Челси Вулф о церкви, кладбище, призраках, фотографии и поисках правды

— Вам досаждают поклонники? Мне кажется, такая музыка просто обязана притягивать не слишком адекватных людей. Я вот сам однажды изложил всю свою жизнь в спонтанном письме артисту Ллойду Джеймсу (он же Naevus. — Прим. ред.), с которым вы выступаете вместе в Москве, он даже нашел силы что-то ответить.

— Забавно! Если честно, я сама совсем не знакома с Ллойдом. Он же играет неофолк, верно? Я довольно плохо разбираюсь в музыке на самом деле, новые записи почти вообще не слушаю — предпочитаю углубляться в тех людей, которые мне уже знакомы. Что до поклонников — то мне часто пишут. Правда, до биографий еще дело не дошло — в основном это искренние сообщения о том, что мои песни помогли пережить утрату или побороть депрессию. Я не знаю, как на это реагировать, — но если моя музыка помогает кому-то что-то понять, то я рада. Я сама редко слушаю музыку, когда мне плохо — предпочитаю просто отключаться от жизни, уходить с головой в книги или фильмы, они помогают как-то вытеснить собственные дурные мысли.

— Я слышал, что вы выросли на кантри — это как-то сказалось на том, что вы делаете теперь?

— Ну, не кантри единым. Мой отец еще любил Black Sabbath и Led Zeppelin, плюс я достаточно часто слышала церковное пение — неподалеку от нашего дома была церковь и кладбище, там регулярно проходили службы и похороны. Так получилось, что с детства я была заинтересована в поиске самой непредвзятой точки зрения в любой ситуации. Я считаю, что в каждой самой светлой радости есть и своя печаль, и на каждое зло приходится какая-то толика добра; для меня правда всегда где-то посередине, на пересечении противоречий. Возможно, кантри было тому хорошим подтверждением — эти песни часто звучат бодро и даже весело, хотя речь идет о довольно безрадостных вещах. Но даже в самых горьких записях Джонни Кэша есть надежда на лучшее. И у меня тоже есть свет в музыке — я не очень понимаю, когда ее называют безоговорочно мрачной и тяжелой. Даже в смерти есть неразгаданная тайна, даже ее можно счесть переходом к чему-то лучшему, — вот и мои песни немного похожи на молитвы, молитвы с надеждой на благоприятный исход.

— Со смертью у вас, я подозреваю, особые отношения?

—  О нет, совсем нет. Я еще не имела дела с ней — никто из моих близких, к счастью, не умирал. С одной стороны, к счастью, но от этого мне и страшно — я совершенно не готова к такому повороту событий. Возможно, поэтому я так часто обращаюсь к теме смерти. Я сделала ее постоянным персонажем своих песен, как Ингмар Бергман в «Седьмой печати», — наверное, это такая попытка ее очеловечить, поставить с собой на один уровень.

— Вы боитесь смерти? 

— Я не боюсь самой смерти, я боюсь своего незнакомства с ней. Я еще не очень изучила все концепции жизни после смерти — да я вообще очень мало знаю об этом. Хотя у меня бывали случаи столкновения со странными, необъяснимыми явлениями. В детстве у меня в комнате стоял синтезатор с функцией записи композиций, очень простой, я училась играть на нем. И как-то раз, когда я была в школе, на нем сама собой записалась музыка — совершенно неземная, но по-своему логичная и стройная. Я точно знаю, что никто не мог этого сделать, потому что в семье никто, кроме меня, не умел играть на клавишах, да и дома никого не было. Так что я точно уверена, что есть какая-то другая жизнь, жизнь за пределами наших представлений о мире.

— Вы на фотографиях — загадочная, пасмурная, излучающая какую-то темную энергию, — и вы в жизни — это два разных человека?

— Мне кажется, что я в жизни — как минимум четыре разных человека. (Смеется.) На самом деле я позволяю своим друзьям-фотографам экспериментировать с собой — они видят меня такой и, возможно, они в чем-то правы. Хотя мне самой ближе всего манера снимать Нан Голдин — в ней есть реализм, но вместе с тем она умела находить внутреннюю красоту в любой, даже самой отталкивающей картине. 

— Я просто вспомнил Сильвию Плат — несмотря на очень сильные, до жути, и резкие стихотворения, на снимках она выглядит как образцовая американская домохозяйка из рекламы стирального порошка; не заподозрить.

— Да, наверное, со мной схожая история — если вы увидите меня на улице, вряд ли заподозрите во мне автора моих песен.  Более того, иногда мне хочется наряжаться перед выходом на сцену, краситься и выглядеть как-то особенно, а иногда я просто выхожу одетая как лесоруб. Как я и говорю — во мне уживаются очень разные люди: иногда я бываю на сцене очень стеснительной, а порой я играю до полного изнеможения себя и публики, не выгонишь.

— Я заметил, что у вас сложилась дружба и с поклонниками металла — вы отменно выступили на профильном фестивале Roadburn. Как это вышло?

— Я как-то упомянула, что на мою музыку сильно повлиял блэк-метал. Возможно, это кого-то зацепило, люди стали разбираться и нашли действительно родственные элементы. В блэке, как и в нойзе, я чувствую притягательную силу, мимо которой сложно пройти, поэтому я даже делала кавер на Burzum. Мне нравится сырой звук раннего блэка — собственно, и свои песни я тоже стараюсь записывать в основном с первого дубля, так получается честнее и искреннее. Длительная запись очень изматывает.

— За какие-то три года вы из совершенно неизвестной певицы превратились в одного из флагманов новых мрачных. Как вам эта трансформация?

— Я не чувствую себя популярной. Пока, во всяком случае. В ста случаях из ста, когда люди узнают, что я певица, они говорят, что никогда не слышали обо мне. Может быть, просто потому, что артистов стало очень много и всех уже невозможно запомнить и узнать.  Но я хотела бы стать знаменитой — настолько, чтобы мне пришлось жить затворницей и никуда не выходить! Шучу, конечно. Вообще, сейчас мне все нравится.

Челси Вулф выступит в Петербурге на фестивале SKIF в субботу, 18 мая в Центре им. Сергея Курехина и в московском клубе «16 тонн» на следующий день, 19 мая