Москва изнутри Александр Петлюра о Петровском бульваре

Половина четной стороны бульвара принадлежала раньше человеку, придумавшему салат  оливье, французу Люсьену Оливье, — его хозяйства начинались с ресторана на углу Петровского и Неглинной, там, где сейчас театр «Школа современной пьесы», и заканчивались Крапивенским переулком.

Сам ресторан, обслуживавший всю московскую знать, был фантастически красивым, гениальным просто. То, что сейчас здесь «Школа современной пьесы», это неправильно — интерьер не читается; такому театру нужно другое пространство: железные бочки, железные, бл...ь, кубы! Тогда это можно было бы назвать так. А какая современная пьеса в орнаментах, кренделечках и вензелечках? То же самое с рестораном при театре — мы иногда в нем встречаемся с Гордоном попить водки — в таком мощном окружении простые столы, салаты, водка и баклажаны.

Дома вверх по бульвару располагались в порядке иерархии — сначала его имение, потом общежития поваров, прислуги, склады, холодильники, конюшни — половину этой территории занял наш сквот. У меня есть групповой портрет поваров «Эрмитажа». Гениальный! Внизу сидят детины с бородами, на втором ярусе старшие повара с бородками и длинными усами, потом ребята с усами поменьше, потом поварята с ма-а-аленькими усишками — иерархия, п...дец! И между ними конюхи.

А какие у него были роскошные винные погреба! Когда был сквот, молодые ребята наши их осушили, там болото было. Роскошные погреба, он же француз, е..а, размах у него был!

Это был единственный московский сквот, который вошел в мировую копилку сквотов и который действительно можно было так назвать. Мы заняли огромную территорию, 2 гектара земли, четыре дома, которые мы заселили и использовали зимой и летом под выставки и фестивали — раз в неделю проводились перформансы, концерты и т.д.

Все это называлось академией, «Свободной академией искуcств», люди жили на разных этажах в так называемых кафедрах, которые раз в неделю должны были о своей работе отчитываться. Не просто пить-валяться-ссать в раковины, а работать.

Появился он так: «Свободная академия искусств» была зарегистрирована в 1989 году при Центре Ролана Быкова. Он нам сказал: «То, что вы делаете, мне не нравится, но я вижу, что за этим будущее, что вами интересуется весь мир — ищите пустующий детский сад или школу, попробуем выбить вам помещение под академию». И я ходил, искал его, шел по двору усадьбы Оливье и обратил на эти дома внимание. Потом вернулся, осмотрел еще раз — несколько домов пустует! Мы их и захватили. Захватывали помещение тогда следующим образом — надевали костюмы, галстуки, брали дипломаты (в них — фомки, топоры, инструменты) и взламывали замки. Иногда взламываем, заходим — а там люди живут. Они говорят: «Чего вам?» Мы говорим: «С «Мосфильма» мы, вот бумаги (я подделывал подписи на быковских бланках)». А жители: «А дверь нах...я ломать?!» Как-то сводили на нет конфликты.

Мы жили в основных корпусах (не во всех, некоторые освоить так и не получилось), а за ними находились винные погреба, про которые я говорил. Сейчас на месте погребов отгрохал огромное уебище МТС и какие-то жуткие офисы. А тогда был гениальный двухэтажненький сарай и двор, в котором разводился костерок и тусовались персонажи со всего мира.

Для нас бульвар стал очень важным местом, мы подружились со всеми окрестными бабушками, местными активистками, которые приходили к нам на субботники, на уборку двора. На бульваре же я встретил городскую сумасшедшую, пани Броню, которая стала единственным прописанным человеком в сквоте, его талисманом, а в 1998 году получила в Лондоне титул «Альтернативной мисс Вселенной». От нее очень многое зависело, судьба сквота держалась на ее прописке.

Отношение к этой истории у всех было серьезное, люди поверили в подъемную энергетику времени — и без этой серьезности, чистоты и порядка мы бы столько не продержались. Все время была борьба с какими-то бандитами, с бюрократией, с местными прихожанами, которые хотели нас вы...ить — но у нас было четыре собаки, охрана (мы сами дежурили, сменяя друг друга); когда приходили бандиты, мы звонили леворадикалам и байкерам Хирурга, которые всегда были готовы помочь неформалам.

Кончилось все само собой — на нас, конечно, давили, все потихоньку разъезжались. Я тогда купил землю в Тарусе и думал делать коммуну-ферму, но не сложилось, никто туда не переехал — все пошли работать: кто штаны шить на рынке, кто искусством торговать.

