Болгарин барин
Рюрикович в 34-м поколении, персона грата повсеместно в самые лютые времена — Никита Лобанов-Ростовский продал знаменитую коллекцию Лобановых-Ростовских, лучшее из существующих частное собрание русской сценографии, фонду «Константиновский». Пока фонд решает, как распорядиться баснословными Бакстами и Бенуа, покамест выставленными в Музее театрального и музыкального искусства, «Афиша» встретилась с князем за чаем
— На коллекцию нацеливалась Москва, а досталась коллекция Петербургу — неожиданно, так как московский вариант казался решенным. С обеих сторон делались как бы авансы: вы дарили музеям, а вам подарили музей — резиденцию для семейных реликвий Лобановых-Ростовских в Филях; журналисты уже интересовались, не собираетесь вы перебраться на историческую родину… И теперь «Возвращение в Россию» — это название выставки в Петербурге. А что же Москва? И как музей в Филях?
— По поводу собственного возвращения отвечу вам по-ленински четко: я никогда не собирался, не собираюсь и, уверен, в дальнейшем не стану собираться на историческую родину, чтобы там проживать. А отношения с Москвой — они по-прежнему дружеские. То есть отношения с мэром и частью его администрации — дружеские, основанные на постоянном деловом общении (я первый зампред Международного совета российских соотечественников). Вот с главой тамошнего Департамента по культуре у меня вообще нет отношений. Ибо этот департамент я считаю кладбищем полезных отечеству инициатив. Вот этот-то отдел плюс хозяйственный отдел правительства Москвы ставит под вопрос юридическую базу, на которой мэрия передала нам избу в Филевском парке для создания музея семьи Лобановых-Ростовских. Пока все держится только на доброй воле мэра. Предполагаю, что если он уйдет, то администрация приложит все усилия, чтобы музей был ликвидирован.
— Разговоры о приобретении коллекции Лобановых-Ростовских ведутся давно. Вы в Киеве вроде бы предлагали сделать музей несколько лет назад, но тогда не вышло.
— Я предлагал, только не музей для театральной коллекции, а создать национальную портретную галерею. А также и музей личных коллекций, как в Москве. Оба эти предложения были приняты директором киевского Национального художественного музея года четыре тому назад. И, как это бывает в девяноста процентов случаев, ничего из этого не вышло. Видимо, я не предложил значительный откат. Что еще было — это контракт о продаже нашего собрания, лет семь тому назад одному местному олигарху, который по контракту обязывался построить музей. Контракт уже был подписан обеими сторонами, но я попросил покупателя отложить на две недели пересылку денег — по техническим причинам, — а он за это время передумал и отказался. Предложил заплатить символическую неустойку, но тогда уж мы отказались. Отказались также и судиться с ним — а было можно, у олигарха значительные владения в США и Европе, — но я вспомнил украинскую поговорку «не кыдай камень у ховно».
— Одновременно с «Константиновским» вам поступило предложение от Библиотеки Конгресса.
— Было, но изустное. Письменное предложение из Москвы мы получили первым.
— То есть Россия могла пролететь чисто по очкам?
— Совершенно верно. Несмотря на свое разочарование, кстати, директор Библиотеки Конгресса доктор Биллингтон предложил на их средства создать виртуальный музей нашего собрания, которое тогда стало бы всемирным достоянием. Но я не знаю, как к этому предложению отнесется «Константиновский».
— Насколько реально, что «Константиновский» приобретет, что осталось?
— Что осталось — это значительное количество работ у моей бывшей супруги Нины (урожденная Жорж-Пико, дочь французского представителя в ООН в 1960-е. — Прим. ред.), а также вещи, которые у меня висели дома и те, которым места не хватило и которые держались в хранилище. Одна из шести версий картины Серова «Похищение Европы», например. Плюс научный материал, который был бы необходим собственнику театрального собрания, — скажем, библиотека в 3 тысячи томов. Но у меня нет никакой уверенности, что Константиновский фонд приобретет остальную часть собрания, несмотря на то что библиотека, эскизы и фотоархив напрямую связаны с уже приобретенной частью собрания, а имеющиеся у меня станковые работы являются произведениями той же эпохи и тех же живописцев.
