«Я подумал, что стоит петь о красоте. И так полно музыкантов, которые сконцентрированы на дерьме»

— У вас сейчас самый успешный период за всю карьеру: «This Is Our Science» продается лучше любого из предыдущих ваших альбомов, вы попали в чарты Billboard, ваш клип крутят по MTV. Как вам все это?

— Это обнадеживает. Я, в общем-то, последние десять лет своей жизни посвятил усердной работе над музыкой. Все происходит  постепенно: просто после каждого следующего альбома у меня все больше и больше поклонников. Когда вышел «This Is Our Science», у меня, например, не было денег, чтобы заниматься пиаром — сработало сарафанное радио, ну и интернет. У меня получилось сделать карьеру просто на том, что людям нравятся мои песни. Это приятно. Ну и, конечно, я должен быть благодарен интернету: благодаря нему в музыке появился свой средний класс. Раньше же как было: либо ты знаменит, либо ты никто — третьего не дано. А теперь — я вроде бы не продаю миллионы пластинок, на мои концерты не то чтобы очень много людей приходит, но всего этого достаточно, чтобы я мог снимать жилье, платить по счетам, есть хорошую еду. Вместо того чтобы палить из дробовика — типа по кому попадет, по тому попадет, — интернет позволяет донести музыку ровно до тех, кому она нужна.

— Вы же сейчас делаете альбом с Джастином Верноном из Bon Iver. Как это получилось, на что это вообще похоже?

— Я сейчас не могу по этому поводу сильно распространяться — мы договорились держать все в секрете. Но могу сказать, что то, что мы делаем, совершенно непохоже ни на Bon Iver, ни на Astronautalis. А как вышло… Ну мы с Джастином знакомы уже пару лет как, он недавно оказался у меня дома, и мы стали обсуждать, как мы оба ужасно много гастролируем из-за свежевышедших альбомов, как мы давно ничего новенького не писали. И он такой вдруг: «А заходи ко мне на днях, поиграем вместе». Через три дня я был у него дома, фристайлил под музыку, которую они с Райаном Олсоном из Gayngs играли — и сразу стало получаться очень круто.

— Любопытно все-таки, насколько стерлась граница между мейнстримом и всем остальным. Вернон же суперпопулярен, получил «Грэмми» — еще недавно ваше с ним сотрудничество было бы сенсацией, а сейчас это в порядке вещей.

— Так это же супер! Когда я был младше, я был прямо-таки одержим независимой музыкой. Все прочее меня бесило, я считал, что мейнстрим — это х…рня. Но понимаете, очень просто иметь такую позицию, когда живешь в подвале у своих родителей. А потом я стал давать концерты, встречаться с людьми и постепенно стал понимать, что между популярными и непопулярными музыкантами не такая уж и большая разница — просто они получают разное количество денег. Я повстречал мейнстримовых музыкантов и понял, что их в общем заботят те же самые вещи, что и меня. Музыку нужно оценивать как музыку. Конечно, в мейнстриме дофига говна, но плохих инди-музыкантов ничуть не меньше! Последний альбом Bon Iver — он же совершенно потрясающий, один из моих любимых в прошлом году. Особенно если послушать все остальное, что на «Грэмми» было выдвинуто, — Джастин сильно выделяется на общем фоне.

— Получается, вы были таким классическим злобным белым подростком-рэпером? Мне кажется, массовое восприятие хип-хопа тоже сильно изменилось в последнее время. Вот вы как начали слушать и читать рэп?

— Я рос, слушая ту музыку, которую слушали мои родители и старший брат. The Clash, Моррисси, всякий инди-рок… Когда мне было 12, мой брат вдруг решил, что хочет стать диджеем, и стал врубаться в рэп. Через него я узнал про Wu-Tang Clan, De La Soul, Лорда Финесса, всякий андерграундный нью-йоркский хип-хоп того времени. Это все довольно сильно отличалось от того рэпа, который крутили по радио и телевидению, — это была намного более сырая и правдивая музыка. Для меня, парнишки, который рос на Юге, рядом с пляжами, фермами и маленькими уютными домиками, безумный гангста-рэп из Нью-Йорка происходил как будто с другой планеты. Я не мог представить, что кто-то живет так, как описывалось в их песнях. Это меня и зацепило — до той степени, что я в рэп прямо-таки влюбился. Потом я узнал, что такое фристайл, меня очень вдохновило это дело, и я решил этому научиться — стал читать, участвовать в батлах, восемь лет этим занимался. Параллельно учился в университете, собирался стать театральным режиссером, в общем, вел такую двойную жизнь: с одной стороны, участвовал во всяких постановках, опере, балете, с другой — ходил фристайлить в железнодорожное депо, рисовал граффити, тусовался на перекрестках. И только лет через 10 я решил все это совместить и стал писать песни.

— И во всю хип-хоп-культуру вы тоже были интегрированы? Худи носили, граффити рисовали, катались на скейте?

