал еще более прагматичным. Все имеет свою цену. В мире не осталось утопий.
– Вы создаете утопии.
– Я хочу их создавать.
– Мне очень нравятся ваши фильмы, и мне очень нравятся фильмы Хичкока. Принципиальная разница между вами заключается в том, что Хичкоку совершенно не требуется быть похожим на Джеймса Стюарта из «Окна во двор» или на Энтони Перкинса из «Психоза». Но чтобы верить вам, вы должны хотя бы отдаленно напоминать вашего героя – Черного из «Подполья».
– Понимаю, о чем вы говорите. Я помню слова Богумила Храбала, на мой взгляд, лучшего чешского писателя: «Я достигну цели тогда, когда ко мне подойдет восторженный читатель, чтобы ударить меня».
– А вы когда дрались последний раз?
– Примерно год назад. В Берлине. Вообще-то, это была не драка. Просто ударил по носу одного немца в турецком баре. Должен сказать, что очень этого не хотел.
– И как это было?
– После концерта мы пошли в бар. И там сидели два пьяных немца. Они стали говорить, чтобы мы заткнулись и проваливали. Мы не обращали внимания. Тогда один из них подошел ко мне. А у меня была шляпа.
– Шляпа, как в фильме «Десперадо»?
– Именно. Он сбил ее. Я ударил его. Он отлетел к барной стойке, и на этом все закончилось. А потом подошел очень смешной итальянец и стал говорить голосом из фильмов Серджио Леоне: «Парень, у тебя сегодня удачный вечер, ты все еще жив. Иди домой и ложись спать». Мы просидели в баре еще полчаса и ушли. Я искренне пытался избежать этой драки. Вот я живу во Франции уже семь лет. И за все это время никогда не попадал в такую историю. За эти семь лет я всего раз десять заходил в бары. Я пытаюсь бежать из этой реальности в кино и музыку. Я не люблю города. Кстати, в России в двадцатых годах важнейшие художественные эксперименты проводились за городом, на дачах. А это же было самое плодотворное время для русского искусства.
– Согласен.
– Я потому и купил этот дом. Тут жизнь плавно становится искусством. Работаю, сплю, просыпаюсь, появляются новые идеи, продолжаю работать. А города ненавижу.
– Когда мы подъезжали к вашему дому, мне показалось, что эти поля, дома, все это очень похоже на Россию.
– Дом я купил у русского, он эмигрировал сюда во время революции.
– И если бы я пришел в этот дом, и в этом кресле сидел полноватый мужчина со слабыми руками, толстыми линзами, который не курит, не ест мяса...
– Я, кстати, вегетарианец. Со времен войны в Боснии.
– Ну хорошо... пьет только по большим праздникам и не может дать отпор пьяным немцам в баре, я был бы чрезвычайно разочарован. Если фильмы Кустурицы – своего рода религия и идеология, то сам Кустурица является кем-то вроде пророка. А если Кустурица пророк, то он и должен выглядеть, как пророк.
– Нет, я не пророк, я анархист.
– Можно же быть пророком анархии.
– В моих идеях нет ничего оригинального. Я просто считаю, что самое важное для человека – высвободить живые эмоции из-под жесткого контроля, который нам пытаются навязать. Когда я снимал «Сны Аризоны», один американский продюсер назвал меня анархистом. До этого я всегда считал себя социал-демократом. Потом я понял, что он прав. Понял, что быть частью системы, быть частью общества зла, работать на кинематограф имени мистера Ноубоди, у которого нет никаких человеческих черт, который не воняет, не пахнет, который абсолютно стерилен, – это омерзительно. Но я не пророк. Я слишком ленив. Я лучше посплю лишние пару часов. Недавно познакомился с одним датчанином, который был уверен, что я президент Югославии, – ведь разница между Кустурицей и Коштуницей всего в нескольких буквах. Он был очень разочарован: «Как же так! У чехов есть Гавел. Почему вы не можете быть президентом? Вы же тоже художник?» Даже в Боснии все ждали, что я буду вести себя, как Гавел. Но чтобы быть президентом, надо быть грязным, корыстным гребаным идиотом. К тому же я эгоист. Но в первую очередь, я просто слишком ленив, чтобы быть президентом. Я просижу там день-другой, а потом захочется сказать: «Проваливайте вы все к черту со своею политикой»... и пойду – куда захочу. Поэтому я и анархист. Поэтому я играю эту музыку.
– Вы присоединились к группе No Smoking Band, после того как получили «Золотую пальмовую ветвь» за фильм «Папа в командировке». Вы говорили, что для вас это нечто вроде концептуального художественного жеста, провокации.
– Именно. Все это происходило в Сараево, где тогда еще процветала коммунистическая система. Меня собирались назначить профессором в киношколе. И после того как я выступил с No Smoking Band, было собрано совещание в министерстве культуры, на котором решалось, может ли гитарист из панк-группы быть профессором в киношколе. Решили, что не может. Да и я не хотел становиться частью системы. Знаете, когда получаешь «Золотую пальмовую ветвь» или там «Золотого льва»...
– К сожалению, не знаю.
– ...приезжаешь в Сараево, где население триста тысяч... что можно сделать? Либо стать частью системы, ее символом, ее защитником, либо попытаться остаться в стороне.
– Художественная провокация, концептуальный жест – это разовая акция. Порадуешься за то, как Кустурица уделал Боснийское министерство культуры, но потом теряешь интерес. Я бы не стал слушать такую музыку каждый день.
