«Хрюканья было порядком»

— Вы же в Москву не просто так подиджеить приехали — я так понимаю, у вас какой-то большой проект?

— Да, хотя я не знаю, насколько я уполномочен раскрывать детали. В общем, скажем так: ко мне обратился Британский совет и предложил сделать проект про Россию для культурной Олимпиады в Лондоне в следующем году; она пройдет перед собственно спортивной Олимпиадой. Покамест я встречаюсь с разными людьми, чтобы понять, какие тут вообще могут быть идеи и варианты — чтобы получилась правдоподобная картина современной России. Но, может быть, не чересчур правдоподобная (смеется).

— То есть это инициатива Британского совета? Или вам самому Россия интересна?

— Мне самому очень интересна, да. Особенно русская история. Так ведь вышло, что мы унаследовали от холодной войны кучу всяких абсолютно ерундовых представлений о России — когда ты находишься по другую сторону стены, волей-неволей приходится оперировать мифами. И мне кажется, что одна из функций музыки и искусства в том и заключается, чтобы устанавливать эти потерянные связи, представлять себе, как устроен тот, другой мир. Конечно, мы кое-как знаем русскую классическую музыку, литературу, искусство, технологические достижения — но все это в основном официально одобренные вещи, прошедшие через институты власти. А мне интересно, чем живут простые люди, что они думают о мире. В Англии, скажем, я очень четко отделяю себя от правительства. Я не одобряю их действия, мне не кажется, что я вел бы себя так же на их месте. И так было всю мою жизнь. И меня ужасно занимает, как с этой точки зрения люди чувствуют себя в России. И не только это.

— Ну и как, уже какие-нибудь открытия сделали для себя?

— Да я тут каждые 5 минут делаю открытия. Больше всего меня поражает, насколько у вас обычные люди погружены в культуру. Если ты в Англии говоришь с клубным промоутером, он способен поддерживать беседу только про свою индустрию и электронную музыку, у него очень узкий, как правило, взгляд на вещи. Таксист в Лондоне может поддержать разве что беседу про футбол. Здесь я обсуждаю с клубными промоутерами Пелевина, а с таксистами — Пушкина. Меня это ужасно привлекает.

— Давайте про музыку все-таки. У вас на днях вышел альбом «One Pig», целиком сделанный на основе жизни одной свиньи. Вы довольны этой музыкой? В смысле — проект оправдал ваши ожидания?

— Знаете, я уже довольно давно занимаюсь такими вещами, и если чему-то и научился, так это тому, что никогда ничего невозможно предвидеть. Какие бы у тебя ни были ожидания — они ложные. Разумеется, я боялся того, что проведу полгода, слушая бесконечное «хрю-хрю» (хрюкает), и альбом из этого будет сделать сложно. Что всякий раз я буду приходить в свинарник, и там будут одни и те же 10 свиней, и они будут хрюкать, и все — разве что голос у них будет ломаться. Разумеется, вышло совсем иначе. Во-первых, был этап рождения — и этап смерти: когда свинью забивали, а потом готовили из нее еду. Плюс в какой-то момент поросенка удаляют от матери и переводят в другой свинарник — это тоже сильно меняет его жизнь. Нет, конечно, хрюканья было порядком. Но было много и всего другого. Скажем, когда я поехал навещать свинью в ноябре, было очень ветрено — и этот ветер был слышен в записи, и он слышен в готовом треке, «November», и он придает ему какого-то драматизма. Меня, кстати, вообще поразило то, как отражалась на музыке смена времен года. В начале вы можете различить пение птичек (насвистывает) — и это лето, рождение новой жизни, радость. В «November» все пронизывает этот вот ветер. В «December» отчетливо слышны шаги по снегу, хруст льда под ботинками — что может служить хорошей звуковой метафорой приближения смерти, потому что уже в феврале свинью забивают. Короче, благодаря погоде музыка стала куда более интригующей.

— Кстати, в «One Pig», по-моему, куда меньше хрюканья, чем можно было бы ожидать. Местами даже неочевидно, что это запись про свинью.

