«Это на самом деле музей о России» Архитектор Еврейского музея в Москве о музеях без вещей и важности еврейского опыта
В Москве открывается Еврейский музей и центр толерантности — экспозицией занималась американская компания Ralph Appelbaum Associates, построившая уже несколько сотен различных музеев по всему миру. «Афиша» поговорила с главой компании Ральфом Аппельбаумом.

— Это же уже ваш четвертый еврейский музей, верно? Чем работа в России с этим материалом отличается от работы в США?
— Да, у нас было много проектов, связанных с еврейской историей, самый крупный — Музей холокоста в Вашингтоне. С Россией связана и какая-то часть истории моей семьи — мой прадед родился где-то здесь, но никто не знает, где именно. Что же касается музея, то в России мы, кажется, впервые пытаемся рассказать историю евреев, не опираясь при этом на какую-то коллекцию артефактов. Так бывает с еврейскими музеями чаще всего — есть какие-то объекты и вокруг них строится хронологическое повествование. Но в этом музее мы идем другим путем, мы используем медиа, и мы рассказываем, что это значит — быть евреем и русским одновременно. Не просто «быть евреем», а что такое быть евреем в России.
— Кто вам помогал знакомиться с российской историей евреев?
— Это было самым важным — связать проект с российской историей, с российским опытом. Мы очень плотно работали с учеными из России, США и Израиля, которые помогли нам сделать историческую часть. Но кроме того, мы, работая как журналисты, взяли интервью у самых разных людей, и эти интервью стали частью экспозиции. В своем роде это и есть самые важные вещи в коллекции музея. Этих интервью около сотни, некоторые представлены в видеороликах, длинных или коротких, другие сталью частью документальных фильмов. У нас есть, например, интервью с внучкой Шолом-Алейхема, которой сейчас 94 года. Вообще, это была самая интересная часть работы, потому что этим людям есть что рассказать — их судьбы связаны с самыми драматическими моментами в истории страны.
— Может показаться, что в еврейской истории в принципе есть что-то универсально интересное, ее можно рассказывать кому угодно и где угодно. Вы, например, сделали еврейский музей в Хьюстоне, а Техас ведь не назовешь...
— ...еврейским? Ну да. Хотя везде, где есть евреи — там «еврейское» место. Я думаю, что дело вот в чем. Когда евреи оказались рассеяны по всему миру, все, что у них при себе было — это идеи, система ценностей. Еврейская религия, если подумать — это очень «мобильная» религия. Все, что нам нужно, — это книга и другие евреи, чтобы вместе с ними обсуждать, думать, задаваться вопросами. Жизнь в окружении других культур заставляла размышлять о том, что это значит — быть евреем, следовать традициям. То есть это религия идей, мыслей, это процесс самообучения и вопрошания. А это отлично подходит тому миру, в котором мы сейчас живем. Вообще-то, это было хорошо в любое время, но сегодня это особенно важно. Поэтому, даже когда мы делаем очень скромный по масштабу проект, мы видим, что эти ценности важны для окружающих, для общей системы ценностей.
— Вы начали говорить о религии — вас не смущает, что в России очень много евреев, далеких от религии?
— Да и в США так же. Есть очень светские евреи, есть агностики или атеисты. Ну, бог им простит.
— Музеи, которые вы делали, можно условно разделить на «музеи знаний» и «музеи памяти» — из последних не только еврейские, но, например, музей, посвященный войне в заливе или вьетнамской войне. Такие музеи, видимо, сложнее делать — ведь всегда кто-то будет недоволен вашей интерпретацией истории.
— Да, потому что нет единой, общей для всех памяти, на которую вы могли бы опереться. Но я бы сказал иначе: есть «музеи вещей», а есть «музеи идей». Например, в этом музее мы пытаемся пересказать историю евреев, не опираясь на вещи. Или, скорее, рассказать историю России глазами евреев. Это на самом деле музей о России, на которую мы смотрим сквозь призму еврейского опыта. А он связан с тяжелыми периодами, причем тяжелыми не только для евреев, а для всех. Здесь история евреев должна помочь понять современную Россию. Ведь Россия — страна многонациональная. В Москве можно встретить кого угодно, самых разных людей.
