«Власть должна быть более женственной»

— Ваша новая концертная программа подразумевает, что в каждой стране вы поете с местным симфоническим оркестром. Откуда взялась эта идея?

— Мы последние три года над этим работаем, на самом деле, вместе с несколькими композиторами из Нью-Йорка. Перепридумываем мои песни так, чтобы они зазвучали в симфоническом звуке. И когда у нас появилась возможность сыграть в России с оркестром «Новой оперы» — ну естественно, я согласился. Интересно же.

— А для вас нет тут никакого противоречия? В смысле — ваши песни сами по себе очень тихие, камерные. А тут — оркестр, помпа.

— Знаете, это как разница между ручьем и рекой. То есть песня становится более полноводной. В ней появляется какой-то новый импульс — потому что в музыке возникает гораздо больше голосов: все-таки 40 музыкантов играют одновременно. Для меня здесь работает какая-то другая этика. То есть, скажем, я много работал с таким молодым человеком по имени Нико Мьюли — слышали о нем? Он потрясающе умеет выстраивать вот эти фразировки для оркестра — я никогда и не представлял себе, что можно из одной головы вытаскивать такие созвездия звука. Это настоящее волшебство — видеть, как твоя песня превращается во что-то гораздо большее, начинает звучать в исполнении стольких разных голосов.

— А вот каждый новый оркестр в каждом городе — он звучит по-своему? Или все-таки везде все одинаково?

— Нет-нет, совсем не одинаково. Наоборот — это один из самых интересных моментов во всей затее. Ты очень много узнаешь о стране, когда работаешь с местным оркестром. У каждого из них свой характер, свой подход — и с точки зрения музыки, и просто в человеческом смысле. Так что для меня это еще и такое дополнительное образование, если хотите. Но про Россию я еще не успел ничего понять — я приеду за несколько дней до концерта и только тогда встречусь с музыкантами. В любом случае, судя по тому, что я о них слышал, репутация у них прекрасная.

— Вообще, в музыке Antony and the Johnsons часто мерещится какая-то связь с академической традицией — и это ваше новое предприятие как будто ее подтверждает. Вам это важно — доносить живущую в консерваториях музыку до широкой аудитории?

— Для меня это была очень естественная эволюция. Я никогда не считал себя композитором, я всегда думал о своих песнях как о поп-музыке или о роке. Образования у меня никакого нет, я вообще ни на что в этом смысле не претендую. Но так уж повелось, что я много работал с академическими музыкантами просто из-за состава своей группы — ну знаете, скрипка, виолончель, духовые-шмуховые. Ну и так получилось, что постепенно в музыке начала проявляться эта неоклассическая эстетика. И мне кажется, что она меня по-настоящему обогатила. Оркестр как бы накидывает на песни такую очень красивую вуаль, украшает ее наряд. И это меня всякий раз поражает. Понимаете, вот, например, «Cripple and the Starfish» — я ее написал, когда мне было 20 лет. Я был просто парнем, который сел в автобус и сочинил себе под нос песню про свою жизнь и семью. Я абсолютно не мог представить, что через 14 лет буду петь ее с одним из лучших оркестров Москвы. Это ужасно интересное путешествие, в которое посчастливилось отправиться моей душе, — от музыки как абсолютно интровертного частного занятия до музыки как глубоко утонченного публичного искусства.

— Но все равно в ваших песнях сохраняется какая-то сокровенная интимность. Чего не скажешь о поп-музыке, которая сейчас доминирует. Вас это не раздражает — что песни становятся все более громкими и агрессивными? Вы не чувствуете себя в оппозиции к этой тенденции?

— Ну а что такое вообще поп-музыка? Этот термин ведь можно предельно широко трактовать. Для меня это прежде всего просто та музыка, которая популярна, а популярные песни драматически меняются от страны к стране. И мне очень повезло, что у меня есть аудитория везде, куда я ни поеду. Я иногда даже спрашиваю себя — какого черта? Почему всем этим людям нужны мои песни? (Смеется.) На самом деле, я думаю, просто потому что люди реагируют на эмоции. И тут не так важно — громкая музыка, тихая, ритмичная, пасторальная. Главное — чтобы человек мог почувствовать в песне биение жизни. Жизни, прожитой по-настоящему. Жизни, которая для него самого в его обыденной реальности недостижима. Не думайте, что это снобизм, — я сам реагирую на музыку точно так же. Мы обращаемся к песням, чтобы услышать в них экстремальную экспрессию. Обнаженное чувство. Музыка — это пространство, в котором мы можем не смущаясь говорить о вещах таинственных и сокровенных. Музыка — это способ забыться, на какое-то время отвлечься от всего, что с нами происходит в повседневной жизни. Или наоборот — исследовать то, что с нами происходит, то, что мы переживаем, как можно более глубоко. Ну и какая разница тогда, в каком все это жанре? И на какой громкости? Я и сам много слушаю очень агрессивной музыки. И много очень спокойной. Музыка — это всегда такое волшебное зеркало, которое позволяет тебе справиться с собственным существованием.

