Заштатный вариант
Как только круизные корабли выходят из гавани Сан-Хуана, Пуэрто-Рико сбрасывает маску 51-го штата США и показывает свое истинное лицо самого живого острова в Карибском море. Лицо это настолько привлекательно, что здесь грех не остаться навсегда. Многие так и делают.
Улицы в Сан-Хуане вымощены голубоватыми каменными брусками — балластом с приходивших сюда за золотом испанских шхун. Перед закатом камни становятся такими синими, что от них трудно отвести взгляд. Я глядел на них третью неделю подряд и все никак не мог наглядеться. На безлюдной площади вспыхивали бирюзовые блики, вокруг было очень тихо. Потрепанные наркоманы из соседней трущобы готовились клянчить мелочь у сходивших с корабля туристов. Трущоба называлась Ла-Перла, «Жемчужина». Огромная и живописная, она уступами спускалась к морю сразу за окружавшей город крепостной стеной. Ведущую вниз арку перегораживал полицейский в шортах, с пистолетом, закрепленным эластичными ремнями на ляжке. Его задачей было не пускать в «Жемчужину» туристов, и хотя они еще не сошли на берег, он был единственным человеком в пределах видимости, занятым хоть каким-нибудь делом.
Кожу обитателей Сан-Хуана — одной из вершин Бермудского треугольника, соединяющего столицу Пуэрто-Рико с Майами и Бермудскими островами, — принято сравнивать с кофе, куда обильно добавили молока. У самих островитян в ходу более изощренная терминология: так, полицейский был mulato — «половинкой», а наркоманы — кудрявые смуглые парни со светлыми глазами — считались jabado, «не совсем белыми». У человека, сидевшего со мной в кафе, глаза были голубыми, как выцветшая рубашка, с трудом сходившаяся на его толстой шее. Он-то и объяснял мне особенности расового спектра.
— Считается, что все мы потомки африканцев, индейцев и испанцев, но на самом деле здесь были еще и французы, и тысяча корсиканцев — моих предков, и еще пятнадцать разных народов.
Хозяйка — trigueЦia, буквально «пшеничная», пощелкивая четками на запястье, принесла пережаренные оладьи со смесью сыра и давленых бобов. Еще через минуту из-за стойки выскочил ее сын, маленький темный мальчик. Он добежал до порога, и его обильно вырвало на асфальт — я отставил тарелку в сторону, а вместе с ней и все попытки привыкнуть к оладьям пупусам, мофонгу, плантейну, разнообразным черствым лепешкам из зеленых бананов и деревянным чебурекам, одинаково гадким на вид и на вкус. Тем временем душные улицы, заставленные непропорционально большими американскими автомобилями, понемногу заполнялись туристами.
— Не нравится? — спросил мой собеседник. — А этим, видишь, как медом намазано. Потому что нигде в мире другого такого места нет. Я в Штатах прожил десять лет: самолет сел, а я — нет, так десять лет и парил над страной. В Испании неплохо, Мексика ничего себе, но по сравнению с Пуэрто-Рико — это как медь и платина. Нет больше в мире такого места, вот и весь разговор.
Я не собирался спорить. Независимо от оттенка кожи аборигены были добродушны и гостеприимны. В называемом cодружеством колониальном симбиозе с США пуэрториканцам удалось сохранить все, что есть хорошего на Карибах, избежав доминиканской скуки, гаитянской нищеты и ямайского беспредела. Пока соседи воевали за независимость, они занимались контрабандой рома и сахара — и стали самым богатым островом Карибского моря, а столица их — единственным местом в округе, где можно увидеть сразу несколько круизных лайнеров в центре красивейшего старинного города. Впрочем, публика с лайнеров редко остается здесь больше чем на сутки — и от этого в Сан-Хуане нет ни туристической колонии, ни затхлой курортной атмосферы. Зато там есть синие улицы, упирающиеся обоими концами в море, помнящие пиратов крепости, казино на заросших цветами набережных и кучей сложенный на дворе Колумб работы Церетели — за эту последнюю бесцеремонность можно простить даже такую дрянь, как comida criolla, пуэрто-риканская кухня.
