«У каждого в сознании есть собственный полтергейст»

— У вас очень мало интервью, а в тех, что есть, вы почти не говорите о себе. Да и слова к песням вы самостоятельно не публикуете — их приходится снимать на слух, хотя это очень личные вещи. Может, потому вы их и скрываете? Или вы считаете, что пение — это лишь элемент общего звукового полотна?

— Я люблю писать стихи — да, это своеобразный парадокс. Впрочем, я им довольна: мне нравится сообщать людям что-то очень личное и в то же время оставлять им пространство для воображения. У меня особые отношения со словами: мои песни — это своего рода символы моих переживаний. Нет ничего удивительного в том, что многие хотят соприкоснуться с ними во время прослушивания, но в то же время отсутствие прямого высказывания делает музыку более открытой, более свободной для того, чтобы достраивать что-то свое, наполнять ее собственным жизненным опытом. Я не сторонница такого подхода, когда музыку целиком присваивают своему «Я» и поют только о себе и от себя. В моих песнях есть место для любых чувств и историй, они не обязательно связаны с моим опытом, что-то и вовсе получается о других людях. Это вообще довольно глупо — отождествлять себя и свою музыку.

— И что за история лежит в основе вашего последнего двойного альбома «A I A»?

— Он сильно отличается от предыдущих пластинок, но разница в первую очередь в моем отношении к процессу. Оно вынесено в название одного из дисков — «Alien Observer». Это история о том, как я в процессе записи стала неким независимым наблюдателем самой себя. Это попытка посмотреть на себя и на то, как я пишу музыку, со стороны — со стороны Другого. Раньше такого расщепления не было, я просто писала музыку по наитию, не пытаясь анализировать то, что я делаю. «Dream Loss» и «Alien Observer» — эта та же музыка Grouper, что и раньше, но, если угодно, отраженная в зеркалах. И еще один важный момент: если мы возьмем две вещи в руки и станем их сравнивать, то появится и нечто третье — расстояние между ними, зазор между вещами и их сутью, некий резонанс. Вот туда мне и хотелось углубиться.

— И что вы увидели?

— Увидела... Скорее, поняла. Я много об этом думала. Сознание неоднородно, и в нас есть разные стороны, разные силы. Когда мы делаем что-то, какая именно сила движет нами? Мне было важно понять, как жизненные переживания превращаются в музыку — в прямом смысле. Как то, что я услышала, почувствовала или сказала, начинает звучать у меня в голове музыкой. У каждого есть собственный полтергейст в сознании, нечто необъяснимое — и, будучи неподготовленным, ты настолько не знаешь, что с ним делать, что запираешь его в самом дальнем углу вместе со всем, что ты не хочешь знать о себе. Но со временем он начинает жить своей жизнью, обретает самостоятельность — и его становится все сложнее игнорировать. И приходит момент, когда нужно его выпустить, потому что у него есть ответы на вопросы. Это я и хотела сделать.

— А кем вы себя ощущаете, когда записываете музыку, — этим полтергейстом?

— Я открываю дверь. В лучшие моменты в эту дверь кто-то входит, кто-то очень сильный. А иногда я сама туда захожу, и меня там уже ждут. Поймите, я никогда не пишу музыку с настроением: «О, у меня есть свободное время, сяду-ка я и придумаю песенку». Такого не бывает. Когда что-то приходит — значит приходит.

— А какую музыку в детстве слушали? Как воспитывался ваш вкус?

