«В искусстве много буллшита, н Лауреат премии Кандинского о карго-культах и советских комедиях

— В твоем фильме туземцев, которые совершают подражательные ритуалы на обочине МКАД, играют художники. А экспертов-антропологов, которые туземцев изучают, изображают всякие арт-теоретики. Ты сам к кому себя относишь?

— Я инсценирую ситуацию тотального подражания, копий без оригиналов. Там есть некая симметрия этих двух линий: у племени физический экстаз, а у экспертов интеллектуальный, который идет по нарастающей. И еще вопрос, кто кому подражает, — это как такая галерея зеркал, где все друг в друге отражаются. Я отношу себя к художественному сообществу, это такое племя на территории большого обществ. И внутри него тоже в свою очередь есть свои суб-племена. Но вообще уровень арт-среды в фильме — только один из уровней. На кинофестивалях он воспринимается как нормальный зрительский фильм, смешной, иногда даже как документальный, в таком случае зрителям приходится сдерживать смех.

— Эту работу показывали на фестивале антропологического кино во Франции?

— Да. В России он участвовал в фестивале «Дни этнографического кино» — это событие для узкого круга специалистов в области визуальной антропологии. А во Франции в фестивале Жана Руша это был такой пионер этнофикшна. Он, например, исследовал потоки миграции из Сахеля (это такая область в Африке) на Золотой Берег (это современная Гана). Сначала написал об этом диссертацию, а потом по ней сделал игровой фильм — реконструкцию социологического исследования. В моем случае все наоборот. Сначала я снял разные ситуации, а потом провел более подробное исследование мимесиса, и его результатом стал уровень комментария экспертов, который мы создали в соавторстве с Александром Евангели и Леонидом Студеникиным. Не все западные антропологи поняли, что это вымышленная ситуация, — некоторые даже выдали рецензии на документальный фильм.

— Свою наукообразную культурологическую манеру ты усвоил во время учебы в Америке?

— Не во всех моих работах это так, просто была такая задача. А в Орегонском университете я писал работу о советских комедиях. Это было не киноведческое, а тоже скорее социологическое исследование — про развитие комедий от карнавальности НЭПа к закостенелой форме официального юмора в комедиях тридцатых. О том, как государству удалось приручить и обуздать такой опасный для любых авторитетов жанр и сделать так, что власть и народ стали смеяться вместе.

— Тебе, похоже, нравится скрещивать смешное и научное.

— В конце НЭПа Осип Брик сказал: «Трудно сделать советскую комедию, потому что мы не знаем, над чем смеяться». Над иностранцами нельзя было, над нэпманами уже достаточно посмеялись, и в какой-то момент безопасных тем для смеха не осталось — пока Александров не показал всем путь. Диссертацию я защитил с отличием, но университетским ученым в итоге не стал, потому что диссертация — это довольно ограниченная вещь, многого в ней не скажешь. Мое научное текстовое высказывание мне казалось довольно ограниченным. А в искусстве любой текст имеет ценность. В науке вообще много буллшита. В искусстве тоже, но там буллшит имеет право на существование, он тоже часть процесса.

— Каково тебе было получать премию? Смешно или страшно?

— И страшно и смешно. Раз я уже там находился, могло произойти так, что мне ее дадут. Я понимал, что выхода нет, — если дадут, придется выйти и как-то за это ответить. А если не дадут — то это как-бы такой незаконченный опыт, фрустрирующий. В общем, я переживал такое двойственное давление. Волнительно находиться под пристальным взглядом многих незнакомых людей — это было тяжело для меня как для человека, с трудом социализирующегося.

— Зато ты хорошо чувствуешь себя внутри собственного сообщества. Ты с твоими товарищами из объединения «Вверх!» последовательно создаете свою среду — выставочную, жизненную. Какое-то подобие андеграунда.

— «Вверх!» — это открытое объединение, у нас много проектов на уровне коллабораций. Есть проекты, которые являются плодом коллективного творчества, а есть общие проекты на уровне задумки — таких много у Пети Жукова и Дани Зинченко. Но, конечно, в наших общих событиях очень важна атмосфера, попытка создать тотальное пространство проживания художественного опыта.

— Помимо прочего, участники объединения «Вверх!» увлекаются русским космизмом, мертвыми отцами, сырой землей и почвенничеством.

— У нас есть методологическое сходство, но сам я напрямую не работаю с этой темой — мой интерес скорее связан с исследованием реально существующего общества, ну или того общества, которое я хотел бы видеть. Я больше социолог, чем мистик.

— Все студенты Школы Родченко быстро понимают, что помимо школьных просмотров нужно еще делать квартирники.

— Когда я учился, квартирников было больше: у Кирилла Преображенского (художник, преподаватель Веденова в Школе Родченко. — Прим. ред.), потом у Петра Жукова чаще функционировала галерея Brown Stripe. Была необходимость делать что-то вне школы. Вне галерей — это само собой, потому что тогда у нас даже не было мысли пойти в галерею и что-то там предложить.

— Сейчас, кажется, молодых художников моментально расхватывают.

— А тогда мне казалось, что нами никто не интересуется и у нас свой процесс. Это было очень важно и важную роль здесь сыграл Кирилл Преображенский с пропагандой среды и сообщества. Важно было скрепить наши связи — мы вместе что-то делаем не только потому, что мы в школе, а еще и потому, что у нас есть какая-то общность и без этого, такие пациенты в общей палате.

— При этом на фоне общего контекста Школы Родченко — с критическим дискурсом, социальностью и т.д. — ваше новое почвенничество выглядит почти как реакция.

— Я не согласен с термином «новое почвенничество», наш круг намного шире интереса к космизму. То, что мы делаем, имеет прежде всего отношение к созданию и утверждению сообщества. Сейчас, когда политический протест провалился (по крайней мере реальная возможность перемен откладывается), очень важно регруппироваться и предложить что-то свое. В эпоху нового застоя снова выходят на первый план коллективные практики. С поправкой, конечно же, на принципиально иную социокультурную ситуацию.

— В твоем последнем видео люди в поле напряженно ждут появления чего-то. Недвусмысленно напоминает Монастырского и «Коллективные действия». В каких ты с ними отношениях?

— Когда мы снимали, некоторые предположили, что появиться должен сам Монастырский. Нет, мы, конечно же, другие, нас учат в школе таким словам, как художественная стратегия, да и развиваемся мы в открытой ситуации, но московский концептуализм — это та линия, с которой я могу солидаризироваться. И опять же поиски сообщества и необходимость в нем — в этом смысле концептуализм вдохновляет как пример длительного и успешного социального эксперимента.