— Зачем вообще было куда-то пристраивать коллекцию?
— Детей нет. А были б, не факт, что я захотел бы передать коллекцию по наследству. В лучшем случае сыновья еще как-то более-менее бережно относятся к такому наследству, а уж внукам на него точно наплевать. Примерам несть числа.
— А что сейчас внушает вам уверенность, что наследие попало в хорошие руки?
— Мне мало что внушает уверенность в том, что наше собрание попало в хорошие руки. Если оно бы точно осталось в Музее театра и музыки и было там легко доступно для изучения, тогда его участь ясна. А вот альтернативы пока мне не ясны.
— То есть ваше пожелание, чтобы фонд «Константиновский» оставил коллекцию в Музее театрального и музыкального искусства, не факт, что будет выполнено? Только «принято к сведению»?
— Принято к сведению.
— Вопрос шкурный, но все же: почему именно продавать, а не дарить?
— Подобный опыт у меня был, и, как я заметил, отношение к дареным вещам в музеях довольно-таки прохладное. Совсем не то, когда за них платили.
— Я нашел у вас следующую максиму: «Искусство надо искать там, где оно создавалось». И много вам удалось найти в России, в Советском Союзе?
— Большинство работ в нашем собрании не было создано в Советском Союзе, а те, которые были созданы в России, РСФСР и СССР, были вывезены живописцами в Европу и Америку, где я их и приобретал. Я находил работы беспредметной живописи в СССР, которые в те времена не выставлялись и за владение которыми можно было получить срок, — так что семьи художников и наследники мне часто дарили или продавали эти вещи по льготной цене, радуясь, что эти работы будут по крайней мере спасены. Многое я потом дарил в Метрополитен, в МоМА и Музей Гуггенхайма в Нью-Йорке.
— В 70-е в Москве и Ленинграде вы должны были производить впечатление типичного шпиона. Как вам удавалось с людьми общаться в закрытом обществе? Тем паче с коллекционерами, сверхзакрытой кастой?
— Мы, Нина и я, были представлены коллекционерам Питера, Москвы и Киева в 1970 году сотрудниками ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства. — Прим. ред.). Видимо, тот факт, что некоторых коллекционеров пасло КГБ, как, например, Дмитрия Горбачева (киевский искусствовед, профессор, главный специалист по украинскому авангарду, в те годы хранитель Национального музея Украины. — Прим. ред.) недостаточно их пугал, чтобы прекратить отношения. Кроме семьи Чудновских в Ленинграде, которые не приветствовали продолжение нашего знакомства (коллекция Абрама Чудновского, физика, профессора Политехнического института, прославилась наглейшим ограблением средь бела дня, в котором оказался замешан сам Андропов, а разбирался аж сам Суслов. — Прим. ред.).
— В профиль вы немного зеленого черта с эскиза Поповой напоминаете…
— Покойный Николай Александрович Бенуа, когда писал мой портрет, говорил, у меня усмешка дьявольская.
— Кому-то вы известны больше как коллекционер, кому-то как бизнесмен. Коллекционирование и бизнес: что чему помогало?
— Это отношения симбиотические. Коллекционирование очень помогало. У меня появлялись знакомства, а иногда и дружеские отношения с членами Политбюро, ЦК и высшими чинами КГБ (или со всеми разом, как, например, с Андроповым. — Прим. ред.). Когда в 1980-х годах я начал консультировать по русским делам алмазную монополию «Де Бирс», эти знакомства оказались незаменимыми. Познакомил хозяина «Де Бирс» Оппенгеймера с высшей номенклатурой, что позволило тому тогда впервые высказать свои идеи относительно сотрудничества «Де Бирс» с СССР. По которому затем скупалось 90% советских алмазов. А еще познакомил Оппенгеймера с московским Клубом коллекционеров, и «Де Бирс» оплатила год английских гастролей выставки «100 лет русского искусства: 1889–1989. Из частных собраний СССР». Из частных, заметьте. И дала денег на издание «Нашего наследия».
— Вы сразу знали, что будете собирать именно русский театр, именно Серебряного века?
