Постподростковость: почему люди между 20 и 30 не хотят взрослеть

Петрановская: Есть такое выражение: «Юношу изобрели одновременно с паровой машиной». Так и есть. Понятие «переходный возраст» появилось с началом научно-технической революции. В русском языке слово «подросток» появилось, когда Достоевский написал роман. В традиционном обществе был четкий переход между детством и взрослостью. В архаичных обществах был обряд инициации. И дальше твой жизненный путь понятен: берешь копье и бежишь за мамонтом. Позже, если ты ремесленник — наследуешь отцовское право; если более состоятельный класс: старший сын — лендлорд, второй — в армию, третий — в священники, и только четвертому, может быть, разрешат стать юристом. Никогда не стояла задача поиска себя. А потом началась научно-техническая революция, о которой сейчас уже говорят, что это не революция, а взрыв. И общество стало меняться с такой скоростью и становиться таким подвижным, текучим и многовариантным, что появился переходный возраст. Это возраст, когда ты с точки зрения природы уже половозрелая особь и, в общем, ничто тебе не мешает идти строгать детей, а с точки зрения общества ты теперь не пойми кто и не пришей кобыле хвост. Сегодня мы видим, как это все удлиняется. Если раньше был период в несколько лет, то сегодня момент совершеннолетия отъезжает все дальше. Когда-то это было в 16 лет, потом 18, 21, сейчас некоторые страны обсуждают 23 года.

Мазуренко: Когда появились подростки, возникла и поп-культура, которая начала забирать все их карманные деньги. Это же поствоенная история. Появилось первое в истории поколение людей с карманными деньгами, свободным временем и без обязательств. И тогда появился рок-н-ролл, который занимал их время, и «Макдоналдс», который забирал карманные деньги. Дальше эти развлечения начали дробиться — появились музыкальные фестивали, каналы, MTV. И дробление происходит все дальше, сейчас вот сериалы и игры. Новые лекарства от скуки. Возникло первое поколение детей, чьи родители никогда не работали в офисе, занимались всю жизнь фрилансом, программировали удаленно, занимались дизайном, преподавали йогу или еще что-нибудь. Дети таких людей с первых дней своей жизни считают, что так и должно быть. И если раньше, в 60–70-х годах, мечтой любого подростка была работа на крупную классную компанию вроде IBM, то сейчас пытаться убедить подростка, что работать на IBM круто, — это безумие. Уже и работа в модной компании Google или Facebook не особенно привлекательна для молодых. С развитием технологий и распространением информации уровень амбиций очень повысился за счет доступа к информации. Хочется все делать самому. Но компетенция очень низкая. И поэтому многие подростки продлевают себе период взросления до 30 лет — при низком уровне компетенции, нужны эти плюс десять лет, чтобы много чему научиться. Ты должен путем проб и ошибок перепробовать абсолютно все, фейлиться и терпеть неудачи, чтобы к 30 понять какой-то принцип, который ты потом сможешь применять и в карьере, и в семье, и в дружбе, и еще где-то. Я смотрю, как развиваются мои друзья, и понимаю, что если раньше было важно образование, то сейчас важны принципы, которыми ты оперируешь. К примеру, у меня ушло десять лет — с 20 до 30, чтобы понять, что я хорош в построении сообществ, сначала офлайн, а теперь онлайн. Мог бы я научиться в каком-нибудь университете построению сообществ? Нет. Там даже не понимают, что это такое.

Пфайфер: И я, и все мои друзья в Америке после университета были волонтерами, путешествовали и хватались за всякую несерьезную работу. Для молодых американцев это норма, мы уверены, что так и должно быть. Но например, мой папа считает, что это бред. Ему 67. Недавно он мне написал, что мой племянник, которому 18 лет и который учится на втором курсе в университете, попросил одолжить ему денег на учебу и на жизнь. И папа ответил, что он, конечно, одолжит ему, но что тот должен уже всерьез подумать о своем будущем и что хватит просто бессмысленно тусоваться, пора уже решать, что он будет делать в жизни, и начать это делать.

Иноземцев: Среди моих знакомых есть те, кому 25–26 лет, и они уже успели родить ребенка, завести собаку и сделать карьеру. А есть знакомый, которому жена сказала: «Выбирай — или семейная жизнь, или приставка». И он сказал: «Я выбираю приставку».

Петрановская: Чем благополучнее жизнь, сильнее влияние научно-технического прогресса, выше уровень образования, тем дольше период взросления. Понятно, что если ты воюешь за чашку риса, то кто тебе позволит 10 лет болтаться и в приставку играть? Но тут много еще разных факторов. Частично общество и само не очень заинтересовано в том, чтобы все эти люди встали к станку. Производительность труда в развитом мире очень выросла, работы для всех не хватает.

Пфайфер: Когда я приехал в 2007 году в Россию, чувствовалось очень сильное социальное давление на девушек, что им нужно выйти замуж рано и скорее родить ребенка. Многим тут казалось, что в 26 жениться — уже поздно. А сейчас я ничего подобного не слышу.

Петрановская: Кстати, позднее взросление не так уж и ново. У тех же греков зрелость считалась с 40 лет. Акме начиналось в 40 лет. До этого ты был салага и юноша. Опять-таки для высокоразвитого общества с большой продолжи­тельностью жизни, высокой ценностью культуры и образования — это ­типично.

