Томас Дворжак «Теперь, кажется, в России можно жить»

— Вам хочется задавать банальные вопросы, вроде: каково это все — смерти, войны, катастрофы — постоянно пропускать через себя?

— В этом часть моей жизни. Я этого хотел и сам выбрал профессию, которая началась по большей части из-за любопытства: я вырос в Баварии во время холодной войны и понял, что война — это ярко. И быть фотографом — это одна из самых буржуазных ролей, которые можно выбрать, чтобы за войной наблюдать. В основном фотография была поводом, чтобы посмотреть то, что я не мог увидеть другим способом. Я еду туда, но не участвую, есть намного более глубоко связанные с войной люди; какие-нибудь наемники, более чокнутые.

— Ну какое-то влияние же на вас оказывает то, что вы видите.

— В каком-то смысле я стал более доволен и счастлив в остальную, не военную часть своей жизни и теперь могу больше радоваться, когда нет всего этого. Когда я вижу вокруг обычных, нормальных людей своего поколения на Западе, они все время жалуются на мелочи. Я же очень радуюсь каждому своему возвращению с войны, потому что знаю, как ценна жизнь. Думаю, мы ее не ценим нужным образом. С другой стороны, я знаю, что в войне тоже есть нечто — какие-то отношения или ситуации — что показывает хорошее в людях.

— В какой момент вы поняли, что стали военным репортером?

— Когда появились заказы и за них начали платить. Вообще я отказываюсь от термина «военный репортер». Да, я снимаю войну, и да, когда я ее снимаю, пытаюсь идти далеко, но есть люди, которые идут намного дальше, и есть люди, которые намного более эксклюзивно занимаются только военными репортажами.

— Вы очень много снимали войну в России.

— Да, в девяностых. Тогда, после распада Советского Союза, это был дух времени. Я уехал из Германии в Прагу, попытался поработать в Югославии, потом переехал сюда. В работе репортера много случайностей: приехав, я зацепился на Кавказе. И очень хорошо себя там чувствовал.

— Когда вы в последний раз в Чечне были?

— Два с половиной года назад.

— Вы заметили радикальные изменения между тем, как там было в девяностых и как сейчас?

— Очень сильный ремонт провели, это чувствуется. Но все-таки дух сломлен. В девяностых присутствовал какой-то оптимизм и движение — теперь мечта про самостоятельность потерялась. Когда я в последний раз ездил туда, мне все показалось абсурдным. С другой стороны, как мне говорили чеченцы — не боевики, а городские, которые не ратуют за кремлевскую политику, — невозможно отказаться от ремонта, ведь ужас длился двадцать лет. Нельзя отказаться, потому что дети должны идти в школу. Психологически там очень сложная ситуация, на войне было легче в каком-то смысле: бомбили, и это плохо. Сейчас они не знают — плохо или хорошо. И еще в Чечне такого раньше не было, чтобы ходили с рисунками Путина на 9 Мая. И главная улица Грозного теперь — проспект Путина.

— Ну в Москве не 9 Мая ходят, а через день.

— Это другое, это не Чечня. Меня удивляет, что чеченцы, одетые в национальные костюмы, носят портреты Медведева. Но, вы знаете, сейчас я далек от этого и редко приезжаю. Но вообще я заметил, что Россия сильно меняется.

— Какие изменения видите?

— Нормально становится, нет той огромной разницы с Мадридом или Лиссабоном. Раньше тут был совершенно другой мир — и вещи, и рестораны, и люди. Теперь, кажется, здесь можно жить.

— У вас часто здесь возникали проблемы с милицией или военными?

— Постоянно — я же черненький, это не слишком помогает. Часто останавливали на улице, проверяли документы. В Москве во время проверок говорили: о, это фотограф, не кавказец — и отпускали, никогда не сажая на 10 суток. В Чечне было сложней, особенно сложно было работать с российской армией, прямо диких проблем не было, но все время какие-нибудь глупые вещи происходили — снимаешь, снимаешь, а потом вдруг все забирают: «Почему снимаешь?» Все это советский страх от чужого. Не знаю, изменилась ли ситуация за последние годы, но я в Москве два дня, и пока что меня никто не останавливал.

— Пару лет назад вы говорили, что прошло время, когда без проблем выделялись бюджеты на поездки — сейчас фотографию может лучше сделать солдат в Абу-Грейб, и она будет важнее всего, что было снято за годы профессиональными фотографами.

— Конечно, кроме этой есть еще много угроз для нашей уютной системы. Раньше было так: когда что-то случалось в Киргизии или еще где-то, я звонил в большие журналы и мне, скорее всего, сразу же давали бы заказ. Сегодня эту работу делают фотографы агентств и в большинстве случаев к их репортажам добавить нечего. Magnum сейчас вышло на более авторскую фотографию, но я немного против излишнего авторства. Если я еду в Ливию, там должно быть все-таки про Ливию, про то, что там происходит.

— Вы довольно долго жили и работали в Тбилиси. Выпускался даже альбом, который спонсировался правительством Грузии.

— Магнумовским фотографам заказали книгу, да. Было очень интересно.

— И это не рекламный альбом?

— Думаю, нет. Хотя знаю, многие так говорят. Это нормальная вещь, что одна страна или район в какой-нибудь Италии заказывает корпоративный проект. У Грузии было условие: должен был снимать человек, который относится с симпатией к стране, и нужно показать современную Грузию. Мы сразу договорились, что не должно быть цензуры и вмешательства. Самое главное — что во главе проекта стоял куратор, который был независим от правительства.

— От руководства России не было такого заказа?

— Нет. Мне нравилась моя работа в Чечне, когда я снимал для Time, Paris Match. Это была чистая репортерская работа, без снобизма, потому что это немного странно — снимать конфликт только для выставки или ради искусства.

— Пропадает актуальность?

— В газетах я не могу работать, для них есть Reuters. Приходится работать для более элитных изданий. Но сейчас из больших журналов пропадают фоторепортажи — и из-за экономического кризиса, и из-за того, про что вы говорили — не всегда нужен профессиональный фотограф. Мне цинично смешно от того, что лучшие фотографии из Ирака сняты военными преступниками, и сняты хорошо. Кто вспоминает другие фотографии? Абу-Грейб, и все. И сейчас таких историй случается все больше и больше, техники хватает. Кто-то что-то видит и снимает на айфон. Когда раньше случались авиакатастрофы, они тоже попадали в объектив, но невозможно было что-то разглядеть. Сейчас все по-другому — катастрофы происходят в прямом эфире и все это очень демократизирует, ведь ничего не скрывается. Фотожурналистам сейчас нужно искать свое место. Мне кажется, их ждут большие и сложные истории.

— То есть та же дорога, что и в журналистике текстов.

— Конечно. Правда, вряд ли сейчас любой может написать историю для The New Yorker.

— Вы уже придумали следующую большую историю?

— Хочу сделать что-то большое про Африку, объездить ее всю — такой классический материал о чужом континенте. Еще мне всегда были интересны места, которые ярко звучат — Аушвиц, Горгонзола. Как там живут?