Уилльям Басински о славе, 11 сентября, гранже и стрижках Дэвида Боуи
В Москву едет Уилльям Басински — мастер шероховатого эмбиента и иной монотонной инструментальной музыки, воспевающей меланхолию, упадок и хрупкость окружающего мира; человек, которого 10 лет назад почти никто не знал и который теперь является одним из самых влиятельных шумовых композиторов мира. «Афиша» поговорила с Басински.
Уилльяму Басински в этом году исполнилось 55 — хотя по официальному творческому стажу он несильно опережает музыкантов, считающихся молодыми
— Ваш последний альбом «Nocturnes» был издан в этом году, хотя записали вы его очень давно. Кажется, это едва ли не основной ваш творческий метод: достать из архива ленты тридцатилетней давности и слегка довести их до ума. Мне всегда было интересно — а что конкретно вы с ними делаете?
— Не так чтобы много всего. Заглавная композиция «Nocturnes» была практически готовым произведением, десятки лет пролежавшим в моей коробке с пленками. Даже название было придумано уже тогда, в конце семидесятых. Это очень раннее произведение, поэтому и очень формальное, оно задумывалось мной как некое упражнение в стиле — я только недавно закончил музыкальный колледж и изучал те возможности инструментов, которые мне не показывали преподаватели. Я хотел выжать из фортепиано максимум: включал рекордер, бил по клавиатуре, нажимал педаль, снова бил по клавишам, выключал запись и потом нарезал результат на петли, которые соединял в новой последовательности. Потом я свел композицию, но дорожки были наложены друг на друга с небольшой ошибкой, к тому же я поместил лишний фрагмент в финале, который, на мой взгляд, сильно портил общую картину. Увы, но исправить это на тот момент было невозможно — и только недавно, когда цифровые редакторы звука стали практически всемогущими, я смог отреставрировать и скорректировать запись. Вообще, «Nocturnes», пожалуй, самая глубокая и тревожащая моя запись. Это своеобразное предупреждение, сирена, не предвещающая ничего хорошего. На концерте я буду играть именно эту музыку — так что приготовьтесь, будет мрачно. (Смеется.)
— Ваш первый альбом вышел на лейбле Raster-Noton в 1998 году. А чем вы занимались до этого, когда вас никто не знал? Мне всегда было интересно, чем вы занимались до этого, пребывая в полной безвестности, — вот, скажем, с конца восьмидесятых?
— Мы с Джеймсом (Илейном, видеохудожником, другом и творческим партнером Басински. — Прим. ред.) занимались нашим лейблом Arcadia. Тогда мы с Джеймсом переехали из очень большого лофта в самом центре Бруклина, потому что его должны были снести, в Уилльямсбург. Никакой богемы там еще не было даже близко — вокруг сплошь заброшенные фабрики, пустые пространства, полные голубей, похожие на венецианские дворцы, только в разы больше размером. Из нашего окна было видно небоскребы. Мы обустроили маленькую студию звукозаписи и мастерскую: Джеймс рисовал, я писал музыку. До конца девяностых я действительно не мог выпустить свою музыку, но я спокойно к этому относился — сочинял то, что хотел. В частности, я решил, что надо как-то использовать пространство, в котором мы оказались, и начал сочинять большой готический цикл песен «Hymns of Oblivion». На его показы собиралось много разных людей — тогда я познакомился со многими своими будущими друзьями-музыкантами и решил, что самое время начать продюсировать сторонние коллективы. Тогда я, например, работал с потрясающей группой The Murmurs — две юные милые девушки, писавшие замечательный фолк-поп, у них было все: грация, мелодии, обаяние… Я организовывал концерты, помогал с альбомами, как-то сделал выступление Диаманде Галас, сотрудничал с только начинавшим свою карьеру Энтони (Хегарти. — Прим. ред.). Этим я занимался семь лет, а потом все как-то закончилось. В конце 90-х люди больше не нуждались так остро в таком месте, как наша студия и лейбл, — у всех появились мобильные телефоны, пейджеры, интернет. Мы начали терять влияние. Наши соседи снизу часто принимали художников из Германии, и как-то раз к ним заехал Карстен Николай (музыкант, известный как Alva Noto, глава лейбла Raster-Noton. — Прим. ред). Я в это время сидел и переслушивал свои старые записи — Карстен совершенно случайно услышал звуки, доносящиеся из нашей студии, и решил зайти. Так мы и познакомились и подружились. И он тут же решил меня издать. Я был шокирован — за двадцать лет активной деятельности никто ни разу не предлагал мне чего-то подобного.