— Да, я все это делал. На меня те времена до сих пор влияют — например, я все время говорю слово «dope», не могу от него избавиться. Я носил тимберленды, камуфляжные штаны, выглядел как придурок, но так было надо. Пил «олд-инглиш», пытался танцевать брейкданс, ну, в общем, по полной программе. Меня все это до сих пор веселит на самом деле. Я, может, так и не одеваюсь уже, но когда мимо меня проезжает какая-нибудь идиотская машина веселой расцветки с гигантскими дисками — радуюсь, как ребенок. Сегодня, например, прекрасная погода — я думаю взять свой велосипед и прокатиться до депо, посмотреть на поезда и граффити.

— При этом ваша музыка совершенно не предполагает ни дресс-кода, ни какого-то типа поведения. Astronautalis может слушать кто угодно, вы не ждете, что ваша публика будет как-то особенно одеваться.

— Насчет того, что хип-хоп стали слушать все, — это правда. Культура изменилась — и это нормально, по-моему. Я не из тех людей, которые держатся за старую школу. То, что происходило в 80-е и 90-е, было очень круто, но все должно меняться. Собственно, способность к таким быстрым изменениям — одно из главных достоинств рэпа, ни одна другая музыка так не умеет. Хип-хоп очень сильно завязан на трендах, на моде, на том, что круто именно сейчас. Это палка о двух концах: с одной стороны, он превращается во что-то ужасно тупое, с другой — может быть и очень интересным. Если бы вы пришли ко мне 10 лет назад и сказали бы: «Чувак, через 10 лет рэперы будут петь с помощью такой штуки, которая называется автотюн, и у них будут голоса, как у роботов», я бы ответил: «Не гони!» Но мне нравится эта непредсказуемость, в этом вся прелесть.

— А с театром вы совсем завязали? Насколько вы вообще серьезно им занимались?

— Очень серьезно. Я учился в университете на театральном факультете, параллельно работал художником по свету, режиссировал постановки. На самом деле я уже на ставке работал в театре, когда мне вдруг предложили отправиться в совместный тур с еще несколькими музыкантами. Я согласился — и с тех пор, в общем-то, не прекращал заниматься музыкой. Но я люблю театр, и если бы я мог вернуться назад и все изменить, я бы попробовал устроить все так, чтобы совмещать театр и музыку.

— Сложно было принять это решение — бросить театр и отправиться давать концерты без каких-либо гарантий?

— На самом деле нет. Понимаете, театром-то и в 80 лет можно заниматься, а рэпером быть сложновато, когда тебе 80. Тебе 21, и перед тобой альтернатива: работать в театре и по вечерам ходить в бар и пить пиво с друзьями — либо сесть в микроавтобус и отправиться познавать мир. Выбор был достаточно очевиден.

— Театральный опыт как-то повлиял на вашу музыку?

— Да, безусловно. Я стараюсь давать зрелищные концерты. Когда я не пою, я разговариваю, рассказываю какие-то истории — вношу, в общем, драматический элемент. И с альбомами то же самое. Я никогда не играл в группе, никогда не сидел в гараже с друзьями, импровизируя. Поэтому я подхожу к музыке как к театральной постановке. А чтобы поставить какую-нибудь пьесу, режиссеру необходимо провести целое исследование, подготовиться. Я так и делаю — перед тем, как взяться за альбом, я читаю, накапливаю информацию. Могу два года провести репетируя и собирая материал, прежде чем начать писать песни. Так что да, театр для меня все еще очень важен.

— А в отношении языка? Он у вас очень сильный, иногда практически литературный, мне вот интересно — вы читаете книжки, чтобы, так сказать, держать себя в форме?

— Да, конечно. Более того, это ключевой момент для каждого альбома. Мне хочется, чтобы язык каждой пластинки отличался от всего, что было раньше, — а это самое сложное. Например, на своем предпоследнем альбоме «Pomegranate» я пытался сделать язык как можно более возвышенным, литературным, практически классическим английским. А на «This Is Our Science» наоборот — попытался все упростить, сделать язык разговорным, чтобы когда человек слушает песни, у него возникало бы такое ощущение, будто мы с ним просто сидим и болтаем за стаканчиком виски. Шекспир повлиял на меня не меньше, чем хип-хоп. Я много узнал из классической поэзии такого, что потом смог применить в музыке — про ритм, плотность, структуру стиха. Правда, есть и обратный эффект: когда я заканчиваю альбом, я обычно заваливаюсь на диван и читаю какое-нибудь фэнтези. После «This Is Our Science» я, например, дочитывал «Песнь льда и пламени» Джорджа Мартина, по которой сейчас «Игру престолов» сняли.

— У вас, конечно, очень насыщенные тексты, полно всяких цитат и отсылок. Как вы думаете, многие из ваших слушателей в курсе, кто такой Сизиф или когда была эпоха Просвещения? И насколько вообще важно считывать все эти отсылки, чтобы понимать вашу музыку?