— Тут я не согласен — но понимаю, о чем вы. В этом тоже был определенный кайф. Вот в треке «October» вся басовая линия и мелодия сделаны из звуков, которые производила корова в загоне по соседству со свинарником. Такое «у-у», помните? Корову там не очень возможно опознать. И мне так нравится вот этот процесс: сначала ты отчетливо слышишь ферму, а по мере того, как я обрабатываю звук, начинает получаться почти что нормальная человеческая музыка. Это как фокусы на публике показывать. Это напряжение между тем, что ожидает твое ухо, и тем, что получается, между саундом и музыкой, — оно меня очень интересует. Нет ничего интересного в том, чтобы сделать так, чтобы свинья зазвучала, как электрогитара, — тогда уж лучше взять электрогитару и на ней сыграть. Интересно, чтобы свинья звучала как свинья — и при этом ты бы слышал именно музыку.

— Я не совсем понял структуру пластинки. У вас там сначала все идет очень последовательно — от августа 2009-го к февралю 2010-го. Потом вдруг — трек про август 2010-го, потом — трек про май 2011-го.

— Ну смотрите. Свинья родилась в августе 2009 года. Через 25 недель, в феврале, ее забили. Мы хотели сделать из нее бекон и ветчину, мясо надо было сушить, коптить, на это нужно было время; остальные части свиньи, которые надо было только приготовить, положили в холодильник. Через полгода все было готово, мы пригласили поваров, осталось выбрать дату поинтереснее — и в итоге мы ели свинью и записывали этот процесс 16 августа, в день первой публикации «Скотного двора» Джорджа Оруэлла. А в мае 2011-го, когда вся пластинка была уже практически готова, я опять поехал в тот же свинарник и ходил там, напевая себе под нос, — как бы в память о моей свинье. Мне кажется, финал получился правильный: опять весна, начало нового жизненного цикла. Хотя цикл этот довольно мрачный, конечно.

— А все части свиньи в итоге использованы были?

— Ну да. У меня четыре литра свиной крови до сих пор в морозилке лежат. Но мы их тоже использовали — придумали специальный инструмент: в стеклянные колбы наливали кровь, а дальше воздух запускали, ну как насос. И кровь делала так — квя-квя-квя! (Звукоподражает.) В треке «August 2010» вся партия клавишных из этого сделана. Но эти четыре литра до сих пор лежат. Уже протухли, наверное. Не знаю, что с ними делать. Просто выбрасывать как-то неправильно. Хочется, чтобы их утилизация тоже стала своего рода актом искусства.

— То есть инструментов на записи вообще нет? Иногда отчетливо кажется, что слышишь синтезатор.

— Нет-нет. Разве что барабан, который сделан из кожи свиньи, и вот эта штука с кровью. Все остальное сделано либо из звуков, которые свинья слышала и издавала при жизни, либо из звуков, которые она производила после смерти. В треке «Декабрь», например, мелодию задает такое «у-у-у» — это по ферме трактор ездил. В «Феврале» постоянно слышно такое жужжание — так жужжал огромный холодильник, в который свинью поместили после того, как забили. От этого фона никак нельзя было избавиться — пришлось придумывать, как его использовать в музыке. Вот, кстати, характерный пример, если возвращаться к вашему вопросу про ожидания. Звуки же не существуют в вакууме. Мы с вами сидим и разговариваем — при этом фоном играет музыка, где-то стул скрипит. Ты не можешь все предусмотреть. Это меня и привлекает в работе со звуком — невозможность тотального контроля.

— А почему вы вообще сделали альбом именно про свинью? Почему не про корову, например?

— Ну так свиней же люди одомашнили даже раньше, чем собак. Свинья и есть лучший друг человека. В некоторых культурах свинину есть вообще запрещено, это табу — причем где-то потому что свинья считается священным животным, а где-то — потому что грязным. Сравните, как относятся к свиньям евреи и, допустим, испанцы. Совсем по-разному. Свинья — самое противоречивое из всех животных. В английском есть куча выражений про свиней, и все это оскорбления — грязная свинья, жадная свинья, похотливая свинья. Ни одного хорошего слова! При этом мы сталкиваемся со свиньями по 20 раз на дню. Тем или иным образом они используются и в производстве бумаги, и в хлебе, и в молоке, и в вине. На самом деле, мне кажется, вся эта ситуация со свиньями — важная метафора современного капитализма: мы хуже всего относимся к тем, от кого больше всего зависим.

— То есть в «One Pig» есть какая-то идеология? Вы призываете слушателя отказаться от мяса?