— Я выросла на классической музыке. Часть детства я провела с отцом, он занимался пианино в те годы. Я просыпалась под звуки его игры, это было первое, что я слышала каждый день, и я инстинктивно тянулась к этим звукам, потому что они у меня крепко ассоциировались с отцом. Но мне и сама по себе нравилась та музыка, что звучала в доме. Я тогда и не знала ничего о поп-музыке. У нас не звучало ничего сверхвыдающегося и авангардного — так, Шостакович, Арво Пярт. Но с самых ранних лет музыка для меня всегда была очень тесно сплетена с чувствами, и я не понимаю, как можно слушать музыку в исследовательских целях. Возможно, поэтому я не способна как-то объективно оценивать и то, что делаю сама. Я всегда задаюсь вопросом, хотят ли люди услышать то, что я играю. Честно говоря, я и сейчас не уверена в этом. Отец научил меня нотной грамоте и отправил учиться к частному преподавателю, хотя это обучение и не продлилось долго. Но мне очень повезло с учителем. Он был не из тех, кто просто требует от тебя играть на пианино, как написано, — он учил меня саму постигать азы музыки и писать свою. Несмотря на то что обучение продлилось всего пару месяцев, оно очень воодушевило меня — когда тебе 12 лет, крайне важно встретить кого-то, кто поможет тебе поверить в то, что ты можешь сказать что-то свое, а не просто повторять за другими. Тогда я и начала сочинять и исполнять свою музыку — но только для себя. А уже сильно позже, уже когда мне было 25, мне подарили четырехдорожечный магнитофон. До того я даже не помышляла о записи. Может быть, я и не стала бы вообще ничего записывать, если бы не этот подарок.

— Насколько я знаю, вы стали играть на гитаре, потому что электрическое пианино Вурлитцера, на котором записаны ваши ранние диски, почти невозможно взять с собой на гастроли, не разломав его по дороге. Что вы чувствовали, когда вам пришлось освоить незнакомый инструмент?

— Я люблю делать что-то непривычное, придумывать свой подход к тому, в чем я полный профан. И я никогда не была разочарована результатами — пусть, может, я и не очень хорошо играю. Так получается, что та музыка, которую я слышу внутри себя, и то, что вы потом можете послушать на альбомах Grouper, — это совсем не одно и то же. Между нами встает как раз техническая сторона вопроса — в первую очередь это касается инструментов, при помощи которых все записывается. Расширяя свой арсенал средств, я приближаюсь ближе и ближе к тому звуку, который мне хотелось бы ухватить. Но я не переживаю по поводу этого расхождения между услышанным мной и услышанным вами. Это напоминает мне о том, что музыка не принадлежит мне. Музыка — это как язык, он постоянно меняется и использует нас, чтобы меняться. И именно в этих постоянных трансформациях и заключается его феномен, самое интересное, что может быть, — потому что он живой, он принадлежит всем и никому.

— А что после того, как вы записали песню, — вы чувствуете себя обязанной играть ее на концертах, как на альбомах?

— Вся история с концертами для меня о том, что ты делаешь что-то, связанное с конкретным моментом времени, и поэтому нет смысла повторяться. Это единственный способ быть честным, а для меня очень важно оставаться честной перед собой. К тому же я такой музыкант, который в принципе неспособен сыграть что-то из своего репертуара точно так же, как это было в записи. Особенно это касается песен с «Dragging a Dead Deer Upon the Hill» (предыдущий альбом Grouper, вышедший в 2008-м. — Прим. ред.) — я просто не знаю, как их играть живьем. Да и вообще: если ты хочешь быть интересен другим, тебе надо быть интересным в первую очередь себе — а мне неинтересны действия, доведенные до автоматизма. Боюсь разочаровать тех, кто пойдет на выступления в России, — но рассчитывать на исполнение каких-то отдельных песен не стоит.

— А зачем вам вообще концерты?

— Я приучена ставить себя в неудобное положение, это мне привили в детстве. Не ищи простых путей, выбери то, что тебе как будто не по силам, и попробуй с этим справиться — это тебя многому научит. Мне очень тяжело выступать. Но это хороший урок. Во-первых, до того как я начала гастролировать, я никогда не была за пределами США. Во-вторых, это помогло мне несколько ослабить мою замкнутость, расправиться с желанием навсегда закрыться в жестко ограниченном личном пространстве. Я больше не боюсь сцены. Да, это звучит эгоистично — но я давала концерты из соображений личного роста.

— Подождите, а почему вы говорите в прошедшем времени?

