Год протеста Сапрыкин о том, где мы оказались

День после парламентских выборов 2011 года многие помнят по минутам — как наши родители помнили, что с ними было, когда полетел Гагарин. Вот и я на вопрос «Что вы делали 5 декабря?» отвечаю не задумываясь.

Утром я примчался в редакцию «Большого города» (которым тогда еще руководил Филипп Дзядко) вести круглый стол о левых идеях: пока я поднимался на лифте, Борис Кагарлицкий (в квартире которого тогда еще не проводились обыски в рамках расследования по «Болотному делу») проклял своих соратников за то, что те приняли участие в заведомо нелегитимных выборах, и покинул редакцию. Пообщавшись с Ильей Будрайтскисом (которого тогда еще не задерживали на одиночных пикетах у ФСБ) и Алексеем Цветковым (у которого уже был богатый опыт по части уличных акций — но который тогда еще не выходил на митинги с плакатом «Я не на митинге, и это не плакат»), я ринулся на Новый Арбат (на тротуаре которого тогда еще никто не устраивал 50-тысячный митинг), где было назначено следующее интервью — с Ксенией Собчак (которая тогда еще не была одним из лидеров Координационного совета оппозиции) и Ксенией Соколовой (которая тогда еще не была одним из руководителей медийных проектов Михаила Прохорова). Обсудив сценарий будущего русского бунта — по мнению Ксений, в какой-то момент машина с мигалкой обязательно собьет насмерть ребенка или старушку и тогда начнется, — я поехал подписывать в печать книжку о детских каникулах, сделанную по заказу Департамента культуры Москвы (руководитель которого Сергей Капков тогда еще не говорил в интервью, что «культура — неплохое лекарство от протестных настроений»).

У лифта я встретил коллег по «Афише», которых тогда еще сложно было представить себе на митинге — и которые всей редакцией выдвигались на Чистые пруды, мирно перешучиваясь о том, как их сейчас арестуют. Подписав последнюю страницу, я побежал в редакцию Openspace.ru (которая тогда еще не переехала в полном составе на домен Colta.ru, а потом не закрылась вовсе) — там проходила премьера новой книжки Парфенова (который тогда еще… ну, в общем, понятно). Где-то на середине речи Альфреда Коха (который тогда еще не) сидящий рядом Олег Кашин (который тогда еще не) сказал, не обращаясь ни к кому конкретно: «Ну что, похоже, началось» — в твиттере писали, что толпа идет на прорыв оцепления на Лубянке. Дискуссия рассыпалась сама собой, все поодиночке перебегали через двор в студию «Дождя». Глубокой ночью я обнаружил себе перед камерами в компании Сергея Пархоменко (тогда еще просто журналиста) и Божены Рынски (тогда еще светской обозревательницы). Белая лента была еще просто куском материи, Болотная — просто площадью, Pussy Riot — лихой феминистской группировкой. Все мы были кем-то другим.

Сегодня все упомянутые в предыдущем абзаце люди получают в награду за содеянное прошлой зимой все больше упреки да обвинения — в основном сводящиеся к извечному русскому вопросу «Скажи, а почему ты вместе с танком не сгорел?». Нет ничего увлекательнее, чем выяснять, кто и при каких обстоятельствах заставил всех пойти не туда, и в результате все вышло не так — виноватыми в итоге оказываются все, кроме тебя самого. Наверное, если бы митинг 10 декабря состоялся бы на площади Революции, мы действительно бы жили в другой стране — правда, мне кажется, что эта страна была бы похожа на Белоруссию после разгона демонстрации у здания парламента в декабре 2010-го: уже к январю все сидели бы по норам, а многие в СИЗО. Так или иначе, обладая почетным титулом бывшего участника Того Самого Оргкомитета (даром что он собрался через три дня после первой Болотной), довольно сложно выступать в жанре «все дураки»: я могу говорить только за себя и только про те проколы и провалы, в которых сам виноват. И при всем уважении к Эдуарду Вениаминовичу Лимонову (который, в отличие от многих из нас, как раз остался таким же, как был), главный из этих провалов, по-моему, — вовсе не в изменении адреса митинга 10 декабря.

