Леонид Федоров и Андрей Котов о музыке и смерти

В связи с выходом альбома «Душеполезные песни на каждый день» руководитель хора «Сирин» Андрей Котов и лидер «Аукцыона» Леонид Федоров обсуждают состояние современной музыки, жизнь и смерть

Действующие лица

Андрей Котов, руководитель хора «Сирин», один из главных пропагандистов и исполнителей русской духовной и народной музыки

Леонид Федоров, лидер группы «Аукцыон», автор пластинки «Лиловый день», а также четырех совместных альбомов с Владимиром Волковым

Котов: Никакой исторической и этнографической задачи мы себе не ставили. Да, здесь очень древние тексты, духовные стихи, пастуший заговор — но нельзя сказать, что эти песни поются так, как их спели бы при Алексее Михайловиче.

Федоров: Весь кайф тут в том, что нет поэзии. Это ведь не поэзия, как мы ее понимаем, — это прямая речь, от которой мы совершенно отвыкли. Все, что сейчас поется, — какая-никакая поэзия, замороченная ли, подзаборная. А тут другое — и даже те тексты, которые написал Старостин, они близки к традиции. Никакой метафоричности, акынство такое — что вижу, что слышу, то пою.

Котов: Если убрать аранжировку, вы поймете, что мотивчики все элементарные и повторяющиеся. Там даже аккордов нет, две тональности — и все. И никакого специального пения тут тоже нет. «Открытый голос» — это все миф. Фольклорное пение — это просто голоса людей, которые живут и общаются в открытом пространстве. Если вас поставить пирожками торговать на Черкизовский рынок, у вас через неделю выработается этот фольклорный звук.

Федоров: Абсолютно другой подход к тому, как что исполняется. Ты приезжаешь в деревню, в соседнюю, и одни и те же песни поются по-разному.

Котов: Но деревня здесь ни при чем, и история здесь ни при чем. Мы просто берем тексты, которые нам близки, и проживаем, пропеваем. Какая разница, какого времени этот текст?

Федоров: В том-то и дело, что разницы нет. Если тексты нас греют — они современны. Я как раз не люблю всю эту модерновую поэзию: знаете, появилась электричка — надо рифмовать со спичкой. Нужно быть Виктором Цоем, чтобы сочинить про это так, чтобы тронуло сердце. А эти тексты мне тем и нравятся, что они могли быть написаны сейчас, а могли в XV веке. Мне как раз потому это все и интересно: почему в этих песнях, вообще в любой изначальной музыке есть покой — и почему мы этот покой не слышим сейчас, хотя он есть, мы можем его воссоздать.

Котов: Тут такая вещь — в духовных стихах, да и вообще в этих текстах есть мотив приятия смерти. Отличие человека XIX века, да даже начала XX от нынешнего — что его куда меньше предохраняли от смерти, человек мог умереть от простой простуды. Не говоря уж о более ранних временах. Человек знал, что он смертен, легко смертен. К этому вообще относились проще: человек знал, что есть два события в жизни — рождение и смерть. Тексты, которые на пластинке, именно в такой системе и существуют, с этой точки зрения мы их и поем.

Федоров: Любой вопрос о смерти сейчас проходит по разряду либо шуточек, либо такого трагизма театрального. А здесь нет театра. Вот песня «Куда летит кукушечка» очень светлая — но ее бабушки поют на похоронах, она про душу, которая улетает. Для нас это ужас, а-а-а — смерть! Вот это вот спокойное религиозное ощущение, оно потеряно. Если у кого оно и осталось, то у японцев. С точки зрения европейца их культура гипертеатральна. Но я тут читал про кабуки — это просто анти-Станиславский. Никакого вживания в образ, ни в коем случае. Вся эта мимика очень гротескна, абсолютно отстранена.

