Аппарат практика

7 октября в полдень спектаклем длиной почти в сутки открывается театр «Практика». Это первый в Москве театр, художественным руководителем которого стал не режиссер, а продюсер – экс-директор «Золотой маски» Эдуард Бояков. За две недели до открытия театра Елена Ковальская встретилась с Бояковым, а Иван Пустовалов его сфотографировал.

– Театр, который вы открываете, для кого он?

– Для тех людей, которые не включены или не реализованы в мейнстриме.

– Оказываете вспомоществование бедным?

– Вспомоществование богатым. Звездам, настоящим и будущим. И Серебренников, и Черняков, и Вырыпаев будут делать здесь то, что невозможно в других местах. Не может Иван Вырыпаев существовать в обыкновенном театре, а если он и придет туда, то будет какая-то лажа. Никто и никогда не даст Серебренникову поставить «Bad bed stories» братьев Пресняковых, ни один театр Москвы. Ты читала ее? Это шесть или сколько-то вариантов постельных сцен, включая самые странные перверсии. Но это очень важная пьеса, секс ведь самая чуткая сфера отношений, в сексе люди помимо своей воли раскрываются.

– Но вы не только пригласили их ставить здесь спектакли, вы позвали их в репертуарный совет. Что это такое?

– Я – художественный руководитель театра, город заключил со мной контракт на три года, и я несу персональную ответственность перед городом, зрителями, учителями моими и налоговой инспекцией за то, что здесь происходит. Но людям, о которых я говорю, – Серебренникову, Вырыпаеву, Гришковцу, Пресняковым, Сорокину, Харикову, Греминой – им я предложил участвовать на общественных началах в репертуарном совете театра, чтобы мы вместе не принимали спектакли, а обсуждали, что у нас получается. И если кто-то выйдет из репертуарного совета, это будет в том числе и оценка происходящего. Мы тут встречались с теми, кто причастен к этому театру. Я рассказывал о наших намерениях, о программе, задачах, о публике, для которой этот театр будет работать, и Миша Угаров, один из основателей «Театр.doc», – а это не брат даже, не театр-родственник, а один из отцов «Практики», – так вот Угаров встал и сказал: «Это главное событие последних лет. Театр может не получиться, может выйти чепуха, но то, что сейчас оформляется как намерение, – это уже большое дело и прорыв».

– Но те, кого вы пытаетесь объединить, обижаются, когда в них видят часть пейзажа: они-то чувствуют себя одинокими деревьями.

– Я постараюсь создать такой климат, при котором ощущение леса не помешает им ощущать себя деревом. Они все должны стать здесь немного продюсерами. Это важно – этот театр делается не для Вырыпаева и Рыжакова, он делается силами Вырыпаева, Рыжакова и других состоявшихся людей для тех, кто придет за ними.

– Я видела отчет социологов, который описывает вашу предполагаемую публику. Это люди, у которых есть все, кроме счастья. Как это понимать?

– Ну да, это люди, которые много пашут, у них все есть, но они устали. И эти люди обыкновенно не ходят в театр, они театру предпочитают хорошую книгу, выставку, концерт. Они бы пошли в театр – театр дает коммуникационный заряд, эмоциональный, – но о чем театр сегодня говорит? Кто говорит со сцены о том, что важно? Не знаю, но мне кажется, что мы сейчас с Леной Морозовой репетируем очень важный материал. Это пьеса про последнее поколение, которое помнит Советский Союз. И заметь, это пьеса не русская – молдавская! У нас таких текстов нет. Эта девушка пишет, к примеру: вечером папа, как всегда, пришел домой пьяным. Утром я узнала, что Советского Союза больше нет. Скоро мы в школе стали писать другими буквами. Человек только научился писать кириллицей, а сегодня ему говорят: пиши латинскими буквами. Понимаешь? И это не художественная метафора. Это живой человек пишет о себе.