— Не совсем. Это очень личная запись, на самом деле. Я ем мясо — и я хочу понять последствия этого своего решения. Это своего рода самообразование, если хотите. Я не говорю слушателю — не ешьте свинины. Я спрашиваю себя: ты думал о том, что ты ешь? Ну и, на самом деле, после «One Pig» я свинину есть перестал. До сегодняшнего дня — вот только что съел пельмени и забыл спросить, с чем они.

— Прониклись-таки к хряку симпатией?

— Ну, в определенном смысле. Хотя не могу сказать, что у нас со свиньей установились близкие отношения. Наверное, можно завести свинью как домашнее животное — но тут-то была другая ситуация. Свинье на меня, откровенно говоря, было попросту насрать. Я ее не кормил, я не ходил с ней гулять. С чего бы она начала про меня думать? Но в целом — да, конечно, я считаю, что нам следует меньше есть мяса. И думать о том мясе, которое мы едим. Большинство свиней ведь еще и живут в совершенно чудовищных условиях. Та ферма, которую выбрал я, была неплохой, но идеальной ее тоже не назовешь.

— Знаете, мне иногда кажется, что вы больше похожи на современного художника, чем на музыканта. В том смысле, что, как правило, чтобы понять, что вы сделали, недостаточно просто послушать альбом — нужно прочитать экспликацию: выходные данные, манифест, интервью, что угодно.

— Я тоже думаю об этом. Но я также уверен, что не существует правильного способа слушать музыку. Нет никакого абстрактного «слушателя». Если ты рос на свиноферме и отец тебя бил, «One Pig» может показаться тебе чудовищным альбомом. Если ты в детстве ездил на выходные в деревню и у тебя там был любимый поросенок — наоборот. У слушателя миллион возможностей — и мне как раз интересно делать музыку так, чтобы эти возможности у него были. Да, в каком-то смысле моя музыка похожа на произведение современного искусства — только на такое, что ли, четырехмерное: звук-то нематериален, ты не можешь его увидеть. Мне интересно включать слушателя в процесс создания и понимания музыки. Когда ты слышишь просто гитару, бас и барабаны, это очень стандартная модель взаимоотношений, в ней нет вызова. Эти взаимоотношения, на самом деле, не взаимны, как чаще всего и бывает в современном капитализме: у меня есть то-то, ты хочешь это купить? Для меня искусство — это диалог. Музыка — это способ задавать вопросы.

— При этом вы почти всегда ставите себе какие-то рамки этого диалога. Придумываете правила, по которым пишете музыку. Зачем они вам?

— Знаете, на мой взгляд, сейчас в музыке происходит глобальная революция. 50 лет назад музыка была похожа на импрессионизм. Сейчас она может быть документальной. Это как в визуальном искусстве, которое в течение ХХ века пришло от живописи к видео. У нас то же самое. Вот у меня есть чашка. Допустим, я хочу написать о ней музыку. 50 лет назад я вынужден был бы придумывать какие-то звуковые метафоры, писать партитуру. Сейчас я могу записать саму чашку — и сделать музыку из нее. На мой взгляд, это фундаментальное изменение. Понятно при этом, что у тебя всегда есть искушение пойти по легкому пути — сделать что-то, подо что можно двигаться, чему можно подпевать, взять гитару, поиграть на барабанах. Правила нужны мне, чтобы напомнить самому себе, как мне повезло, что эта революция происходит при моей жизни.

— Вы приехали в Москву диджей-сет играть, кроме прочего, — вам это вообще еще интересно? После свиней, книг, фастфуда задача заставить людей танцевать представляется вам заслуживающей решения?

— Ну как минимум это интересно с точки зрения тела. И эмоций, которые двигают тело. И вообще, это довольно здорово — приезжать куда-то и говорить с людьми на языке танца, находить с ними взаимопонимание. Что меня расстраивает, так это то, что такие вещи никогда не превращаются в социальные движения. Ну подумайте — каждые выходные 30 миллионов молодых людей встречаются в публичных пространствах. При этом никто почему-то ни разу не взял микрофон и не сказал: о'кей, в субботу мы идем на марш протеста, или пишем письмо нашему представителю в парламенте, или, скажем, сейчас мы выключаем музыку и устраиваем дискуссию. Этого не происходит, дискотека — это всегда эскапизм, декаданс, маскарад. И конечно, после 20 лет и тысячи клубов, в которых я играл, мне это уже не так интересно. Потому что ничего не меняется. Музыка другая — но по сути-то все то же самое.

Альбом «One Pig» вышел на лейбле Accidental