Бойд Райс об алкоголе, нойзе, Церкви Сатаны и мизантропии

— Вы представляете ваш новый альбом «Back to Mono» как возвращение к своим шумовым корням. Почему вы сейчас-то решили к шуму вернуться?

— Я был первым, кто начал заниматься шумовой музыкой. Никто до меня этого не делал. Я же был первым человеком, использовавшим в этих целях семплер, причем он был самодельным. Через несколько лет ситуация изменилась, мои идеи подхватили другие артисты, которые даже схему моего семплера сумели скопировать. Потом я и сам отошел от записи исключительно нойз-пластинок, хотя на концертах периодически продолжал шуметь. Сейчас прошло ровно 10 лет с момента выхода моего последнего студийного альбома, так что я решил проверить — смогу ли я сказать еще что-то новое в этом жанре? За 25 лет шумовая музыка ушла очень далеко — другой вопрос, что львиная ее доля записывается при помощи компьютеров и синтезаторов. Выходит, что тысячи людей по всему миру выдают совершенно одинаковую музыку, к тому же вдохновленную последователями моих эпигонов. Куда это годится? Копировать проще простого. Да, в роке ситуация схожая — у всех гитары, у всех барабаны, все те же, неизменные со времен Чака Берри, и все это в итоге получается довольно одинаково, но там все же находятся иногда люди, выпадающие из общего ряда. А современный нойз по большей части звучит совершенно безлико, поэтому я решил вернуться в студию, чтобы попробовать сделать нечто совершенно иное. Я всегда был нонконформистом, никогда не попадал в моду, всегда жил по своим собственным часам. Я делал нойз и был панком еще в эпоху рассвета диско, а когда его сменил панк, я понял, что пора заняться чем-то еще. Возможно, эра нойза и панка окончательно закончилась — поэтому я и возвращаюсь! (Смеется.) Заодно и в Москве побываю — мне годами предлагали выступить у вас, но я слишком ленив, чтобы лететь на другой конец света ради одного концерта. Поэтому я ждал, когда возникнет повод для тура.

— К слову, многие ваши друзья и соратники сменили родные края на другие места проживания — Lustmord, Дуглас Пирс из Death in June, Дженезис Пи-Орридж. А вы по-прежнему живете в Колорадо. Что вас связывает с этим местом?

— В первую очередь то, что я убежденный домосед. Отчасти это объясняется тем, что в моем доме девять комнат, заставленных всякими вещами, без которых мне сложно представить свою жизнь, — коллекции пластинок, книг, предметов искусства. Я живу здесь уже 23 года и здорово успел обрасти всяким скарбом. Мне нравится в Сан-Франциско, но люди там слишком бодрые, слишком жизнерадостные. Сначала это хорошо, а потом начинает раздражать. В Колорадо же я чувствую себя на своем месте.

— Чем вы сейчас занимаетесь помимо «Back to Mono»?

— Я много пишу. Сейчас я перерабатываю свой доклад, который я делал в Денвере в рамках конференции Modernism Show на тему «Религиозная архитектура в эру освоения космоса». Это исследование особенностей строения американских церквей в 50–60-е годы — они тогда стали здорово напоминать летающие тарелки. Также я заканчиваю собирать фотоальбом с моими произведениями с 70-х годов до сегодняшнего дня. Вполне неплохо выходит. Еще я думаю записать альбом каверов на песни Ли Хеззлвуда и Нэнси Синатры с семплами из Вагнера и Фила Спектора — я же собираю музыку шестидесятых годов. Это музыка моего детства, я очень сильно привязан к этому времени. В семидесятые музыка стала более индустриальной в том смысле, что ее производство было поставлено на поток, — а я люблю ручную работу, тонкие, изящные вещи.

— К слову о шестидесятых, чем объясняется ваш интерес к фигуре Чарлза Мэнсона? Вы тесно общались с ним…

— Да, это так. Мы познакомились, когда я предложил помочь ему с изданием альбомов, поскольку ни один лейбл не был готов за это взяться. Мы вступили в переписку, и однажды он прислал мне письмо: «Привет, Бойд, похоже, что ты толковый парень — почему бы тебе не навестить меня?» Предвосхищая ваши вопросы — меня привлекло не его преступление, а его философия. Ее сложно вычленить из его интервью, но в песнях она прекрасно проступает. Его первый альбом — это одна из моих любимых пластинок всех времен, вы просто послушайте и сами поймете! Но, конечно, тут важно учесть, что это все очень завязано на обстоятельства. Чтобы понимать Мэнсона, нужно было вырасти в шестидесятые годы в США — оккультизм, сексуальная революция, война во Вьетнаме, убийство президента, наркотики, все это воплощено в нем. Конечно, я не мог пройти мимо такого человека.

