Таус Махачева «Ты теперь как дедушка — он тоже Ленинскую премию получил»

Таус Махачева — бакалавр лондонского колледжа Goldsmith, окончила Институт проблем современного искусства и РГГУ. Победительница конкурса «Инновация» в номинации «Новая генерация» в 2012 году. Делает вещи метафорические, но при этом нейтральные — даже когда переодевается в шерстяной костюм и бегает, изображая лошадь. Внучка поэта Расула Гамзатова. 

— В том, что ты делаешь, есть две составляющие — западное образование и дагестанский бэкграунд. Как ты эти две жизни совмещаешь?

— Для меня это вопрос об эксплуатации. Меня можно обвинить в том, что вроде как я со своим западным взглядом возвращаюсь на родину, что-то там снимаю и выставляю. Такой ориентализм. У меня вообще до сознательного возраста не было ощущения, что это моя родина, что я этим интересуюсь. И только на первом курсе в Лондоне, году в 2004-м, я поняла, что мне это интересно. Я поехала в горы, в дом своего прадедушки, жила там месяц. Пыталась понять, что я делаю, кто я, откуда и зачем. Учила аварский — он, правда, оказался очень трудным, и я его так и недоучила, но надеюсь это все-таки исправить. Тогда у меня и сформировалось ощущение, что эти люди мне близки. Возможно, меня вырастили на идеальном образе Дагестана, на дедушкиных книжках, на том, как разговаривают в моей семье. Потом уже у меня случился реалити-чек — и я поняла, что весь этот мир благородных мужчин и ценностей почти исчез, а действительность от него сильно отличается. Но с ней тоже можно работать.

— Где ты росла?

— Родилась в Москве, детство провела в Махачкале, в школе училась опять в Москве, но лето проводила всегда в Дагестане. Я даже не знала, что в Москве бывает лето.

— Ты же наверняка приезжаешь не в традиционную дагестанскую семью. Скорее у тебя советско-интеллигентская семья?

— У меня семья разная. Она очень большая. Но в основном, конечно, советская интеллигенция. Тетя — директор музея, есть много родственников, работающих в Академии наук. Но есть и дальняя сестра, которая своего мужа первый раз на свадьбе увидела. Я ее маму прямо спросила: «Ну как же так?». На что мне привели довод, что лучше выходить за своего. А моя двоюродная бабушка недавно звонила маме и говорит: «Я Таусю в новостях видела, объясни мне, что это такое?». Мама говорит: «Ну вот, Таусю номинировали на премию». Так что «Инновация» меня легитимизировала в глазах семьи. Но лучший комментарий был от дяди, который мне сказал: «Ты теперь как дедушка — он тоже Ленинскую премию получил». На что я спросила: «А сколько у дедушки было Ленинских премий?».

— В Дагестане сейчас самая сложная обстановка из всех кавказских республик. Ты это ощущаешь?

— Да, это очень ощущается. Недавно мои друзья мне говорят: «Ой, мы читали, что по версии Би-би-си Дагестан — одно из самых опасных мест на земле». Я такая: «Ну отлично». Год назад я там была, сижу в музее — мне смотрительница говорит: «На 26 Бакинских Комиссаров сейчас перестрелка, объезжайте». Или один мой родственник ехал по улице, услышал взрыв, смотрит — милиционер с оторванной ногой лежит. Он ему перевязал ногу, отвез в больницу, но тот все равно умер от потери крови. И все это в одном шагу от тебя. Взрывают на пляже, чтобы люди не раздевались. Мне кажется, что если что-то не сделать, будет гражданская война. Все очень серьезно.

— Этот фундаментализм — он появился уже в постсоветское время?

— Да. Правильно, наверное, сказать, что это радикально настроенные религиозные группы, которые хотят отделиться от России и создать религиозное государство. Это действительно что-то новое, и, мне кажется, это связано с экономикой — с тем, что тупо нет работы. Все здесь построено на семейных связях, и молодым парням очень тяжело устроиться. И это при том давлении, которое на кавказского мужчину оказывается: как он должен выглядеть, как одеваться, на какой машине ездить. Здесь тоже общество потребления. Радикализацию я связываю с этим.

— Ты в своих последних работах отважно внедряешься именно в мужской кавказский мир.