Мазуренко: Мне очень нравится то, что вы говорите. Мне кажется, что в таких ­обществах появляется запрос на счастье. Ты хочешь не просто прожить свою жизнь, ты хочешь прожить ее счастливо. И ты начинаешь больше думать, с кем и где ты будешь ее проводить, и будут ли у тебя дети. Роль государства сейчас ­теряется. Почему я должен жить там, где я сейчас живу? Я могу жить в любом месте. Да, и почему я должен за кого-то воевать? Это глупости просто.

Пфайфер: Про государство, которое играет все меньшую роль, — правда.

Мазуренко: Патриотизм — это инструмент оболванивания, как и религия. Это рычаги управления, которые есть у государства. Сегодня я заказываю жилье через Airbnb, государство в этом не участвует. Образование получаю через Coursera. Валюта — появляются биткоины, и государство этим очень напугано и всячески ставит палки в колеса.

Петрановская: Мы видим ситуацию, которой не было никогда в истории. Чтобы юноша был компетентнее, чем зрелый муж, — такое было невозможно. Если бы вы сказали об этом любому взрослому человеку из традиционного общества, он бы ответил — вы что, с ума сошли? Не может быть вообще ничего, что он знает, а я не знаю. А сейчас я всегда говорю, что лучший девайс — это ребенок-подросток под рукой. А иначе с телефоном не разобраться и интернет не включить.

Иноземцев: Мой двоюродный младший брат будет наверняка через 10–20 лет гораздо прошареннее меня во многих вещах.

Пфайфер: И компании, и общество уже сами без государства строят новые институты для людей этого возраста. Появляются стажировки, все больше фриланса — все это помогает людям жить в 25 лет.

Иноземцев: Сериал «Девчонки» о том, что ты можешь не взрослеть и у тебя будет веселая жизнь, куча впечатлений, и про тебя снимут фильм.

Петрановская: Действительно, совершенно непонятно, зачем сегодня взрослеть. Раньше дети были поражены в правах. Они могли рассчитывать на то, что их кормят и защищают, но при этом им это было нельзя, и то нельзя, розгами били, и вообще была куча минусов в их детском положении, но были и плюсы, и как-то все это уравновешивалось. Сейчас по большому счету что происходит?

Мазуренко: Все наоборот!

Петрановская: Когда человек взрослеет — минусов прибавляется, а плюсов не очень. Подростки в этом смысле вообще в странной ситуации. Взрослые на одном выдохе им говорят: «Мал еще, чтобы с матерью так разговаривать, большой лоб, мог бы и сам что-то сделать». И в ответ они слышат: «Не лезьте в мою жизнь и дайте денег на кино» — тоже на одном выдохе.

Мазуренко: Двойные стандарты получаются.

Петрановская: Но я бы так легко не говорила об инфантилизации общества. В Турции, когда умер мальчик, пострадавший во время протестов, во всех городах на площади вышли тысячи школьников. Их никто не звал, никто ничего не говорил, но им не все равно. Взрослые в такой ситуации часто говорят: «Ой, какой ужас, власти сволочи, но мы не можем ничего поделать». А дети знают, что делать. И черт его разберешь, кто из нас сознательнее.

Мазуренко: Раньше взрослые диктовали детям, что делать, а теперь юноши и девушки через поп-культуру диктуют всему миру, как надо одеваться, какую музыку слушать. Мне вообще не нравится слово «старость». Нет старости, есть зрелость. В 50 у тебя такой же выбор, как и в 20, — либо расти и развиваться дальше, познавать мир, быть любопытным, либо закрыться и превратиться в старика.

Пфайфер: Мне кажется, медленное взросление связано еще с тем, что люди живут дольше. Это естественное следствие. Если ты живешь до 90 лет, понятно, что жизненные этапы будут растягиваться, либо будут появляться новые.

Петрановская: Конечно, многие говорят, что молодые не готовы принимать серьезные решения. Но дело в том, что цена решения сегодня снижается. Все меньше каких-то необратимых решений. Старшее поколение говорит — учись, а то потом вся жизнь для тебя будет закрыта. Какое там закрыта? Не учился тогда — можно выучиться потом. И цена решения перестает быть фатальной.

Пфайфер: Мне кажется, это положение современных двадцатилетних можно описать как состояние героев мультика «Хитрый койот и Дорожный бегун» — койот гонится за птичкой и не замечает, как оказывается над пропастью, — он думает, что все еще бежит, а на самом деле он уже падает. Так и людям в 25 лет кажется, что они бегут и все круто, но как только они задумываются о том, что они будут делать в жизни дальше, то становится немножко страшно. И в этот ­момент они и начинают действовать.

Мазуренко: По-моему, еще никогда в мире не было так интересно жить, как сейчас. К жизни только с юмором можно относиться, потому что эти сто лет, которые нам отведены, — это очень мало времени.

Петрановская: Понятно, что у любой медали есть две стороны. С одной стороны, снижается стресс, оттого что снижается цена ошибки. Но с другой стороны, повышается стресс за счет того, что больше выбора. Дети, конечно, адаптируются. А как мы к этому относимся — в каком-то смысле все равно, потому что нас не спрашивают. Жизнь меняется и меняется. Меня бы интересовал, скорее, вопрос не про то, как они делают карьеру и прочее. Меня беспокоит, не произойдет ли в этом очень комфортном мире, действительно интересном и очень безопасном, мягком, поддерживающем, превращение людей в таких элоев из Герберта Уэллса, вечных полудетей, неспособных сделать моральный выбор в сложной ситуации. Распознать зло и ответить на него. Неспособных к самопожертвованию. Риск, мне кажется, в этом. А не в том, что они, там, в офис не идут в 30 лет или женятся позже.