Дом, в котором тоже полно было всяческих мастерских, много известных художников пыталось его стихийно занимать, их оттуда выгоняли. Это длинный дом — одну его часть отреставрировал и занял банк, другая сейчас находится в статусе «под выселение». В ту часть, где сейчас банк, наш сквот подсоединял свою телефонную линию. Когда в сквоте отключили электричество — мы забрались на их крышу и подключились к ним. Отключили горячую воду — мы врезались к их теплотрассе. Помогали они нам. А в церкви, которую дом огибает, служил рыжебородый поп-козел, который все время писал на меня кляузы и срывал объявления, которые мы вешали на воротах нашей территории. И кричал: «Бес! Бес! Бес здесь проживает!» Один из врагов наших.

Доходный дом виноторговцев, в котором жила моя подружка-геодезистка. Она была активисткой района и показала мне здесь много интересного. Когда мы познакомились, ей было 85 лет и она коллекционировала собачек — у нее было 8–10 собак всегда, а иногда и до двенадцати количество доходило; она их на улице собирала, от жалости. И вот она всегда ходила на районные собрания и защищала наш сквот: «Вот, эти ребята такие молодцы, на их территории все было засрано, крысы бегали, а они там все отмыли и почистили». И мы действительно днем драили, все это видели, а ночью, пока все спят, мы оттопыривались. Геодезистка сыграла, в общем, очень неплохую роль в нашей судьбе. Забыл, правда, как ее звали, но что-то нестандартное вроде Изольда Абрамовна.

Здешние усадьбы на то время (середина XIX века) были концом Москвы, зато отсюда три метра до загородных ресторанов — можно погулять, покутить на лошадях. От этого в имениях всегда был дух «гуляй, рванина» — окраина, никто не видит.

Я устраивал экспедиции по всем близлежащим домам. На чердаке имения Татищевых я нашел много объектов. Одним из них был трехцветный фамильный камин из мрамора — зеленого, красного и серого. Представляешь себе, там была глазная поликлиника, и вот нх...й никому там этот камин, который мог бы оказаться в любом каталоге, не был нужен. Я себе увел оттуда сумасшедшую геральдику, лежит на даче у меня. Это был 2000 год — еще десять лет назад никому эти особняки, памятники архитектуры, особо не были нужны. Все ценности с чердаков хохлы-строители порастаскали.

В Москве таких кооперативных домов 1926 года осталось, кажется, всего два, а в стране — четыре (еще два в Новосибирске). Кооператив назывался «Жилище — трудящемуся», там уже много лет живут мои знакомые — видишь, в каком хорошем виде дом находится? Они сами его в таком состоянии поддерживают. Все дружат друг с другом и тихо-мирно живут. И внутренний двор фантастический.

Многие сюда приходят и думают, что знаменитый сквот был здесь, но я отвечаю: «Вы что, какой сквот, это жилой дом, здесь люди живут!» На самом деле поселился я здесь, когда нас выгоняли из сквота, я сказал, что мы никуда не выйдем, пока нам не предоставят склад под вещи, для хранения, для наших встреч. Было предложено два-три месяца — полное говно. А потом функционер из Москомимущества предложил это место, в бывшем доходном доме при церкви, с двадцатидвухметровой комнатой для Брони, при этом в документах несколько комнат, коридор и подвал были обозначены как свободное пространство, «мастерские художников, слесарные, еще что-то». То есть всего 137 метров свободного пространства. В итоге как-то я здесь зацепился, остался и живу до сих пор. Думаю, что мне дали это помещение, чтобы я отвязался — к 1995 году про сквот уже написала вся пресса (в том числе и иностранная), выходили заголовки в духе «Петлюровцы сражаются с правительством», и Лужков тогда сказал: «Дайте ему что просит, лишь бы отъе...ся».

Когда я переехал, участковый запугал всех жильцов, что их ждет ад. И в меня бросались из окон головами от селедок. Ну я поставил стол во дворе, накрыл его, всех собрал, объяснил, что я мирный — и все, живем в мире. Только с ресторанами местными я партизанскую войну веду — иногда кондиционер им вырубаю, еще что-то, но ничего не помогает.

В мастерской со швейцарскими часами была рюмочная, в которую все из сквота ходили выпить стандартно подаваемый набор — водка, сосиска и горошек. Но в ней не было туалета, все ходили ссать во двор. И жители дома начали писать письма — в 1994 году рюмочную закрыли, но лет пять до этого момента она продержалась, и это был единственный случай, когда какое-то заведение на этом месте приносило деньги и несколько лет продержалось. Потому что швейцарские часы не нужны никому — 3–4 человека в месяц заходят. А вот рюмочная — это то, бл...ь, что нужно народу!