На Болотной — условной Болотной, поскольку огромные митинги шли в декабре по всей стране, — никому ничего не надо было объяснять, каждый знал, почему он здесь, и каждый понимал, чего добивается: распустите Думу, сдайте мандаты, назначьте новые выборы, у нас демонстративно украли голоса (а вместе с ними право решать, что будет со страной), да где же этому конец. Такое единство и взаимопонимание — вещь недолговременная, даже если бы результат был достигнут и надо было выбирать новую Думу с новыми, наспех зарегистрированными партиями, — избирателям пришлось бы что-то обещать, как-то доказывать, почему если не Путин, то ты. И говорить здесь пришлось бы не только с теми, кто уже давно во все врубился, проштудировал посты Навального и сам способен составить проект политической реформы. Говорить пришлось бы и с матерью-одиночкой, которая не может пристроить дочку в детский сад, и с пенсионеркой из Саратова, которая смотрит сериалы на канале «Россия», и с гидротехником из Чебоксар, который проектирует новую электростанцию, и с жителями Чебоксар, которые протестуют против ее строительства. На скучном корпоративном языке это называется маркетингом, и это требует какой-никакой социологии — но без этого мы обречены вращаться в своем кругу, обсуждая, насколько прекрасен (или ужасен) наш круг.

Да, в стране живут в том числе и люди, которых не очень волнует право избираться и быть избранным и которым кажется, что неправедный суд и пытки в полиции — это то, что бывает с другими (рискну даже предположить, что их большинство), и почему-то даже насквозь мурзилочьи Зюганов с Жириновским умудряются разговаривать с ними на одном языке, а мы, такие умные и прекрасные, можем предложить им в лучшем случае шутки в твиттере да листовку про то, что Путин вор. Да, выборы отложены на неопределенный срок — но разве это повод забить на людей, которые, возможно, про тебя пока не знают, или не вполне симпатизируют, или у них не такие добрые и прекрасные лица, как у собравшихся на Болотной. Да, нас не пускают в телевизор — ну так и Ельцина в конце 80-х не очень-то пускали, однако ж каждый забулдыга почему-то был в курсе, что есть такой мужик, пострадавший от коммуняк, хочет отменить все привилегии и чтоб колбаса была в магазине. А теперь давайте попробуем объяснить забулдыге, почему лозунг «Нет диктатуре» важнее лозунга «Банду Путина под суд» (и что люди, горячо спорящие о важности этих лозунгов, находятся в своем уме). Ну или давайте попробуем объяснить университетскому преподавателю, что изменится с бюджетом и налогами, когда вместо Путина будет не-Путин. Ну или родителям будущего абитуриента про то, что будет с высшим образованием и воинским призывом. Ну или гаишнику про то, как изменится к лучшему его жизнь, когда он перестанет брать взятки. Ну или кому-нибудь про что-нибудь.

У нас сложился прекрасный собственный язык, по знанию которого можно отличить своего от чужого: не знаешь, что такое «расчехлить мурзилку», — давай, до свидания. Подозреваю, впрочем, что со стороны эти мемы выглядят примерно как сленг толкиенистов или обитателей «Двача». Мы научились окружать свои акции залихватским креативом — который способен сагитировать лишь тех, кого давно уже не нужно ни за что агитировать. Мы знаем, что за идеалы и ценности приходится платить, и кое-кто за них действительно сгорает в танке — но к обвиняемым по «Болотному делу» в глубине души относимся по лагерному принципу из «Архипелага ГУЛАГа»: «умри ты сегодня, а я завтра». Мы в курсе, что впереди выборы, на которых будет решаться судьба ключевых регионов, — но пытаясь придумать кандидата, способного на что-то претендовать, неизменно упираемся в фигуру Навального — и заранее миримся с тем, что его на всех не хватит. Мы ловим тревожные слухи про здоровье Путина — но предпочитаем не думать о том, что при нынешнем раскладе, если не дай бог случится перераспределение властных полномочий, про нас в этом процессе вспомнят последними. Нам хорошо друг с другом — и не наша вина, что описанный в первом абзаце день 5 декабря сегодня выглядит как комическая светская хроника: мы привыкаем жить в замкнутом мире, куда посторонних не пускает невидимый фейсконтроль.

Наверное, неправильно употреблять здесь местоимение «мы» — это действительно тот случай, когда некого винить, кроме самого себя. Это я не придумал нужных слов, я увлекался остроумным креативом, я не был готов пожертвовать хоть чем-нибудь ради своих идеалов — и в какой-то момент разучился отстаивать их перед теми, кто их не разделяет. Если попробовать вспомнить, за что на самом деле мы выходили на Болотную, — то окажется, что эти требования никуда не делись: если государство во всех его проявлениях будет честно работать на своих граждан, соблюдая понятные для всех правила игры, от этого всем будет только лучше.

Осталось всего ничего — сделать так, чтобы нас услышали.