— Не все, правда, считают, что российское общество готово к этому.
— Наверное, да. Но в этом нет злого умысла. Любой российский политик скажет, что современная Россия должна быть многонациональной, что страна приветствует разные точки зрения. Наш музей, в котором история страны рассказывается народом, которому пришлось многое вытерпеть, — это еще и напоминание о том, что современная Россия многонациональна. Во время Великой Отечественной войны никого, кроме немцев, не волновало, еврей ты или нет: если ты мог воевать, летать на самолете, руководить танковым заводом...
— А, вот почему у вас тут есть и танк, и самолет — вещи, в общем, прямо не связанные с еврейством.
— Да, и это важная часть экспозиции. Но до войны и после войны на происхождение обращали внимание. А сейчас это опять неважно. Ну, может быть, только для людей, которые еще не разобрались в том, что такое права человека. Во многих смыслах это проект не только об истории, но и о правах человека.
— Вы несколько раз сказали, что вещи в этом музее не очень важны. Но что такое музей, если не собрание вещей?
— Исторически музеи были основаны на коллекциях, которые принадлежали богатым людям или королям, и их роль всегда была в том, чтобы демонстрировать величие владельцев этих коллекций. Эти объекты представляли очень небольшой слой общества. Но в демократических обществах музеи стали задумываться о том, как они могут поддержать другую систему ценностей. И, например, как они могут поддержать образование — чтобы школьники, у которых есть книги, есть учителя, могли познакомиться со свидетельствами истории. Но в этом музее самое важное — это социальная история, не артефакты. Поэтому у нас есть фильмы, интервью, места, где можно сесть и посидеть и поговорить о своих предках. И много экскурсоводов. Это возвращает нас к идее древнегреческого музея, в котором были не только вещи, но и прогулки философов, театр и многое другое.
— Это то, что теперь называется edutainment — «обучение через развлечение» — и некоторые считают, что это, скорее, разрушает музеи, чем спасает их...
— Конечно, мы хотим быть увлекательными. Но мне больше нравится говорить об «образовании через опыт». И это очень увлекательно, это может быть весело. Но в этом музее вы можете и заплакать. Даже я, хотя проработал над музеем шесть лет, не могу спокойно пройти мимо некоторых частей экспозиции. Когда вы выходите, то понимаете, что вы прошли весь спектр эмоционального опыта — и много узнали, много поняли, хотя вам не пришлось много читать. Причина, по которой этот подход сейчас пользуется успехом, — она перед вами. Это айфон, который вы держите в руках. Как и у вас, у меня в кармане есть все, что я хотел бы узнать о еврейский истории. Десять, двадцать лет назад мне бы пришлось пойти в музей или в библиотеку. Сейчас у меня все есть. А что музей может дать, а айфон не может? Это опыт, это чувство, а не знание.
— При этом, получается, вы можете сделать почти любой музей — научный, исторический. Как это возможно?
— Конечно, это не из-за того, что мы во всем этом разбираемся, потому что в действительности мы не разбираемся ни в чем. Мы фасилитаторы, мы знаем технологии, мы знаем, как переводить. Так что первый шаг — поговорить с людьми, которые действительно разбираются в предмете. И начать переводить это знание на язык опыта зрителя, используя современные технологии — свет, медиа, компьютеры, сценографию — весь спектр инструментов, которые есть в распоряжении современного музея. А это гораздо больше, чем вещи в стеклянных витринах. И самое главное — общение. Если я иду в старый музей, и там много народу, то, что я вижу, — затылки и что-то там висит на стене. Здесь я вижу других людей, я вижу, как они реагируют, потому что музей так устроен. Люди смотрят не только на вещи, но и на лица. И они понимают, что они часть общества. И что музей — это не просто вещи и тексты, а то, что имеет эмоциональную ценность для всех.