Задерживаются здесь обычно ради моря и яхт. Мы с друзьями все время болтались между окрестными островами. Занятие это однообразное и восхитительное: днем — коралловые рифы, окруженные слепящей голубой водой, и дайвинг с сонными, незлыми акулами, вечерами — гавань, вся скрипящая и позванивающая натянутым такелажем, веревками и рыболовной снастью. Американцы прилетают специально, чтобы ловить рыбу: для этого на корме стоят похожие на зубоврачебные кресла, к которым пристегивают рыбаков, чтобы добыча не выдернула их за борт. В океанской спортивной ловле значение имеет размер — загорелый матрос, которого белые следы очков вокруг глаз делали похожим на довольного енота, как-то раз показал мне фотографию: восьмисотфунтовая туша, касаясь хвостом палубы, доставала кончиком меча до верхушки мачты. Он подробно описывал рыбу, ее настроение и манеры, и то, как долго они ждали, пока она устанет, — я слушал с восхищением; оранжевые с черными полосами игуаны, вытянув хвосты, неподвижно щурились на рыбака. Кроме нас на причале сидел русский физик Борис, который пришел в Пуэрто-Рико из Мариуполя на самодельной семиметровой лодке. Борис уже больше восьми лет прожил прямо в порту и сейчас, прихлебывая ром из горлышка, лениво разглядывал выходивший из-за мыса лайнер.
— Оставайся, — неожиданно предложил он мне, — рыбы полно. — Тут он ткнул пальцем в прозрачную даже ночью воду, и там, как по заказу, проплыла толстая блестящая барракуда. — Чего еще надо?
Я неуверенно сослался на отсутствие работы и необходимых бумаг.
— Какая работа, — сказал Борис, — это Карибы! У меня бумаги нет, а понадобится, я иду в туалет — она там ничего не стоит.
Он яростно насадил на голову потрепанную капитанскую фуражку и сплюнул, обнажив редкие желтые зубы. Сидя на остывающем причале, попивая ром и слушая скрип лодок, мы смотрели, как лайнер обогнул мыс и вышел в Атлантику. Иллюминаторы освещали большое пятно на блестевшей вокруг воде, а потом уменьшились до яркого круглого блика на горизонте, сливавшегося с отражением луны. И я решил остаться в Пуэрто-Рико.
На покрытых белым песком пляжах острова стоят большие деревянные щиты с телефонами иммиграционных властей. Звонят не все. В спешно реставрирующемся городе полно гастарбайтеров, и через пару дней я уже ремонтировал изящный средневековый особняк. Бригадир — улыбчивый болгарин, отлично говоривший по-русски, — пришел в Пуэрто-Рико на собственной яхте.
— Шел я, конечно, в Америку, — объяснил он мне в первый же день, — но что, бля, такое — эта Америка? Одна работа!
Рабочие — доминиканцы, попавшие на остров на плотах из автомобильных камер, — к труду относились так же, как и яхтсмен: с утра выходили посидеть на солнце, днем прятались от жары внутри. Один пел сильным, хорошо поставленным голосом, да так здорово, что в первый раз я подумал, что это магнитофон.
— Fiesta, fiesta, — кричали тогда остальные, бросая инструменты и собираясь в кружок вокруг поющего. Парни с соседних строек вообще целыми днями сидели в кафе и подшучивали над загорелыми официантками. Девушки, подоткнув футболки под самые груди, медленно, как во сне, покачивали бедрами, разнося коктейли млевшим от жары и их вида туристам. Продавцы в лавках, торговавших сигарами, туалетными принадлежностями и алкоголем, часами судачили с заглянувшими выпить пива покупателями, бомж с орлиным носом колол кокосовые орехи о синюю мостовую. На закате старики в шляпах и старухи с вычурно уложенными буклями выносили на набережную стулья и часами разглядывали океан, пеликанов и маленький самолетик, тащивший за собой матерчатые буквы: «Завтра будет великий день». На следующий день действительно все повторялось.