— Вы так открещиваетесь от того, что вас привлекло его преступление. Можно подумать, что вы никогда не хотели осознанно шокировать публику.

— Никогда. О, нет-нет, это слишком глупо. Мне просто хотелось делать что-то новое. Другое дело, что все подлинно новое — это всегда шок. Если вам что-то характеризуют как «новое», но вас не шокирует, это значит, что вас обманывают и подсовывают фальшивку. Причем изначально я вообще занялся этим ради самого себя — было скучно, мне хотелось музыки, которая бы провоцировала меня самого. Сейчас шок стал самоцелью — и это, честно говоря, очень скучная схема. Трюк, поставленный на поток, перестает работать — он просто обесценивается. Что до меня, то тут другая ситуация: за мной закрепилась такая слава, что, похоже, что бы я ни делал — люди все равно будут хвататься за сердце. Если я сделаю фотографию, где я в цветастом свитере держу на руках французского пуделя, — то все решат, что конец света наступит уже завтра. Что бы я ни сделал, все так или иначе будут ожидать подвоха. Я уже давно не думаю об этом.

— А когда в вас проснулся интерес к оккультизму, к темной стороне естественных наук?

— Мне было 12–13 лет. Дело в том, что в конце шестидесятых в США был настоящий ренессанс оккультизма — книги, журналы, лекции на эту тему, этого всего было очень много. В оккультизме я открыл для себя вторую природу вещей, скрытый слой смыслов, который многое разъясняет, а многое делает еще более таинственным — что и интересно. Это очень большая часть моей жизни.

— Почему же вы в таком случае отказались от предложения Шандора ЛаВея стать главой Церкви Сатаны?

— У меня не так уж и много общего с этими людьми, к тому же это бы обязало меня чему-то учить их, а я, надо сказать, не слишком хочу втолковывать кому-то прописные истины. Я больше занят своей жизнью, своими идеями, я вообще не очень-то похож на лидера, в том смысле что мне претит мысль кого-то за собой вести. Я уж лучше один как-нибудь, хорошо? Больше того, я не совсем согласен с теми идеями, которые лежат в основе Церкви Сатаны. Я выступаю за индивидуальность, которая неизбежно теряется, когда начинаются эти организации и собрания, даже если они направлены на манифестацию этой индивидуальности. Это нелепо: конгресс индивидуальностей! Пастырю нужно стадо, а я не люблю стадные инстинкты.

— Вы как-то сказали, что если бы не стали музыкантом, то стали бы бандитом — это вы всерьез?

— Уже ребенком я понимал, что не смогу жить в обществе так же, как и все. Я не хочу жениться, ходить на работу, заводить детей. Не так уж и много путей избежать этого сценария, один из них — это стать налетчиком. Вполне возможно, что так бы и вышло, потому что я очень увлекался тогда книгами о гангстерах. Не потому даже, что мне так нравилось насилие само по себе — скорее, я был заинтригован этой зыбкой гранью между хорошим и плохим, добром и злом. Ведь все эти персонажи из книг часто изображались очень симпатичными ребятами, хотя совершали преступления как нефиг делать. Потом я вылетел из колледжа и начал заниматься искусством и музыкой — впрочем, в 70-х то, как я ими занимался, было в своем роде преступлением.

— Вы явно ностальгируете по большой американской эпохе, по большому стилю, да и вообще не очень любите современный мир. Как вы боретесь с неприязнью к нему? Возможны ли какие-то изменения в лучшую сторону, или все так и будет катиться по наклонной?

— Когда ты молод, ты думаешь, что должен изменить мир в лучшую сторону. Но потом взрослеешь и понимаешь, что это невозможно. Менять следует свою жизнь, а все остальное — это не в твоих силах. Я могу сделать многое в своей жизни — и я делаю это. Мир же не становится лучше. Да, есть какие-то искусственные косметические подтяжки, которые делаются, чтобы он не был настолько пугающе уродлив, но люди все равно сильно деградировали по сравнению с тем, какими они были тридцать лет назад. Из-за технологий они стали глупее и ленивее. С другой стороны, я сам пользуюсь этими достижениями технического прогресса — вот с вами мы говорим по скайпу, например. Просто мы расплачиваемся за эти удобства. Но, как я уже говорил, забудьте об ответственности за других, разберитесь с собой. Вам хватит этой работы до конца жизни.

— Вы кажетесь вполне счастливым и при этом исповедуете взгляды самого мизантропического толка. Как у вас это сочетается?

— Я ненавижу только то, что заслуживает ненависти. Речь не идет о том, чтобы ненавидеть все сразу без разбора — такое чувство действительно сожрет вас изнутри. А счастлив я потому, что нашел вещи, которые можно противопоставить тому, что я нахожу омерзительным. И потому, что я нашел место, где я могу держать дистанцию, изолироваться от всего неприятного.