— Меня именно это сейчас интересует. Если брать какие-то гендерные теории, то есть мало исследований о том, что мужчины — особенно кавказские — так же подавлены вот этой необходимостью соответствовать некоему образу, как женщины подавлены мужчинами. Мне интересно наблюдать, как воспроизводится один и тот же паттерн поведения. Вот например: у имама Шамиля в войске были медали за трусость — нашивки, которые свидетельствовали о недостойном поведении в бою.

— Стигма трусости?

— Да, именно. Или в проекте про собачьи бои я использую старый советский сюжет североосетинской студии телевидения, где античные статуи как будто спрашивают у чемпиона мира, борца Али Алиева, про его поражения — когда ему было обиднее всего.

— А как тебя, московскую девушку, воспринимают мужчины, которых ты снимаешь?

— Когда мы снимали стритрейсеров, я почти с ними не взаимодействовала — я все время была в машине, снимали операторы. А вот когда я занималась собачьими боями, я внедрялась через своего друга Мурада Халилова, который знал организаторов. Но вообще, как правило, меня представляют как внучку Расула Гамзатова. Надо сказать спасибо дедушке, потому что я сразу становлюсь своей, и это меня защищает.

— Расскажи про собачьи бои.

— Мне рассказал о них мой приятель. Существует чемпионат Дагестана, чемпионат Кавказа и чемпионат мира, и по итогам боев выпускаются видеосборники. Меня заинтересовало, как это выглядит — мужчины бегают вокруг, подбадривают собак: «Малыш, давай! Мужчина, давай!». Это наделение собаки мужскими, человеческими качествами меня тоже интересует. Сначала я ездила к заводчикам — они сами с собаками бегают, плавают. Вообще стереотипное представление о боях — что это очень кровавый, убийственный спорт. Это не так. Собаки бьются не до конца, есть четкие правила проигрыша. Если собака поджала хвост или издала определенный визг — это все в тишине происходит — то все, она проиграла. И бой заканчивается. Есть особая коммуникация между собаками, она у них врожденная. При этом бьются только кобели, сук не пускают — потому что вот они бьются до конца, у них другой инстинкт. Есть легкий, средний, тяжелый вес. Если 15 минут никто не сдается, делают второй раунд. А вообще эти бои называются не бои, а «тестинг боевых качеств отечественных волкодавов». Потому что это собаки пастушьи — но они не пасут, а именно от волков защищают. Большинство этих собак не выращены специально — они просто проявляют боевые качества, когда сторожат овец. Этот проект, «Позволь мне быть частью нарратива», я делала с куратором Лешей Масляевым. Меня в нем вообще почти нет — я редуцируюсь. Там много документальных интервью с заводчиками собак. Вообще, вся выставка получается как размышление о том, может ли документалистика быть правдивым документом эпохи — ведь во всем есть пропагандистская составляющая, и в съемках про Али Алиева, и в моих съемках, наверное, тоже. Я думала, как в советское время формировалась картина Северного Кавказа — например, был такой киножурнал «Северный Кавказ», где циркулировали совсем другие идеи. Где сейчас увидишь проморолик про токарей, которые делают розетки на фабрике в Ингушетии?

— Ты выставляешься в Дагестане?

— Да, и мне кажется, что это важный момент, и я могу претендовать на то, что я не очень экзотизирую свою культуру. Я стараюсь в Дагестане читать лекции, выставлять и обсуждать свои работы. Какой-то резонанс имело мое видео «Пространство торжества» об абсурдности новых дагестанских свадебных традиций. Я не уверена, что они были такими же в советское время. Тогда же существовал унифицированный образ — советская работница, освобожденная женщина востока. В Махачкале есть единственная галерея, называется «Первая галерея», она сейчас переехала в Каспийск. Там как раз проводили Северо-Кавказскую биеннале — было много художников из Чечни, из Северной Осетии, из Азербайджана, Ингушетии. По-моему, это положило начало какому-то диалогу, потому что Кавказ очень разобщен. Я в этой галерее планирую после того, как закончу магистратуру, большой проект. Хочу подать на грант президента Дагестана, чтобы сделать там образовательную программу.