Оживал город к концу недели: у клубов выстраивались очереди из мужчин в смокингах и женщин в коктейльных платьях, бесконечные бары переполняли ошалевшие от либерального возрастного ценза тинейджеры-американцы. В тридцати домах на моей улице насчитывалось никак не меньше сорока баров, и всеобщая пьянка продолжалась до конца выходных. Итоги подводились в понедельник утром — «Сан-Хуанская звезда» сообщала о шести не связанных между собой перестрелках: Франсиско Меркадо, 24 лет, получил пулю в пах у входа в бар El Cafetal; Эдвина Ортиса, 19 лет, застрелили на парковке дискотеки «Пентаграмма»; 20-летние Ринальдо Гарсия Родригес и Эухенио Крус пострадали в перестрелке с машиной, подрезавшей их на кольцевой дороге. Общий тон был утешительным — стреляли вдвое реже, чем на прошлой неделе, да и Меркадо, судя по всему, сам отстрелил себе яичко, неловко справляя нужду перед пабом. На туристов не нападали ни разу — для людей, ежедневно сталкивающихся с таким количеством пьяных богатых гринго, пуэрториканцы даже чересчур дружелюбны.
В первый вторник следующего месяца полиция оцепила весь центр. В духоте сгущалось нервное предвкушение большого праздника. В порт зашли сразу шесть многопалубных кораблей со сверкающими белыми надстройками — они были похожи на выросшие за час небоскребы, и каждый был втрое, если не впятеро, выше зеленых, желтых и фиолетовых городских домов. Улицы заговорили по-английски. Настоящий масштаб происходящего стал ясен ближе к полуночи: хотя мероприятие называлось «галерейной ночью», в галереи никто не ходил — зато рестораны и бары забились под завязку. Не уместившись под крышами, толпа выплеснулась наружу. Меня подхватило и вынесло к крепостной стене, облепленной туристами на всем протяжении от форта Сан-Кристобаль до Эль-Морро. Туристы смотрели вниз, в «Жемчужину», на бесноватых местных и группу Calle 13, только что вернувшуюся из Штатов с вручения «Грэмми». Выступали они у себя, в двух шагах от Тринадцатой улицы, — отблески полицейских мигалок вырывали из темноты побитые машины, ряды покосившихся деревянных построек и фрагменты покрывавших их граффити. Под облупившимся изображением пирата крепко сбитый парень с синими татуировками на перекачанных бицепсах щерился на толпу и кричал в микрофон:
— Yo soy residente!
Люди, облепившие окрестные крыши, выли, заглушая дребезжащий бас. Раггатон — грязная смесь испанского хип-хопа и ямайского рагга — как нельзя лучше подходил к спускавшимся на замусоренный пляж изломанным улочкам. Девушки бросали одежду прямо на высокие барабаны, вокруг которых извивались смуглые ударники. Гитарист и клавишник, размотав длинные шнуры, ушли в толпу. Парень с потным нимбом над бритой башкой выплевывал припев: «Макина! — Кафеина! — Кокаина! — Блондина!» Резиденты зажигали по полной. Прокладывая дорогу локтями, я добрался до ближайшего синего от сигарного дыма бара и заказал Cuba Libre. Бармен не расслышал; тогда кто-то крикнул ему:
— Ложь, mentirа, он хочет лжи!
Плеснув на лед полный стакан Don Q, он чуть развел его колой. Пуэрториканцы не склонны к иллюзиям, будь то в вопросах социализма или качества импортного алкоголя; производство Bacardi давно переехало в Сан-Хуан, но кубинский ром наливают только американцам. Когда народу стало чуть меньше, я переместился в Maria’s, соседнее заведение со стенами, завешенными бесхитростными ню и деньгами, среди которых не было ни одной знакомой купюры. Хозяйка — коротенькая старушка с толстыми ногами в старомодных чулках и широкой цветастой юбке — нянчилась с маленькой псиной. Когда она вышла — ни ее, ни собаку, похоже, не смущал вой и крик улицы, — бармен шепнул мне, что женщина на картинах — она сама, изображенная жившими с ней в разное время художниками. Потом он показал мне фотографии, на которых Мария стояла рядом с посещавшими бар знаменитостями, — на одной был автограф Брук Шилдс, на другой под неоновой вывеской задумчиво пощипывал губу Аль-Капоне, был и еще десяток звезд, из которых я опознал только Дженнифер Лопес. Бармен напомнил, что Рики Мартин — тоже пуэрториканец. Фотографии не было. Тогда он неожиданно заключил:
— Кто кажется геем, тот гей и есть.
