Сергей Скуратов «Храм Василия Блаженного недаром является символом Москвы — это же салат из разных домов»

— Что вы показываете на «Арх-Москве»?

— У меня там выставка «Архитектор года», са­мая главная. Если б не кризис, я бы, наверное, за­нял всю анфиладу в МуАре. Но вот эта экономическая ситуация привела к тому, что половина заказчиков просто умерла, не заплатив за выполненные проекты. Ну и отвалились все потенциальные спонсоры. Так что теперь мы в пятом зале ЦДХ строим павильон и показываем все самое лучшее. Я, точнее, показываю. Это такой The Best за последние 15 лет. Там будут мои лучшие интерьеры, фотографии 18 мо­их любимых построек — Дом в Гагаринском, Дом на Зубовском…

— А вы что, больше 18 домов построили?

— Я? Да нет, около 18 как раз.

— То есть это, по сути, полное собрание ­сочи­нений?

— В смысле построек — да, но у меня нет работ, которых бы я стеснялся. Каждая из построек — как любимый ребенок. Каждая из них соответствует духу своего времени, стилю — это очень важно. Конечно, некоторые из них морально устарели, и сейчас я бы так уже не построил. Но они — дети того времени. Все эти дома мною любимы, потому что я через них открывал мир архитектуры.

— А какой сейчас дух времени?

— Странный вопрос. Современный, ­сиюми­нутный, какой еще. Это вообще очень тонкая мате­рия — почувствовать дух времени. Он у тебя должен быть на кончиках пальцев. Как любой профессионал, ты должен знать, что сейчас строится в мире, что проектируется. Должен знать темы, моды, ­на­ра­ботки — весь этот срез. Другое дело, что у состояв­шегося архитектора всегда есть свое мироощущение, своя азбука. И эти истории развиваются параллельно и иногда могут не совпадать — как у наших неоклассицистов Уткина, Белова, Филиппова видение не совпадает с мировым трендом.

— Они работают против духа времени?

— Конечно, против. Это все имитация стиля, настроения. Хотя это тоже, ­ко­нечно, дух времени.

— То есть вы убежденный модернист?

— Убежденный, но не ортодоксальный. Для ме­ня чистота стиля — абсолютно вторичная вещь. Тут важны не принципы, как у Корбюзье, — свободно стоящие стены, горизонтальные окна и все такое. Образ здания рождается из множества всяких факторов.

— Могли бы факторы так сложиться, чтобы вы стали строить неоклассику?

— Нет, категорически нет. Не в том смысле, что современные люди должны изъясняться на современном языке, — каждый выбирает язык по себе. Просто архитектура выработала со временем какие-то представления о материалах, о тектонике, о конструкциях, об эстетике, о функции. Другие человеческие потребности, другие взаимоотношения дома с городом — все другое. И вот это все другое — рождает другую архитектуру. Невозможно XV или XVIII век взять и перенести в XXI.

— Но вот, скажем, «Капитал Груп» — люди XXI ве­ка — строят же неоклассику?

— Я этого, если честно, не понимаю. Если б я так работал — у меня случилось бы разрушение личности. Я вот недавно «Идиота» читал — другой язык, ритм другой, скорость. Жутко тяжело. Тут то же самое: делать старую архитектуру сейчас — жутко тяжело и не очень понятно, зачем. Разве только потому, что это нравится заказчикам. Ну да, рынок — это тоже дух времени. Но я всегда делал то, что нравится мне самому.

— Про ваш Дом на Мосфильмовской Григорий Ревзин написал трогательную статью про ­застен­чивый небоскреб. Он угадал вашу эмоцию?

— Статья трогательная, правда. Красивая, ­ин­тересная, даже загадочная немножко. Она очень точно попадает в унисон с моими какими-то мысля­ми. Для меня дома — это живые существа, и я им всем пытаюсь придать характер. Если у дома нет ­характера, если у него на каком-то моем птичьем языке не сформулировано свойств, которые позиционируют его как нечто одушевленное… Это все очень сложно рассказать, архитектура же вообще ­невербальна. Но вот идея застенчивости, того, что небоскреб стесняется своих размеров, — это, ­конечно, все его. В моих мыслях этого стеснения не было.

— А что было? Какие свойства?

— Он совершенно не стесняется своей формы. Он не слон в посудной лавке, он красавчик, позер, он красуется, преподносит себя. Этот поворот — ну он, конечно, немного опасливый, да, потому что он уже почти наехал на Мосфильмовскую и теперь оглядывается назад, чтобы, как улитка, подтянуть этот свой стеклянный домик. Но этот поворот же сделан совершенно сознательно, для того чтобы ­эта ­башня имела кучу ракурсов, — так восприятие получается со всех сторон совершенно разное. И потом — чем выше, тем больше красивых видов открывается на центр Москвы, и башня поворачивается в их сторону. Если бы она была без поворота — то либо внизу были бы ужасные виды, либо наверху.