— С детства, может быть, лет с пяти, когда мы еще жили в Болгарии, я видел и слышал оперу, драматический театр и балет. Картинных же галерей в Болгарии не было. Впервые картины в музее я увидел в 1954 году, уже когда переехал в Англию. Однажды, когда жил у своей крестной в Оксфорде, она взяла меня с собой на великолепную выставку в Лондоне, посвященную сезонам русского балета Сергея Дягилева. И был поражен красотою того, что мне пришлось тогда увидеть, — этой театральностью, буйством лубочных цветов, всей этой русскостью, что имела такое важное значение для моих все-таки незападных глаз. Я был как зачарованный. И как-то вмиг решил, что в моей жизни обязательно настанет один такой прекрасный день, когда подобные работы станут моими.
— Но после той лондонской выставки вы нескоро приобрели первые вещи. Не было возможности или долго думали?
— В 19 лет карманы мои были пусты — пусты настолько, что всякие мечты что-то иметь можно отнести лишь на счет разгулявшегося юношеского воображения. Это была первая выставка, которую я увидел за границей. Конечно, я знал, что русские писатели и композиторы оказали огромное влияние на западноевропейскую литературу и музыку. Но я не представлял себе — да тогда вообще очень немногие понимали, — что частью этого влияния были также и изобразительное и декорационное искусство. А именно иконопись, театральное искусство и авангард.
— Вы сказали, в коллекционировании для вас важно было дело сохранения культурных ценностей — мол, эти вещи, если бы не вы, могли пропасть. А какой-то моральной компенсации нет в этом?
— Я последние пятьдесят лет стараюсь не отвечать журналистам на такие вопросы. Мое отношение к русскому искусству — да, какая-то компенсация. Неосознанное чувство долга. Или осознанный протест. Большевики вышвырнули мою семью из географической России, но не могли же они меня выгнать из моей России, как она существует в моем представлении.
— Вот это тоже важный и частый у вас аргумент: то, что вы собирали, это было еще и в пику преобладающим тогда представлениям о России. Я процитирую: «Вот она, моя Отчизна — умная, добрая, талантливая и красочная». Сохранилось что-то сейчас после той России, как считаете?
— Часть интеллигенции и большая часть культуры — это от той, прежней России.
— Вы видели советскую Россию, знаете нынешнюю — неужели есть что-то общее с той, прежней, вашей? Или это все-таки ближе к Востоку или Южной Америке, они вам тоже известны? Не коробит ли русского европейца от латиноамериканских нравов?
— Для меня соотечественник тот, кто говорит по-русски и считает себя причастным к русской культуре. В этом смысле нынешних россиян я считаю соотечественниками. Что до нравов… Если бы это были только латиноамериканские нравы, то меня ничто не коробило в России. Я жил и работал в Латинской Америке и чувствовал себя там всегда прекрасно. Что куда как нечасто я ощущаю здесь.
— Уроженец Болгарии, гражданин США, лондонский житель, чистокровный, притом чистокровнейший, русский — но сам себя вы как ощущаете? Я читал, в уме вы считаете по-болгарски. Существует ли вообще «голос крови», и что это такое для космополита, если вас не задевает такое определение?
— За «космополита» в СССР я получил бы пятилетний срок. И это благодаря Хрущеву. До того минимальное наказание было 10 лет. Да, я русский космополит.
— Получение американского гражданства сопровождалось для вас отказом от титула. Это как? Что за нужда? Потом жалеть не случалось?
— Если историю помните, США были созданы как республика — в противопоставление Королевству Великобритании. Поэтому гражданство США исключает титулы. Но, как вы, наверное, знаете, Рюриковичи не получали своих титулов. Рюриковичи были князьями по праву меча. Это только потом, с приходом Романовых, самодержцы начали раздавать титулы. Так что я свой титул ни от кого не получал, и отнять его нереально. Это как бы сказать, что я не Ростовский. Поэтому я не жалею о юридическом акте, обязавшем меня отказаться от своего титула, — не о чем жалеть. Я своим титулом не пользуюсь. Все мои официальные документы, как и неофициальные, подписаны «Никита Лобанов».
— Но все же, как к вам обращаться? «Ваше сиятельство»?
— Предпочитаю по имени-отчеству. Никита Дмитриевич.