— И что вам сейчас помогает?

— Ну в последнее время я очень много слушаю турецкую певицу по имени Селда. Она записывалась в 50-х — 70-х и была очень революционной, очень политизированной дамой — но при этом одновременно и абсолютно выдающейся вокалисткой. Ее голос, ее эмоция, ее страсть, ее правда, которую она отстаивает собственной музыкой, — это меня трогает по-настоящему. Вообще, музыка — это и есть способ всерьез высказать собственную правду.

— Ваш голос часто называют божественным, неземным, ну и так далее. Вы относитесь к нему как к дару? Как-то пестуете его?

— Я бы сказал, что музыка — это точно дар. И возможность заниматься ей — дар. Мне очень повезло с тем, что я могу творчески взаимодействовать с миром. Это то, к чему я стремился с малых лет, — к творческому познанию окружающей реальности. А голос… Да у каждого есть голос. У каждой птички, у каждой собачки, у каждого льва есть голос. И у каждого человека — тоже. Понимаете, о чем я? У каждого из нас есть голос, который способен выражать удивительный диапазон чувств и идей. Просто очень мало кто в нашем мире имеет шанс исследовать эти способности. Мне повезло — мне дарован этот шанс. Но спросите меня — так каждый должен петь. Каждый должен изо всех сил вопить в небеса, каждый должен танцевать столько, сколько может. Потому что только так мы можем почувствовать духовную сторону этого мира. Только так мы можем по-настоящему подключиться к природе. Я думаю, когда-то давно, когда люди были язычниками, они пели намного больше. Но с приходом христианства наше самовыражение перенастроили, постарались подчинить его патриархальной системе. А мне кажется, что пение и танец — это ценность, которой должны быть сопричастны все.

— В ваших песнях, какими драматичными они бы ни были, всегда чувствуется надежда на то, что в мире возможна гармония. Вы правда в это верите? Учитывая все то, что происходило и происходит вокруг нас?

— Знаете, что меня больше всего сейчас волнует? Экология. И еще — то, что все люди рождены разными. Нас ведь часто пытаются лишить нашей идентичности — по крайней мере, мне много доводилось бывать в местах, где это чувствуется, да и в собственной жизни этого хлебнул; меня ведь воспитывали в строгой католической традиции. Меня учили верить, что я не принадлежу этой планете, — что я пришел сюда откуда-то извне и в конечном счете уйду в какой-то рай, чтобы быть там со своим небесным отцом. И меня очень радует, что сейчас мы видим, как в людях растет убеждение, что мы должны вернуться к природе. Мы должны принять ее как часть себя, как часть нашей жизни. Это то, на чем я сейчас сфокусирован, — отстаивать связь со средой, которая меня породила, так, как я могу это делать. Я чувствую себя единым целым с воздухом, океаном, реками, деревьями. И я убежден, что без всего этого наша планета станет очень одиноким местом. А в мире есть силы, которые ровно к этому нас ведут. Я хочу плыть против этого течения. Да, наш мир — очень сложная штука, в нем постоянно случаются кризисы, нам грозит глобальное потепление, технологии превращаются в систему тотального контроля, мы вообще медленно, но верно движемся к уничтожению планеты. Но именно поэтому мы и должны объединиться, чтобы бороться с этим с помощью добра. В конце концов, все, что я умею, — это собираться вместе с людьми, которые доверяют мне и которым доверяю я, и представлять, как все может быть по-другому. Это и есть краткое описание моей музыки. Мы вот сейчас в Нью-Йорке собрали такую группу разных творческих личностей — мы называем ее Future Feminist Foundation. Мы собираемся вместе, чтобы поговорить и помечтать о том, чтобы в мире было больше женственности. Мне кажется, что власть должна быть более женственной, материнской. И вообще все системы, в которых мы живем, — экономические, политические, гражданские, религиозные — должны отказаться от своих патриархальных принципов и обратиться к женственности. Это моя миссия как музыканта — говорить как можно более честно о том, что я чувствую.

— Вы так много говорите и поете о природе — при этом живете в Нью-Йорке, где природы не то чтобы много.

— Отнюдь. В Нью-Йорке очень много природы. И я не о парках. Все, что вы можете видеть вокруг себя в городе, — часть природы. Вот что важно осознать нам всем. Нет ничего в этом мире, что бы не было частью природы. Дерево, река, здание, улица — все они сделаны из природных элементов, все они часть больших стихий. Ты можешь пойти в лес и услышать там пение птиц — но ты можешь сидеть в небоскребе и слышать пение камней, из которого он сложен. Мы никогда не разлучаемся с природой. Мы и есть природа.

Энтони Хегарти выступит в Москве с оркестром театра «Новая опера» в рамках фестиваля Ahmad Tea Music Festival в саду «Эрмитаж» в субботу, 2 июня