– Вот вы сами ставите спектакль, а были и актером; вы продюсировали спектакли, заказывали композиторам музыку, занимались и драмой, и оперой, вообще чрезвычайно всеядны. Чем вы сами это объясняете?

– Все, что не убивает, есть ресурс для роста. Я работал с Гергиевым, Мартыновым, Сорокиным, с «Театр.doc», я делаю «Новую драму» и «Золотую маску», собираюсь делать рекорд-лейбл, о чем мы думали с покойным Колей Дмитриевым, снимаю кино с Пашей Руминовым и – только не надо смеяться – хотел бы балет поставить. На классическую музыку. Я знаю, как это сделать. И знаю, что это нужно делать только в команде. Этим я как болел, так и болею – убежденностью, что все в искусстве можно делать командой: писать оперы, ставить спектакли, открывать театры. Здесь работает очень простая закономерность: чем мощней талант, тем он более открыт к общению и партнерству. Мы работаем с Мартыновым, и то, как меня слушает Мартынов, меня поражает. При этом я знаю свое место, находясь рядом с Мартыновым, я на все, что он делает, говорит и пишет, смотрю снизу.

– Что же вы можете ему дать?

– Не знаю. Но думаю, для него, как человека феноменально центрированного и уверенного, я если и представляю какой-то интерес, то именно в качестве отражения реальности. Она ему не близка, даже мешает, я же выступаю таким проводником между ним и этим миром. При этом моем посредничестве он написал оперу «Vita Nova», премьера скоро в Валенсии. Когда он месяц назад у меня дома играл на фортепиано третий акт, меня нереально переворачивало всего.

– Прошлым летом вы уезжали в Африку и говорили, что здесь вас ничего не держит. Почему вы вернулись?

– К тому времени я оставил «Золотую маску», которая уже могла работать без меня. И потерял трех важных для меня людей в одно время. Первым был Коля Дмитриев. Потом за два дня до отлета на Занзибар я похоронил Зиновия Корогодского, человека, из-за которого я пришел в театр. Когда-то я был завлитом Воронежского ТЮЗа, и на один из семинаров, на драматургическую лабораторию в Твери, приехал из Питера Корогодский. И я пережил шок, ожог, слушая его. Я как литературовед был тогда травмирован театром, драмой – как чем-то, что больше, чем литература. Потом была лаборатория Виктора Калиша. Он стал очень близким мне человеком, хотя не все взгляды друг друга мы разделяли. Но то, как он строил отношения с провинциальными театрами, как, уже будучи тяжело больным, мотался со своим костылем по стране, вызывало к нему сильнейшее уважение. И вот прямо с похорон Корогодского, по пути в аэропорт, в Африку, я заехал к Калишу. Он уже был без ног, мы говорили с ним долго, смеялись, буквально ржали. А вскоре после того, как я улетел, он умер. И эти три смерти были моими личными потерями. Уезжая, я вполне предполагал, что не вернусь обратно. Я прилетел в Москву три месяца спустя ради свадьбы ближайшего друга, и тут на меня обрушилось. Наверное, нужно все бросить, чтобы открылись новые возможности – возможность открыть театр, возможность и желание снимать кино.

– А то, что называют делом жизни, оно есть у вас?

– На ближайшие четыре года то, что я делаю сейчас, – кино и театр «Практика» – это и есть дело жизни. Четыре года хватит, чтобы построить этот театр и освоиться в кинобизнесе. Я всегда стараюсь делать дело так, чтобы можно было уйти, а дело бы продолжалось. Когда уходишь – только тогда все про свое дело и понимаешь. Когда ушел Коля Дмитриев, стало понятно, что он изменил Москву, насколько ее можно было изменить. Он воспитал пусть не слишком широкий, но все-таки ощутимый круг людей, которые знают, что такое мировая и актуальная музыка.

– На меня производило большое впечатление, что у «Золотой маски» спонсорский пул составлял почти половину бюджета. Это фантастическая цифра для театральных фестивалей, которые обычно делаются на деньги налогоплательщиков. Сумеете ли вы так же легко находить деньги для театра?