Котов: У нас звучит колесная лира, которая дает такую вещь, как бурдон (звуковой тон на фоне мелодии. — Прим. ред.) — и это сразу выводит нас на восточную музыку, потому что там это сохранилось. В европейской традиции есть гармоническая сетка, есть квинтовый круг, и вся музыка так или иначе вокруг него вертится. В восточной существует исон (тип пения, основанный на непрерывно длящемся звуке. — Прим. ред.) — и существует эмоциональная идея, выраженная в мелодии. И если говорить с точки зрения религиозной, исон есть выражение символа вечности: то, что существует и не движется. Всякое пение, связанное с исоном, — пение медитативное, оно отключает от постоянного движения суетливого. Ты есть, какой ты есть; ты абсолютно обнажен перед лицом пустоты. Когда звучит лира, сразу весь этот архаический пласт всплывает.

Федоров: Мы в первой песне на этот бурдон посадили практически такое кантри — такая получается смычка Запада с Востоком. (Смеется.)

Котов: Мы живем в эпоху, когда у нас, например, скоро отомрет классическое музыкальное исполнительство. То есть вот есть пианист, он играет только фортепианную музыку и ничего, кроме нее, не знает. Но когда он играет, он передает ту информацию, которая в нем и в этой музыке заложена. Сегодня зачастую исполнение — это спорт, играют ни о чем. Теряется этот механизм миропонимания, этот способ коммуникации между людьми. И точно также теряется умение петь — а пение гораздо более высокий механизм передачи информации, чем речь. И когда мы это потеряем окончательно, мы станем беззащитны. Вот то, с чем мы сейчас сталкиваемся, безволие по отношению к жизни, уничтожение всего вокруг себя — это оттого, что человек просто не слышит, что происходит вокруг.

Федоров: Я вообще считаю, что то, что сейчас называют музыкой, — это не музыка, это что-то другое. Другой язык. Человек все время придумывает новые языки общения, механизмы передачи самых главных вещей. В какой-то момент рок был этим языком, до того был джаз, до того — симфонизм. Я вот читал про эпоху Бетховена — в Вене играли все, все понимали ноты. Бетховен зарабатывал, собственно, продажей нот. Много ли вы знаете сейчас людей, которые покупают ноты? В шестидесятые все ходили по подъездам с гитарами, барды все были. То есть был такой способ коммуникации. И сейчас он перестал работать, язык музыки XVIII века мало кому понятен уже, даже тем, кто ей занимается. Как латынь или старославянский. Мы, кстати, хотели, чтобы этот диск получился доступным, как-то расширить формат, выйти за рамки узкого круга. Потому что эти песни ведь очень простые, их может спеть любой на самом деле. Настолько простые, что нам даже непривычно.

Котов: Заметьте, кстати, что ни в каком фольклоре вы не найдете ни одной песни о смысле жизни. Зачем я живу… Как падают листья, так и жизнь пройдет… Нет ничего подобного.

Федоров: Волохонский гениальную историю рассказывал. Он был в Париже, приехали уже Ростропович с Вишневской. Они сидели, выпивали в какой-то квартире, и тут Вишневская решила спеть романс, ну камерную абсолютно вещь. И как заорет! На что художник Сергей Есаян, друг Хвоста, говорит: «Галь, ну что ж ты вопишь?! Ты же не в Большом театре, чего заверещала?»

Котов: Это как когда хорошие джазовые певцы берутся за народные песни. Сразу с такой любовью, с таким вниманием… Становится жалко и их, и песни.

Федоров: Это вообще беда всех, кто исполняет старинную музыку. Она ведь делалась для маленьких помещений, пафос этот, строгость — они ей несвойственны. Вообще, по-моему, снижение пафоса — основная задача. Мы придумали себе глобальную историю, которой на самом деле нет. Рождение, смерть, да даже война, как бы это ни звучало, — это самые банальные вещи. И от нагромождения, от истерики и рождается та самая незащищенность, неумение с ними обращаться. Чего об этом говорить? Я слушал радио, когда эта грузинская кампания началась, — ну как бабки у подъезда: «Ой, мальчика сбило? А как сбило? А кто?» И понеслась. Война — глупо, бессмысленно, страшно, но раздувание из нее чего-то приводит к еще более страшным последствиям. Раньше люди садились за стол, и не было вот этой болтовни. Умер Петька — и умер.