– Каждое утро я просыпаюсь, подхожу к зеркалу, смотрю в него и задаю себе вопрос: «Бриться будешь?» И потом решаю – нет, сегодня не буду бриться. Я два месяца могу вести себя крайне организованно, а потом впасть в глубокую восточную, азиатскую, православную меланхолию. Это же тоже можно назвать концептуальным жестом, художественной провокацией. Я, возможно, единственный режиссер, который может снимать фильм по 35-40 недель. Я никогда не знаю, сколько времени будут длиться съемки. Зато знаю, что кино у меня в крови, и даже если от меня отвернутся все продюсеры, я найду выход, потому что иначе не могу. При этом если бы я был продюсером режиссера Кустурицы, я вел бы себя предельно осторожно. Потому что снимать кино – это очень хрупкий процесс. Если будут давить и настаивать – начнется ругань, мат, и все сразу остановится. Я, возможно, единственный европейский режиссер, который отказывался от миллионов долларов. И не потому, что я такой хороший, просто я не могу функционировать в жестких условиях.
– В одном из интервью вы рассказывали о югославских солдатах, которые шли на смерть, копируя походку Клинта Иствуда из фильма Серджио Леоне «Хороший, Плохой, Злой». Я не понял, как вы к этому относитесь. Вам нравятся герои Леоне?
– Очень. Во-первых, Серджио Леоне был леваком и человеком невероятной разрушительной силы. Хотя это – во-вторых. А во-первых, когда мне было двенадцать, я впервые пошел в кинотеатр без родителей – на фильм Серджио Леоне. И после сеанса все самые отчаянные бойцы Сараево устроили драку. Я был восхищен и боем и героями фильма. Мне нравилось, как они говорили, как выглядели: грязные, крутые, с сигарами в зубах, они убивали друг друга без всяких проблем.
– А Джон Уэйн вам нравится?
– Ненавижу Джона Уэйна.
– Клинт Иствуд?
– Очень его люблю. Потому что Клинт Иствуд – это европейский взгляд. Это не вестерн. Это спагетти-вестерн. Это совсем особый путь творчества. Это симфония.
– Иными словами, Джон Уэйн – это Голливуд, зловещий идол общества потребления, а Клинт Иствуд – нет.
– Иствуд – такой Голливуд, который уже и не Голливуд. Это дешевая версия Голливуда. Мне еще очень нравится Брюс Ли. Он был настоящим героем. Он помогал людям. Он не был козлом – вроде Брюса Уиллиса.
– Мне кажется, что вы слишком взъелись на Голливуд. Не знаю, в Голливуде был Хамфри Богарт...
– Нет, нет, нет. Давайте внесем ясность. Я учился на фильмах Фрэнка Капры. Я учился на фильмах Эрнста Любича. Но я не желаю никакого отношения иметь к современному Голливуду. Современный Голливуд – говно. Надо разделять Голливуд. Три-дцатые, сороковые, пятидесятые годы. Я учился на этом Голливуде. Но Голливуд Брюса Уиллиса, Кевина Костнера и всех этих, этих гребаных... просто слов нет, – это загрязнение окружающей среды, они хуже радиационных отбросов и бомбардировок.
– Когда я был подростком, мне помогал «Хищник» со Шварценеггером. Мне он и до сих пор нравится.
– Действительно, замечательное кино. Но это исключение. То же самое можно сказать про «Терминатора». Разумеется, в Голливуде существуют люди, которые время от времени делают фильмы на библейском уровне мышления. Тот же «Терминатор». Я ничего не имею против американского кино. Американский кинематограф играет важную роль в моей жизни. Но Голливуд, о котором я говорю, следует Новому Порядку, внушает тебе систему ценностей, не имеющую ничего общего с человеческими. Они не дышат в этих голливудских фильмах. Они же не дышат.
– У вас дома чувствуешь себя, будто на дворе 68-ой и скоро студенты выйдут на улицы.
– 68-й год никогда не вернется.
– У вас пессимистичный взгляд на мир, который погряз во зле и прагматизме. Но ваш последний фильм, «Черная кошка, белый кот», был чистой комедией. И следующий фильм, кажется, тоже комедия?
– Комедия. Называется «Нос».
– Это как-то связано с Гоголем?
– Нет. Главный герой – актер, который готовится сыграть Сирано в нью-йоркском театре. Он русский. И там все перемешано: театральная жизнь, разборки с мафией – атмосфера, как в «Подполье». Как сказал мой друг Петер Хандке, «где-то между Шекспиром и братьями Маркс».
– Вы как-то написали песню «Был ли Ромео действительно придурком?». Хотел вас спросить: так был ли он придурком?
– Ромео? Был ли он придурком? (Смеется.) Знаете, я долгое время не верил, что какой-то балканский парень продавал сперму.
– Что продавал?
– Сперму. Так вот, на самом деле продавать сперму – неплохая идея. Сперма на мировом рынке очень высоко котировалась бы. Она могла бы стать важной статьей экспорта развивающихся стран. Дряхлый прагматичный западный мир с радостью покупал бы ее у балканцев. Хотя, конечно, унизительное занятие – разбрасывать наше семя.
– А какая связь между спермой и Ромео?
– Ну вы спросили, был ли Ромео придурком? И у меня была такая песня, где герой продавал свою сперму.
– И его звали Ромео?
– Да, мы назвали его Ромео, потому что это такая гротескная история любви, о мужчине, который мучился бессонницей и, чтобы выжить, продавал сперму.
– Я-то думал, что это песня про того Ромео, итальянского.
– Нет про другого.
– Жаль. Это отличная идея – задать себе вопрос: был ли Ромео придурком?
– Ну все же взаимосвязано. Может, шекспировский Ромео тоже был отъявленным придурком.