– У нас действительно доля спонсорских средств была около сорока процентов, тогда как у главных европейских фестивалей, Эдинбургского или Авиньонского, она составляет процентов пять-семь. У «Практики» будут спонсоры, и они уже появились. Например, «Капитал-груп» – компания, которая строит в Москве небоскребы и, что важно, работает с мировыми звездами архитектуры. Они сотрудничали с Эгератом, сейчас начинают проект с Захой Хадид. Это будет первый крупный архитектор, который что-то построит в Москве. Согласись, мы в хорошей компании.

– Чем вы убеждаете спонсоров?

– Им нельзя говорить: «Дайте денег на культуру, она погибает». Надо говорить: «Дайте денег на культуру, а то вы погибнете». Это, конечно, пафосно звучит, но так оно и есть.

– Что на вас в последнее время произвело наибольшее впечатление?

– Концерт Патти Смит. Вот это перформанс! Ведь она ведет себя на сцене – как живет: она никогда не была мегазвездой, никогда не входила в десятку лучших, просто жила честно каждую минуту. И теперь это сработало, это все в ее музыке, сейчас про нее все стало понятно: на сцене главная певица нашего времени, личность грандиозного масштаба, просто личность, которая вообще не врет, и все, что происходит на концерте, – это часть хеппенинга, который длится всю ее жизнь.

– Для вас честность – факт искусства?

– А как же. Что значит скорость движения пальцев после Блэкмора или Слэша? Быстрее уже не сыграют. И что после этого делать? Волосы на голове взбивать? Что еще может дать рок? Рок – это же энергия в первую очередь, а честность – это энергия правды. Вот стоит человек и поет со сцены про Беслан или орет: «Wake up!» И все, п…ц, нет больше русского рока, потому что ни один говнюк не спел о Беслане. Патти Смит – ее бы показывать на Биеннале современного искусства, там, где люди ищут актуальность. Кстати, что касается биеннале, хочу предложить Бакштейну – и надеюсь, он согласится, – чтобы на следующей биеннале проект «Практика» тоже был представлен.

– Театр?

– У нас будет еще и галерея. Мы собираем в «Практике» компанию молодых кураторов – совсем молодых, голодных, зубастых и недовольных ситуацией на московском художественном рынке. Они собрались тут вчера и устроили спор о том, кто чей предтеча в московском концептуализме, Кабаков, «Мухоморы» или «Медгерменевтика», – забыли про все наши дела, смешные, классные ребята, живые. Да, кстати, забыл, мы же не просто снимаем кино с Пашей Руминовым – мы еще и киноклуб открываем. Ведь что сейчас происходит? Все со страшной скоростью движется в одну воронку, границы между жанрами стираются, язык унифицируется.

– Вы чувствуете себя в этом потоке?

– Я в потоке.

– Вы вообще себя считаете компетентным во всем, к чему поворачиваетесь. Откуда такая наглость?

– Это не наглость, это уверенность в том, что художественный язык универсален. Я согласен с Серебренниковым, который говорит, что драматург не имеет права писать, театральный режиссер не имеет права ставить, если он не знает, кто такой Альмодовар. Или Чарли Кауфман, к примеру. Живого в искусстве так мало, что нельзя его не знать. А смешивать можно что угодно. Вот мы на мой день рождения с друзьями поедем в Африку, и там я себя реализую еще и как диджей. Это будет крутой сет. Не было такого. Где тут бумажка? Смотри, такой вот плей-лист: суахилийский рэп, Сергей Старостин, Мария Каллас, Пи Джей Харви, Portishead, Orchestra Baobab, Валерий Гергиев, Патти Смит, Coil, King Crimson, Мартынов, Massive Attack, дагестанская лезгинка, БГ, Шенберг, «Каста», Гэбриел, Прокофьев, Nine Inch Nails…