— А вот как архитектор года скажите — как сейчас в Москве относятся к архитекторам?

— Ну, судя по тому, что Леша Тарханов (редактор газеты «Коммерсант». — Прим. ред.) предложил по субботам пороть архитекторов на Красной площади, даже культурная общественность не отличает архитекторов от девелоперов и ненавидит их всем скопом. Архитекторы — это враги. И в каком-то смысле они правы, потому что если взять весь архитектурный цех, то архитекторов, которые работают за совесть, за веру, убеждения и принципы какие-то, — их меньшинство. Все остальные просто зарабатывают деньги, вот они и подвели всю нашу профессию под монастырь. Хотя, знаете, не они одни грешны, и тут еще надо посмотреть, кто их ругает — люди, которые в жизни вообще ничего не знают и не сделали. Я вот знаю, что ни один мой дом не принес никому вре­да, — но я открываю блоги и читаю там, что пишет какая-то девочка: «Copper House, конечно, хороший дом, но зачем его покрасили в такой отвратительный зеленый цвет?» Ей отвечают: «Дура, это патини­рованная медь». «А что такое патинированная медь?» — «Это как когда на Пушкина голуби какают». А она: «Это ж сколько голубей погубили!»

— Ну хорошо, а если б это меньшинство все решало — что, по-вашему, надо с городом делать?

— Город надо лечить, город болен. Дело в том, что его сейчас используют не по назначению — для зарабатывания денег. То есть без этого нельзя, но кроме этого должна быть и программа для жизни. И она есть, и московские власти честно стараются что-то по ней делать — но городское планирование все равно основывается на наличии инвестора. Что-то дадим инвестору, а что-то сделаем для города. Хочет­ся спросить — у нас что, такая бедная страна? У нас нет денег, чтобы решать городские проблемы? Чтобы просто сделать что-то для любимого ­города? Мне в Москве страшно не хватает пространств для жизни — парков, скверов, музеев. Меня ужасно удручает ситуация с Кремлем, который должен, конечно, быть гигантским национальным музеем. Вся эта концентрация власти в геометрическом центре — она страшно тормозит город. Самое ужасное — это дикое ­ко­личество новоделов, имитации. Я когда по Москве езжу — все время болею. У нас катастрофически не хватает красивых домов. Москва же в отличие от Питера или там Парижа — не средовой город, Москва — это город отдельных домов. Храм Василия Блаженного недаром является символом Москвы — это же такой конгломерат, салат из разных домов.

— А почему нет красивых домов?

— Наши архитекторы работают в очень тяжелых условиях. Плохие рабочие, очень слабая строительная база. Девелопер у нас — как восточный хан. Захочет — помилует, будет работать с тобой, захочет — казнит, то есть изменит проект как ему нужно. Авторского права никакого нет, только на бумаге. Самое главное — сложные отношения с властями. Очень сильно вмешиваются в архитектуру, что на Западе совершенно невозможно. Это как Дега объяснять: плохо ты балерину нарисовал, ручку ей подыми, ножку сделай подлиннее, юбочку поправь. Он же бы всех послал, да? А у нас приходишь на совет, и там все эти старперы начинают тебе объяснять: тут у вас не то, и так нельзя, а я бы сделал по-другому. Ну и сделал бы ты — заказали бы тебе, ты бы и сделал. Получается такой отбор плохого. Мне даже когда главный архитектор говорит: «Срезать два этажа», — я жутко болезненно реагирую. Почему два этажа? Ну кто лучше знает?

— Так ведь картина Дега — не дом, в ней никому не жить. Может, это правильно, что архитекторов в узде держат?

— Да, архитектор — общественно важная профессия, и, самое грустное, основания для недоверия есть — это снова про то самое большинство.

— Но им как раз почему-то все позволяют.

— Да, а творческие люди всю жизнь в это ­вкла­дывают, а им потом говорят — упростить! Умирали же архитекторы из-за такого. Нечестность всей этой системы подавляет, телефонное право, денежное право, еще не знаю какое. Мы на Остоженке 20 лет не строили выше шести этажей, и все понимали, для чего это. А потом вдруг появляется гигантский дом в Хилковом переулке — откуда он взялся? Кто его разрешил? Он же там все раздавил. Кому-то ­из-за 20 сантиметров несколько лет дом не согласовывают, а кто-то мгновенно получает разрешение на лишние 10 этажей. Вот это все страшно раздражает. Но это не архитектурная проблема, а общегосударственная. И еще за критику наказывают: я вот статью напишу или интервью какое-нибудь дам, а мне начинают мстить. Все обижаются.

— Но, видимо, вас ценят — другим бы вообще не простили.

— Ну да, есть такой вот, дома красивые строит.

— Ну а как вы во всем этом выживаете?

— Как я выживаю? Сердце у меня все время болит — вот как.