— Ты в этом году номинировалась дважды — на Кандинского и на «Инновацию», и оба раза шла ноздря в ноздрю с другой молодой художницей, Настей Рябовой. Кандинского получила она, а «Инновацию» — ты. Ты с ней чувствуешь какое-то родство?

— Я не уверена, что мы задаемся смежными вопросами. У нее хорошая методика, которая ее отличает от остальных. Она какая-то — не могу сказать европейская — но более продуманная, чем многие другие молодые художнки. Это заслуга скорее не образования, а ее тусовки. Они группой художников все время обсуждают работы, и это такая же критическая тренировка и возможность отрефлексировать то, что они делают, как была у меня, когда я в Лондоне училась. В этом мы с ней схожи. А так — просто мир художников ужасно мал, и это проблема образования в том числе.

— В твоих работах всегда чувствуется образование. Это хорошо или плохо?

— Это и хорошо, и плохо. На первой моей выставке один критик сказал, что мои работы похожи на работы всех выпускников Goldsmith — это институт, в котором я училась. Если относиться к нему как к какому-то заводу, производящему художников, которые работают примерно с одинаковыми концепциями, тогда это минус. А плюс — это, наверное, возможность глубже делать исследования для проектов. Вот, например, проект про эту меховую машину. Сначала я придумала какой-то меховой шар, который я буду катать на природе. А потом я подумала — ну что это за абсурд, омеховевший минимализм, что ли? Потом я узнала о махачкалинских стритрейсерах, и поняла, что хочу попасть в эту субкультуру. Потом прочитала статью своей мамы «Одарен шубой с царского плеча» — про универсальную культурную модель и русскую традиционную форму дара — такую, как шуба в царские времена. Шубы же носили всегда внутрь, и только шуты могли их надевать наружу, и это был знак вседозволенности. Потом в сборнике «Наслаждения социализма» под редакцией Дэвида Кроули я прочитала статью о том, что советские шубы перерабатывались — владелица свою всегда перешивала, передавала такое ценное сокровище своей дочке. Суперзеленая такая концепция, которая уже не существует. И вот этот подход — как раз и есть плюс моего образования.

— А что эта академичность дает художнику?

— Это способ не делать работы-однодневки. Когда я поступала в свой институт, меня спросили на интервью — зачем вам учиться, вы ведь уже выставляетесь. Ну я им говорю — вот, например, проект «Усилие». Я выхожу, толкаю камень. Но это слишком просто. Зачем постоянно одно и то же репродуцировать? Есть такой художник Джерард Берн. Он взял за основу дискуссию писателей-фантастов 1963 года — о том, как будет выглядеть будущее. Нанял актеров, эти актеры ее разыграли. И это очень интересный и глубокий проект, который использует академический способ исследования.

— В Москве действительно всего 3–4 художника так работают, но на Западе их очень много. Ты чувствуешь разницу между тем, как делать карьеру там и здесь?

— На Западе все происходит намного медленнее. Если тут мне дали за «Быстрых и неистовых» премию, то когда я показывала ее одному профессору в Королевском колледже искусств, он меня просто разгромил. Он мне сказал, что я полагаюсь на вау-фактор этой машины, что у меня непродуманный монтаж. Это на самом деле правда, и это слабость работы. Но я ее буду и в Лондоне выставлять. Просто я учусь и все работы обсуждаю с преподавателями — в этом смысле мои работы действительно школьные. Например, я обсуждала со своим преподавателем диссертацию. Мы начали говорить о памятниках, и я вспомнила про памятник моему прадедушке на центральной площади в Махачкале. Его звали Гамзат Цадаса, он тоже был поэтом, а похоронили его прямо под собственным памятником. Я подумала, может, мне сделать какую-то работу: взять и помыть этот памятник, как моют могилу или что-нибудь в этом роде. Но пока это общая идея. Надо выяснить, как в советское время хоронили, были ли еще такие прецеденты. Я думаю, что обсуждения с преподавателем дают много для понимания того, что ты делаешь, и того, как другие люди считывают твои работы. Часто на выставках художник рассказывает ну прямо такую историю — вообще. А ты смотришь на его работу и ничего этого не можешь увидеть. Читаемость — это навык, который ты вырабатываешь.

Выставку Таус Махачевой «Позволь мне быть частью нарратива» можно увидеть в галерее Paperworks до 11 мая