— Это прекрасно, а как же дети — вам не хочется изменить мир, чтобы они не сталкивались с тем, что вы ненавидите?

— Дети есть дети, вы не можете защитить их ни от мира, ни от них самих, так уж они устроены. Когда вы попытаетесь подтолкнуть их в выбранном направлении, они, скорее всего, сделают все наоборот. К тому же моя бывшая жена уехала, забрав с собой сына, я не видел его несколько лет. Ему скоро будет 18, и надеюсь, что мы сможем тогда увидеться. Я постараюсь дать ему советы какие-то… Хотя это и бесполезно. Советы никому не помогают, все равно все учатся на своих поступках.

— Меня всегда поражало то, что индустриальная сцена возникла из объединения очень разных по духу и складу мышления людей. Как вы нашли друг друга?

— Мы все были вхожи в арт-тусовку тех лет: я, Дженезис, Z'EV и прочие. Мы общались друг с другом многие годы до того, как началась вся эта индустриальная волна. Мы с Дженезисом переписывались еще до того, как он начал панк-рок слушать, понимаете? Я заказывал арт-журналы с работами молодых художников со всего света. Подавляющее большинство было жутким мусором, но как-то я натолкнулся на работы Дженезиса — он уже тогда изучал различные аспекты сексуальности, — и мне сразу показалось, что он занимается чем-то очень серьезным, в то время как остальные больше забавлялись и играли в художников. Сейчас мы не видимся так часто, как прежде, но эта связь, это взаимное притяжение никуда не исчезли.

— Я вот изучал ваши фотографии, похоже, что вы никогда не пытались выглядеть как участник какой-то субкультуры. Даже в юности.

— Может быть, вы просто плохо искали? На самом деле я и тогда выглядел иначе, чем остальные. Я был первым в своем кругу, кто коротко постригся. Это был 1974 год, может, даже раньше, — все тогда ходили с длинными волосами. Что до черного цвета, то у меня в свое время был огромный гардероб, я был тот еще денди. Но ежедневный выбор стал меня утомлять, и я подумал: что может быть проще, чем просто носить все черное? Тем более что это довольно здорово объясняет, что я за человек! (Смеется.) При этом мой образ уже давно живет своей отдельной жизнью. То же самое с музыкой — я всегда хотел сделать что-то, что будет существовать само по себе, чтобы связь со мной как с личностью была не настолько очевидной. Поэтому я изначально старался делать музыку без слов — так проще не примешивать себя.

— А как ваши отношения с выпивкой?

— С выпивкой? С алкоголем? Вы имеете в виду пьянство?

— Да.

— (Райс выдерживает минутную паузу, вращает глазами, лезет под стол, достает банку пива, открывает и выпивает в три глотка.) Выпивка примиряет меня с действительностью. Это началось еще в юности — тогда у меня была ежедневная работа и я ее, естественно, ненавидел. Каждый день я выматывался и при этом был полон злости — мне нужно было что-то, чтобы немедленно успокоиться. Поэтому я начал пить. В те годы все принимали транквилизаторы, антидепрессанты, таблетки были очень популярны, но мне они казались чем-то противоестественным. При этом не могу сказать, что у меня были проблемы с выпивкой — я никогда даже не просыпал из-за нее и не пропускал никакие дела! Я конструктивный пьяница. Не так давно я завязал на пару месяцев, а потом подумал: «А зачем? Мне же очень нравится пить!»

— А ваша жизненная философия с годами не изменилась? Вы не стали мягче?

— Мягче? Может, вы хотите сказать — более буйным? (игра слов: milder и wilder. — Прим. ред.). Нет-нет, напротив, я стал еще жестче. Я просто меньше об этом говорю миру, просто потому что я уже все сказал на этот счет, нет смысла пережевывать одно и то же без конца. Я недавно видел документальный фильм обо мне (возможно, Бойд имеет в виду картину Ларри Вессела «Iconoclast». — Прим. ред), там я изображен таким смешным дядечкой со странностями… Честно говоря, это чушь собачья, это просто попытка меня сделать доступным для широких масс, объяснить и оправдать. Я не нуждаюсь в оправдании. Знаете, это как с ЛаВеем поступили — его тоже пытаются представить как такого милого и обаятельного человека. Если бы он был бы жив, то он бы ответил мне на такое: «Да иди ты в жопу, Бойд, я отмороженный сукин сын, а не тот, кто отнесет вам цветы на могилку». Я могу ответить так же. Разница лишь в том, что раньше я громко проклинал мир. А сейчас привык. Но это не сделало никого лучше — ни людей, ни меня.

Бойд Райс выступит в Москве в следующую субботу, 3 ноября, в клубе Plan B