Кусок того самого готического цикла «Hymns of Oblivion» — как видно, раньше Басински был еще эксцентричнее, чем сейчас
— Вас не угнетало такое положение? Все-таки вам уже под сорок лет было.
— Да, это здорово меня подавляло, но что поделать, не бросать же было. Я ведь очень упорный. Да и потом — я ж не дурак, я знаю, что не поп-музыку сочиняю. Тогда вообще времена были сложные. Я знал множество потрясающих нью-йоркских групп, которые делали выдающуюся музыку, поверьте мне на слово, но так и сгинули, не оставив никаких следов после себя, — это была совершенно обычная история для того времени. К тому же на тот момент у лейблов был своеобразный мораторий на подписывание контрактов с группами из Нью-Йорка. Все взгляды были прикованы к Сиэтлу — Nirvana, к сожалению, проложила дорогу сотням дрянных групп. Гранж здорово сместил приоритеты, это была длительная и тяжелая болезнь — только в последние пять-семь лет моих друзей, которые не сломались, начали куда-то подписывать; прицел теперь сместился на Бруклин. Вот вам характерная история из той эпохи. Я работал с вышеупомянутой группой The Murmurs, прекраснейшей. Мы три года с ними возились, добились кучи положительных отзывов в прессе, всем понравился их первый альбом, потом ими заинтересовались мейджор-лейблы — и вот тут начался нескончаемый ужас. Вы не представляете, как меня измотали эти люди. Когда их в итоге подписали, я был уже на грани нервного срыва. Я понял, что больше ни разу в жизни на такое не пойду. Поэтому долгое время у меня самого мысли о нормальном издании альбома вызывали усмешку. А когда ко мне кто-то обращался с просьбой помочь, я отвечал: «Нет, ребята, вы ошиблись адресом, не продавайте себя этим акулам, они полные засранцы, лучше делайте все сами. Они соглашаются на все, что вы говорите, но, как только вы подписываете бумаги, они усаживают вас на стул и говорят: «А теперь-ка запиши нам хит».
— В ваших коробках с пленкой еще много старого материала осталось?
— Достаточно! (Смеется.) Для меня принципиально важно работать с пленкой — если вы обратитесь к ранней экспериментальной музыке, то многие композиторы той эпохи, в том числе и русские, работали с пленкой задолго до появления первого компьютера. Пленка непредсказуема — ты никогда не знаешь, что получится в итоге. Раньше я даже просил находить мне магнитофоны в том городе, где давал концерты, но техника же стареет, так что с каждым годом результаты поисков были все хуже. Потом я приобрел два работающих магнитофона, но после первого же концерта служба охраны в аэропорту грохнула мой багаж — один из них сломался и стал играть только на одной повышенной скорости. У меня не было времени починить магнитофон перед следующим концертом, но было время сделать новые петли, которые бы воспроизводились бы на этой скорости, что я и сделал на старой пленке поверх прежней записи. И тут произошло удивительное: предыдущая запись стала проступать сквозь переписанные мной петли и сплелась с ними органично и свежо — фактически родилось новое произведение. Я вообще люблю полагаться на случай. Происшествия многому учат.
«Не продавайте себя этим акулам, они полные засранцы, лучше делайте все сами»
— К слову об инцидентах: вы стали свидетелем одного из самых значительных происшествий прошлого десятилетия — террористической атаки 11 сентября. Вы хорошо помните этот день?