Сосед, нагнувшись ко мне, прошептал:
— Этот тип ворует у Марии деньги! Большой секрет, никто не должен знать. Я тебе рассказываю потому только, что знают все равно все!
С каждым днем я узнавал о Сан-Хуане все больше — и все меньше хотел уезжать.
Утром город оказался засыпан мятыми пластмассовыми стаканами и нежными лепестками цветов, осыпавшихся ночью с деревянных балконов. Мне нужен был отдых — я одолжил у болгарина мотоцикл и вместо работы поехал за город. Помимо столицы на острове есть нетронутые джунгли с пещерами, пустые, светящиеся от планктона заливы, похожие на опрокинутое в море звездное небо, и карстовые холмы, не похожие вообще ни на что. Я колесил по горам весь день и затемно, когда порыв ветра принес сбоку резкий запах соли, понял, что выехал к океану. Метрах в ста от берега в бурном заливе стояла изрезанная скала с покосившимся крестом. Невидимые волны яростно били в камень, выстреливая вверх десятиметровыми фонтанами пены, и, смыкаясь вокруг креста, уничтожали последний след человеческого присутствия. Остров казался совершенно необитаемым — пока по дороге с ревом не понеслись спортивные автомобили. Пристроившись за ярко бликовавшими на мокром шоссе стоп-сигналами, я поехал узнавать, что здесь делают в будни, когда «ночь галерей» уже кончилась, а до уикенда еще остается целых два дня.
По средам и четвергам в Сан-Хуане пьют возле старого рынка в Рио-Пьедрас. Квадрат, образованный окружавшими рынок улицами, напоминал форменный сумасшедший дом. Люди набивались в помещения так, что плечами сдирали штукатурку с облезавших от сырости стен, а те, кто не поместился, пили на тротуарах и прямо на проезжей части. Молодежь крутила в толпе рычащие мотоциклы, бодрые старики с мятыми лицами давили на кнопки музыкальных автоматов. Они походили на жителей небольшого заполярного городка, вышедших на улицу встречать Новый год и обнаруживших там подкрашенные неоновой рекламой пальмы и дешевый ром. Узкие щеточки усов, зауженные черные брюки с ослепительными носками, просвечивающие груди и попы крутились без остановки, как в водовороте. Может, дело и впрямь было в климате, может, в крутой замеси сошедшихся вместе рас — но все они умели отдыхать и знали об этом своем умении. Я наконец понял, зачем сюда едут осаждавшие Старый город толпы: приятно было просто прикоснуться к этому искреннему, в крови заложенному веселью. Смешно, что почти никто из туристов не добирался до Рио-Пьедрас.
К дому я прорывался сквозь демонстрацию. Островная политическая интрига строится на конфликте между партией, требующей окончательного присоединения к США, и сторонниками статус-кво. На середине улицы стоял пикап с саундсистемой, оратор пел под музыку, а демонстранты в одинаковых майках пританцовывали вокруг, подхватывая порой бананы из расставленных на земле ящиков. Так продолжалось не меньше часа. Еще час читали речи — зажигательно и с интонациями, как Фидель Кастро, а потом завели сальсу и опять танцевали с плакатами. Перейти улицу было невозможно, и я зашел в бар, из которого несся знакомый голос доминиканского коллеги. Я спросил, знает ли он песни о работе, — через пять часов мы оба должны были быть на стройке, — но он покосился на меня, как на чокнутого.
— Папито, кто же поет о работе? Поют о любви!
Он запел было снова, но его прервал пароход — низкий органный звук поднялся на холм похожим на фабричный сигнал, протяжным, горестным и настойчивым. Половина посетителей в баре сразу встала, вышла на освещенную желтыми фонарями улицу и смешалась с толпой таких же незагорелых людей, спускавшихся в порт, и когда корабль загудел опять, все одновременно ускорили шаг. Остававшиеся в Сан-Хуане безразлично глядели на них из высоких, распахнутых до самой земли окон. Трудно было сказать, кто в этом городе на самом деле работает, а кто — отдыхает.