— Мне не кажется, что важно понимать прямо все. Но, честно говоря, мне хочется верить, что большинство людей понимают как минимум половину ссылок. Все-таки не о таких уж сложных вещах я пою. Еще мне хочется верить, что у многих возникает желание залезть в интернет и узнать, что означает какое-нибудь незнакомое слово. У меня так со многими любимыми писателями — есть такие авторы, что примерно каждые пять страниц приходится лезть в «Википедию», чтобы понять, о чем они пишут. Мне нравится, когда книга не только вызывает во мне эмоции, но и заставляет меня узнать что-нибудь новое. И свою музыку я тоже так делаю, чтобы она стимулировала не только эмоционально, но и интеллектуально. Но на самом деле можно слушать мои альбомы, не понимать ни одной отсылки, не знать, кто такой Сизиф или Лионель Террай, и все равно врубаться. В этом весь смысл. Если хочешь, можешь просто выучить слова и орать их во всю глотку, когда напьешься с друзьями.

— По-моему, большинство белых рэперов — циники и мизантропы, они поют о том, что жизнь — тяжелая и неприятная штука. От «This Is Our Science» совсем другое ощущение — вы восхищаетесь жизнью, любите ее при всех недостатках.

— Понимаю, о чем вы. Я рос, слушая такую музыку, — и в какой-то момент очень сильно устал от ее цинизма. Мне показалось, что все это невыносимо далеко от того, что я вижу вокруг себя каждый день. Когда ты отправляешься в тур, причем делаешь все сам, тебе приходится полагаться на человеческую доброту. На то, что люди тебя накормят, пригласят переночевать, придут на концерт, купят у тебя футболку. Я перестал думать, что люди ужасные, потому что везде, где я оказывался, они не были ужасными. Конечно, в мире есть плохие люди, но в большинстве своем… Скажем так, я за последние 10 лет повстречал, наверное, десятки тысяч людей — и плохими из них были максимум 150. Жизнь научила меня, что мир — красивое, потрясающее место. Быть циником не имеет смысла. Конечно, у планеты полно проблем, тут есть боль, страдания, печаль — но они не отменяют красоты. И я подумал, что стоить о ней и петь. И так полно музыкантов, которые сконцентрированы на дерьме.

— Я обязан спросить: как вам пришло в голову написать песню про Дмитрия Менделеева?

— (Смеется) Я ждал этого вопроса! Понимаете, я люблю читать про науку. Я читал книжку «Краткая история почти всего на свете», которую написал человек по имени Билл Брайсон. Очень хорошая книга, особенно для людей, которые интересуются наукой, но не очень хорошо в ней разбираются. С одной стороны, там рассказывается история научных исследований с начала времен по более-менее наше время (она была написана пять лет назад, так что немного устарела), с другой — немного объясняется, как устроен мир вокруг нас. Там я впервые прочитал про Менделеева, и меня очень впечатлила история о том, как он открыл и придумал свою таблицу. Еще в Америке есть такая радиопередача «Radiolab», они здорово рассказывают про науку, и я как-то послушал ее выпуск про Менделеева. Мне показалось, что это потрясающий сюжет! Уж не знаю, правда это или миф, — но то, что периодическая таблица элементов пришла к нему во сне, после того, как он выиграл карточную игру, ну… Это очень круто! Я из одной этой истории мог бы сделать песню, потому что я люблю, когда в жизнь врывается какая-то магия. Но это же еще не все! Периодическая таблица — там же, в принципе, перечислены все элементы, которые нужны для того, чтобы создать Вселенную. Я смотрел на нее и думал: «Ничего себе. Вот это все, что нужно, чтобы создать Вселенную. Это все, что требуется, чтобы сделать человека, Шекспира». Потом я стал изучать вопрос дальше и узнал про обмен субатомных частиц, про то, что наше тело каждую секунду отдает и получает атомы. Каждую минуту, каждую секунду. За всю свою жизнь триллионы атомов присоединяются и отделяются от наших тел — чтобы потом попасть в деревья, тостеры, рэперов, машины, звезды, планеты… И, как я читал, поскольку это происходит, наша атомная структура постоянно меняется — так что весьма вероятно, что в каждом из нас успели побывать атомы, которые когда-то были в теле Шекспира, или Александра Македонского, или Чингисхана. Меня все это очень впечатлило и в конце концов сложилось в одну цельную картину. Мы все — часть Вселенной, одновременно с этим мы сами по себе. Осознав это, я стал бояться мира чуть меньше. Песня, в общем, про это. Но поскольку все началось с Менделеева, я решил, что и песню логично начать с него. Ох! Мне теперь так не терпится попасть в Россию, вы бы знали.

— Почему, кстати?

— Я побывал на четырех континентах, был уже в десятках стран. Но для меня съездить в какую-нибудь Германию или Италию не очень интересно, в этом нет никакого вызова, что ли. Там здорово, красиво, но они похожи на Америку. А вот когда я ездил в Китай, я очень много нового узнал про мир. С Россией то же самое, я надеюсь выяснить что-то новое про то, как устроен мир. Я не еду сюда за деньгами, я не думаю, что мне удастся много у вас заработать, зато я наверняка увижу что-то, чего никогда не видел, и встречу людей, которые живут совершенно иначе, чем живу я. Мне неинтересно в привычных и знакомых местах. В противном случае я бы просто поехал бы в Канзас.

Astonautalis выступит завтра, 20 апреля, в петербургской «Тишине» и в воскресенье, 22 апреля, на фестивале Lifestyle в московском парке «Музеон»