— Конечно, я его помню очень отчетливо. Я собирался пойти на собеседование с утра — думал устраиваться в компанию Creative Arts Group, которые меня очень поддерживали в начале восьмидесятых. Но потом случилась атака, и эти планы не осуществились. Мы с Джеймсом проснулись, когда здания уже горели. Выбежали на крышу и стояли там как вкопанные. Сначала упала одна башня. Это была катастрофа. А затем упала и вторая. И тут… не знаю, это было так странно… невозможно было поверить своим глазам. По ТВ и на радио была сплошная паника, никто не понимал, что происходит, это было чистой воды безумие. И я подумал: «Ох, ну что же, вот и оно, величайшее представление в истории — Армагеддон». А потом подумал: «Эй, а ведь я только что закончил альбом». Мы спустились вниз и включили «The Disintegration Loops». Мы слушали музыку, смотрели на дым на другой стороне Гудзона и думали о том, что происходит. А когда мы дослушали до четвертой части, которая сама по себе чудовищная катастрофа, двадцатиминутный коллапс, симфония распада, моя пожилая соседка накинулась на нас: «Выключите, выключите это!» Это была моя элегия ушедшему городу. Было понятно, что Нью-Йорк уже никогда не будет прежним. Поверьте, это до сих пор живет в каждом. Может ли сейчас зайти ко мне незнакомый человек в дом — так, как это сделал Карстен пятнадцать лет назад? Не знаю.
Первая и самая вкрадчивая часть «The Disintegration Loops» — видео было взято музыкантом у соседа, направившего на закате видеокамеру со своей крыши на то, что раньше было WTC
— Очень красивая история. Но вы же повели себя в этой ситуации как поэт, а не как гражданин?
— Да, пожалуй, так. Мы хотели бы как-то помочь, не знаю, сделать бутерброды и отнести их пожарным, но власти все перекрыли так быстро, что вы даже к соседям не могли попасть при всем желании. Люди не могли неделями к себе домой вернуться. И я понял, что все, что у меня есть, — это моя музыка. Это мой ответ миру. И знаете, если меня зовут на концерты памяти жертв 11 сентября с программой «The Disintegration Loops», значит, я сделал это не зря. Хотя я и не верю в официальную версию событий.
— Серьезно? А какой точки зрения вы придерживаетесь?
— Ха, нет уж, на эту тему, позвольте, я говорить не буду.
— Вы попали в одну волну со многими молодыми электронщиками-минималистами — Тимом Хекером, Deaf Center, Stars of the Lid и так далее, хоть по возрасту вы из совсем другого поколения. Вы чувствуете какое-то родство с ними?
— Я знаю всех этих музыкантов, и мне нравятся их записи. Мне нравится, что мы в чем-то похожи. Это удивительно, конечно. Ведь все эти люди родились в ту пору, когда я делал свои первые записи. То, что мы в итоге сошлись в какой-то точке, для меня означает, что за музыкой есть нечто неавторское, нечто трансперсональное. Меня самого поражает, что я так долго протянул — ну в смысле дожил как композитор до того момента, когда это станет кому-то нужно. Я не думал, что продержусь так долго.
— Слушайте, а вот я еще что давно хотел спросить: вы всегда так экстравагантно одевались — или это на вас так Нью-Йорк повлиял?
— Да я всегда был такой. Я с ранней юности копировал все стрижки Дэвида Боуи, покупал любые журналы с ним. Мама кричала на меня, у меня были проблемы с учителями. Хотя тогда я еще был как-то на общей волне — даже парни в 70-х спокойно носили туфли на платформе и обтягивающие лосины. Сложнее стало чуть позже, когда наступила эра панка и такой внешний вид вышел из моды, а я его по-прежнему практиковал. Хотя сейчас на концертах я выгляжу довольно-таки официозно, не подумайте, — в душе я остался таким же.
Уилльям Басински выступит в КЦ «Дом» 7 сентября в 20.00