«В общем-то, с моей стороны это большая жертва» Новый директор Пушкинского Марина Лошак о своем назначении и будущем музея

— На фоне последних громких перестановок в городских культурных институциях ваше назначение прошло удивительно спокойно и безболезненно.

— Я за то, чтобы все было по любви. Даже в такое ответственное дело нужно входить с хорошим настроением. Но дальше неизбежно проблемы начнутся, потому что много людей, которые уже миллион лет на одном месте и боятся перемен. Не хочется никого обижать, а хочется просто, чтобы люди понимали логику происходящего. Но, скорее всего, шума нам все-таки не избежать. Мы сейчас живем в мире, где люди постоянно воюют за небольшие кусочки реальности. Каждый, кто хочет что-то правильное делать, отвоевывает свой кусочек — и все страшно радуются. В этом смысле у нас в городе сейчас все позитивно развивается — много навоевали.

— Бывший директор Пушкинского Ирина Александровна Антонова стала теперь президентом музея. Это такая почетная пенсия или за ней остаются какие-то полномочия?

— Почетная пенсия. У нее остаются те же полномочия, что и у любого президента в нашем музейном сообществе, — а их у нас довольно много. Президент может помочь новому директору советом или порекомендовать что-то. Конечно, Ирина Александровна — сильный человек, не думаю, что ей будет легко сразу ощутить и принять то, что она уже тут не хозяйка. Но тот, кто пришел ей на смену, просто обязан принимать самостоятельные решения, потому что отвечать своей подписью и своей репутацией за них будет именно он. Так что тут нет вариантов — ей придется это осознать, а я буду стараться быть мягкой и с уважением все выслушивать.

— Антонова, прежде чем стать директором, проработала в Пушкинском 16 лет. Вы тут человек совсем новый. Как вы думаете разбираться в этой махине?

— Пушкинский — это как прекрасный старый дом, наполненный какой-то чужой жизнью — там много предметов, книг, зеркал с отражениями и свой специфический запах времени. Дом, в котором его обитатели живут очень давно и у них свои сложившиеся устои и правила. И даже неловко что-то там трогать, ведь оно все устоявшееся, все на своих местах — и вдруг ты такой пришел, нахал, и давай окна распахивать, мебель двигать. Я не могу себе дать слишком много времени на раскачку, но не могу и прийти и сразу по-хамски рвануть. Думаю, полгода хватит, чтобы шкурой прочувствовать, во что я погружаюсь. Мне хочется, чтобы в этом доме было место не только для людей, которые живут там много лет, но и для нас с вами. А для этого нужно движение, нужно включить свет, открыть окна, все проветрить и дать возможность нам сесть с компьютером — хотя бы даже и на пол с ним плюхнуться.

— Что будет со старой музейной командой?

— Я не знаю пока, какая там команда, но мне нужна будет команда современных и адекватных людей. Если придется расставаться с сотрудниками — значит, придется. Мне бы очень хотелось, чтобы никто не спал на рабочем месте, чтобы были живые люди, не уставшие от жизни. Люди, у которых есть кураж делать современный музей.

— Ну а что такое современный музей? Почему Пушкинский им не является?

— В первую очередь это музей, который делают люди с современным, адекватным взглядом на музейное дело. Пока что Пушкинскому не хватает как минимум каких-то пустяковых вещей, к которым мы привыкли, — хорошего света, лучшего температурно-влажностного режима, внятной навигации, чтобы человек понимал, где он находится, вайфая, в конце концов. А если говорить о музейной стратегии, мне кажется, что нужно больше кураторских проектов.

— Сейчас почти все мощные международные выставки в Пушкинском — это гастроли уже готовых проектов. Почему так и как вы будете это менять?

— Видимо, не хватало желания и сил. При этом да, привезти сюда Тициана — это тоже немалые усилия, и нужно быть нахалом, чтобы этого не замечать. Но мне хотелось бы больше своих проектов. Придумывать и собирать интересные выставки — это то, что я умею и люблю.

— Для мощных выставочных проектов нужны личные связи и авторитет. У Антоновой он был. У вас пока большого международного музейного опыта нет.

— Нужно просто знать, что ты хочешь получить, вести осмысленный поиск. Личные связи, конечно, нужны, на них все в мире строится. Но связи, если надо, заводятся. И мощный бренд Пушкинского тут только в помощь.