— Потому что я поняла, что с определенного момента бесконечные серии выступлений, когда ты играешь каждый вечер в разных местах и странах в течении нескольких месяцев, уже перестают чему-то учить. Ты привыкаешь к душевному дискомфорту, связанному с необходимостью открываться людям; плюс много негативных эмоций, связанных с дискомфортом бытовым — у меня, например, начались проблемы со сном. Я очень устала физически. Поэтому это мой последний тур, с меня хватит. Может быть, я еще иногда буду давать отдельные концерты, но как можно реже. Это нормально, в общем-то, — когда ты что-то делаешь долго, это постепенно превращается в работу. Я чувствую, что когда я перестану вкладывать энергию в свои выступления, я с ними вообще покончу. Ты должен что-то отдавать людям, иначе нет никакого смысла. Как часто можно повторять одно и то же и оставаться искренней? Не знаю. Но я не хочу зайти так далеко, что будет уже поздно. А сейчас уже очень близко к тому.

— В самом начале вашей карьеры вы записали совместный альбом с Xiu Xiu. Вы планируете еще какие-нибудь коллаборации, или вам все-таки удобнее все делать в одиночку?

— Я всегда была открыта к совместным затеям. Но зачастую все выходит так нелепо и заведомо плохо, что с самого начала разваливается. Если что-то делать, то вместе с людьми, с которыми мне будет удобно. С Джейми (Стюартом, лидером Xiu Xiu. — Прим. ред.) вообще получилось смешно: я тогда была очень зажата, да и у него тоже непростой характер — но мы при этом сразу поняли, что мы похожи в своей неуклюжести, и записались очень легко. Без лишних разговоров, без переделок, быстро перебрасывая друг другу файлы. Как будто в теннис сыграли.

— А с кем вы чувствуете себя уютно?

— Мне легко с немногословными, несуетливыми людьми, с теми, кто молчит и чувствует себя комфортно в этом молчании. С теми, кто готов экспериментировать, выходить за рамки привычных вещей. У меня есть подруга Джези Фортино, она выступает под именем Tiny Vipers — вот в марте у нас выходит совместный альбом; мы вместе придумали группу Мirroring. Мне тяжело с теми, кто постоянно говорит, пытается всех поразить своим обаянием, с теми, кто любит успех и живет им — искренне или неискренне, даже неважно. И еще — мне легче работать с людьми на расстоянии, дистанция многое смягчает. Так у каждого из остается свое личное пространство, которое не смешивается с творческим.

— Вы отказались от своей работы сиделкой в центре для людей с задержкой умственного развития. Вы не скучаете по ней?

— Да, мне ее не хватает. Я не могу сказать, что очень любила свою работу, — я очень уставала от нее, ее было сложно сочетать с занятиями музыкой. Но это было важное, хорошее чувство — знать, что ты кому-то помогаешь, делаешь добро, постоянно видеть перед собой тех, кого ты можешь защитить. Это напоминает тебе, что такое быть человеком. Быть в постоянном контакте с людьми, прислушиваться к ним, понимать их слабости и видеть в них красоту. Музыка мне в этом смысле нравится меньше — все равно это побег в собственный мир, подальше от людей и от мира.

— Сейчас же вообще все больше людей бегут от реальности. Я специально посмотрел в социальных сетях — многие юноши и девушки, декларирующие свою отчужденность и социопатию, в больших количествах размещают у себя ваши песни. Они же и впрямь порой похожи на коконы, где можно укрыться от внешних раздражителей. Вы чувствуете ответственность за это?

— Конечно, я думаю об этом — а после этого разговора, наверное, буду думать еще чаще. Но я не думаю, что именно моя музыка вызывает такие желания, скорее она просто хорошо подходит к ним. Я сама так себя чувствую порой, но важно не просто упиваться своими эмоциями, а смотреть на них со стороны. Не надо придавать своим переживаниям такое уж чрезвычайное значение: для меня посмотреть на свои чувства со стороны — значит принять, что ты не один такой и что многие другие люди испытывают то же самое. И это тоже способ выйти из своей ракушки обратно к людям и избавиться от этого ощущения — «ох, мне очень плохо, но я испытываю такие сильные чувства, у меня богатый внутренний мир, и мне ничего не нужно». Я думаю, что через мои песни как раз таки можно выйти наружу. И не стоит проходить мимо этой двери.

Grouper выступит в эту субботу, 10 марта, в московском «Актовом зале» — и в воскресенье, 11 марта, в петербургской «Тайге».