— В Пушкинском совсем не бывает выставок современного искусства, в отличие, например, от Эрмитажа. Будете ли вы это менять?

— Да, это некоторая лакуна в деятельности Пушкинского музея. Есть мощнейшие современные художники абсолютно музейного уровня, уже стопроцентные классики. И я была бы счастлива, если бы в Пушкинском можно было бы увидеть Ансельма Кифера или Герхарда Рихтера. Но все нужно делать осторожно, внятно, нельзя нигде пережимать, потому что любой перегиб — это признак дурного вкуса.

— У нас ведь сейчас не всегда безопасно современное искусство показывать. Вот была история недавно, когда с выставки про феминизм в подведомственном вам музее «Рабочего и колхозницы» убрали работы Виктории Ломаско с изображением Pussy Riot. Значит ли это, что в Пушкинском, где все так тонко, вы будете еще более осторожны?

— Это совершенно другая история. Мы не старались поостеречься, просто куратор попросила у художницы одни работы для выставки, а за два часа до открытия та принесла другие. Это была чистой воды провокация, на которой кто-то ловко построил свой пиар.

— Что вы думаете о недавнем конфликте Пушкинского с Эрмитажем, про всю эту историю с возвращением картин, воссозданием Музея нового западного искусства?

— Воссоздать этот музей в Москве — отличная идея. Думаю, и у директора Эрмитажа такая идея могла бы появиться, если бы существовал похожий сюжет в Петербурге — директора вообще всегда патриоты своих городов и своих музеев. Другое дело, что это вопрос, решение которого должно взять на себя государство. Нужно все взвесить и обдумать — нельзя сразу начинать рубиться на шашках и собирать подписи жителей городов, включая петербуржских байкеров, которые тоже возражают… Это все какая-то попса.

— А вот Пиотровский, наоборот, считает, что внутримузейные вопросы не стоит через государство решать.

— Но это не ответственность музеев и не их собственность. Это наша общая собственность, и решение по ее поводу принимают люди, которые называются министр культуры или премьер-министр. При этом государство должно осознать и сформулировать целесообразность такого решения: к примеру, в Москве мало существенных музеев, а для имиджа и экономики столицы страны это важно. Или что-то еще — мало ли какие могут быть мотивы, гораздо более значительные, чем чьи-то эмоции.

— Речь о реконструкции Пушкинского идет чуть ли не с 90-х годов. Последний проект Нормана Фостера, предложенный в 2007-м, так и не был воплощен. Насколько это сейчас актуальная тема?

— Это самая актуальная тема. За ближайшие четыре-пять лет мы все вместе должны это построить. Что «это» — я сама пока не знаю, потому что планы корректируются. Сам Фостер уже не готов вести этот проект. Вообще, судьба даже самых прекрасных проектов западных архитекторов у нас, мягко говоря, неважная. Есть надежда, что исключением станет Политехнический музей, где очень мощный попечительский совет. А вот как я буду это проворачивать — пока понятия не имею. Сейчас важно построить хотя бы что-то удобное и непозорное — сохранить этот красивейший квартал и при этом сделать что-то современное и адекватное, пусть даже это не будет великой архитектурой. К счастью, многие готовы помогать — и высокие чиновники, и бизнесмены, и молодые-талантливые, и старые-опытные.

— Директор Пушкинского — это ведь, по сути, вершина вашей карьеры как куратора. Как вы это чувствуете?

— Чувствую себя немного не собой. Теперь изо всех сил нужно производить серьезное впечатление, говорить все время какие-то взвешенные вещи, что мне не очень свойственно. За последний год работы в «Манеже» я стала более стрессоустойчива. Но вообще страшно волнуюсь, конечно.

— «Манеж» вам не жалко было оставлять? Там только-только началась какая-то жизнь.

— Очень жалко. Поэтому я долго сомневалась.

— Но от таких предложений не отказываются.

— Отказываются от любых предложений, это все ерунда. Но есть это дурацкое ощущение мессианства. Раз ты можешь сделать что-то лучше — значит, должен. С «Манежем» уже все понятно, есть уже стартап, который просто нужно перепоручить правильному человеку. А тут я чувствую, что могу что-то кардинально улучшить — и это главный для меня мотив. То же самое было, когда я пришла в «Манеж», в это огромное тоталитарное поле с офисами и шубами; поначалу было страшно неуютно. Пушкинский — это огромный груз, который я на себя взваливаю. В общем-то, с моей стороны это большая жертва.