Москва изнутри Марина Бородицкая о Бахрушинке

Это был интересный дом, я недавно даже наткнулась на чьи-то воспоминания про него; он дореволюционный, но четвертый и пятый этажи у него надстроены. Когда-то мой дед получил в нем сказочную по тем временам отдельную двухкомнатную квартиру на четвертом этаже — видимо он действительно был выдающимся инженером. Одна из комнат, благодаря «корабельному» срезу на доме (у которого раньше стояли две телефонные будки, где всегда все встречались), была пятиугольной формы. Сюда меня принесли из роддома, и здесь я прожила все свое детство и юность, и дом этот поселился в моих стихах. Но это уже не тот дом, к сожалению, его перестроили, в него въехала прокуратура и сделала вот такой вот стеклянный переход. Что-то осталось: и форма, и цвет. Только в нем было два подъезда. А стихи про это я написала такие:

Мой дом на Пушкинской сломали,
Пустырь забором обнесли,
В пятиугольной нашей зале
Звезду небесную зажгли.

Вдохну вечерний воздух влажный,
Приму столичный, праздный вид,
А в горле ком — пятиэтажный,
Оштукатуренный, стоит.

В нашей квартире была здоровенная кухня, двадцать метров, по которой мы могли кататься на велосипеде и которую перегородили и сделали нам с сестренкой детскую. В этом плане мы были баснословно богаты — отдельная детская, да еще в десять метров. Помню, как я, отгораживаясь от спящей сестры дверью шкафа, писала подготовительные к институту сочинения, открывала окна и ночью слышала кремлевские куранты. Я вывешивалась за окно, держась коленками за подоконник, и смотрела на крышу дома — если бы моя мама увидела это, она сразу бы умерла. Мне было интересно — какие же там звезды.

На глухом брандмауэре этого замечательного дома в стиле модерн (он в точности остался таким же, каким и был), на который выходили окна нашей детской, на месте лжеантичной арочки была надпись, по которой я фактически училась читать: «Храните деньги в сберегательной кассе, удобно, выгодно, надежно». Потом стояла цифра 3 и смешные шарик, палочка и еще один шарик — что они значили, я понять не могла. То есть вот эти 3 процента рекламировались на всю страну вместе с единственным банком. У заборчика рядом с домом останавливался замечательный 107-й автобус, который пустили в 1965 году, который шел почти до моей 20-й школы во Вспольном переулке. На этом же автобусе ездила наша классная руководительница Татьяна Исааковна, которая жила в доме напротив и наискосок. Только теперь я поняла, что она была сущая девчонка, ей было 22–23 года, и она только выпустилась из института. А тогда она казалась мне такой взрослой тетей! В дорогу мне давали с собой спичечный коробок, в котором лежали копеечки на оплату проезда.

Это «дом артистов» — здесь жили артисты и Большого, и драматических театров, о чем сообщают памятные доски, которыми увешан дом. Здесь, у кого-то в квартире, жил уже опальный Солженицын, и, по-моему, отсюда его отправляли за границу. Тут были замечательные подъезды, в которых в детстве можно было прятаться и играть. На доме напротив, через переулок, висит барельеф, сообщающий, что здесь встречались Пушкин и Мицкевич. И там по-польски надпись о том, что «мы друг с другом были знакомы недолго, но уже через два дня стали друзьями».

В детстве я, наверное, часто видела артистов из этого дома, но тогда еще не понимала, что это артисты. А вот когда с нашей лестничной площадки уехала в Дом ветеранов кино в Матвеевском Ольга Григорьевна Абольник — кинокритик, киновед и замечательная женщина, которая познакомила меня с Ахматовой, Гумилевым и другими опальными поэтами, — в ее квартиру вселились Женечка Симонова и Саша Кайдановский с маленькой дочкой и начали делать там ремонт и таскать штукатурку ведрами, тогда я поняла, что такое артисты буквально под боком.

Во двор меня не хотели отпускать лет до шести-семи. И конечно, правильнее было бы меня не отпускать, но я же не дурочкой была, я, как Чук и Гек: «Нас не спросят, а мы и не признаемся». Что тут происходило в этом дворе! Это же задворки Музыкального театра Станиславского. Мы гордились тем, что у нас самый лучший двор, хотя он и не был образцово-показательным. Уже не сохранилась пожарная лестница, по которой мы по скользким перекладинам залезали на высокую крышу театра и заглядывали в стеклянное окошко чердака. За ним хранились сценические костюмы. А один раз мы увидели страшного дядьку, намазанного черной краской, — видимо, он изображал негра. И кто-то, самый храбрый из нас, закричал: «Дяденька, как вас зовут?» А он ответил: «Сенегал». Я даже не знала, из какой это пьесы.

Некоторые ребята из нашего двора были очень хулиганистыми. Был легендарный Вовка Арбуз, которого потом вроде бы посадили даже и который однажды отлупил меня моими же прыгалками. Шпаны было много — Арбуз, Мыльный, девчонки местные. Меня никак не принимали в местную компанию из-за того, что я училась в отдаленной, да еще и специализированной английской школе. Эти наши трения потом попали ко мне в стихи. Но со временем я освоилась, и меня никто не трогал — я стала абсолютно своей. Но с мальчишки, который однажды, в старших классах, провожал меня домой этими дворами, сняли ушанку, макнули головой в сугроб и сказали: «Ты вот эту девчонку, которая в музыкальную школу тут ходит, ты ее не провожай, потому что она с нашего двора, и вообще к ней не шейся». В той части двора, которая примыкает к Козицкому переулку, начиналась наша любимая детская площадка, богатейшая по тем временам. Был турник с качелями, которые подо мной сорвались, после чего я заработала сотрясение мозга. Были карусели, каких я не видела ни в одном дворе Москвы, — такой дощатый, окованный железом круглый блин, поднятый сантиметров на двадцать от земли. Посередине — шест, на котором он вращался, и от него шли железные пруты, сходясь в конус. Мы вставали между прутами, отталкивались ногой и вращались. Через десять минут начиналось полное головокружение и тошнота. А ведь опытный человек еще и должен был уметь «летать» — очень быстро разгоняя карусель, отпускать ноги и держаться только руками. Это было трудно и, честно говоря, страшновато. А зимой в углу двора делали деревянную горку, с которой все катались — кто на чем. И беседка в центре двора, в которой можно было прятаться от дождя и рассказывать какие-нибудь истории. А в беседку соседнего двора, побольше, регулярно приходили разные дяди и читали познавательные лекции с названиями вроде «Есть ли жизнь на Марсе?».

Весь этот знаменитый и сложный комплекс дворов и домов назывался Бахрушинка, видимо, из-за того, что какая-то часть этих домов принадлежала купцу Бахрушину. Конечно, здесь тогда не было никаких кафе и ресторанчиков, которые прелестно вписываются сюда, и не было никакой торговой жизни во дворах. Зато, пройдя по Козицкому переулку насквозь, можно было попасть в Елисеевский — это был наш единственный продуктовый — и Филипповскую булочную. И цены там тогда были точно такие же, как в других магазинах. А дворы были полностью нашим, детским, хозяйством. Тут мы бегали, играли в казаки-разбойники, прятки.

Дворы заканчивались круглой аркой возле мясного. Из музыкальной школы я возвращалась поздно, на троллейбусе, который останавливался у арки. И родители строго-настрого запрещали мне идти домой этими дворами. Про это у меня тоже есть стихи:

Девочке в очках и с нотной папкой,
Матерью говорено и бабкой:
Днем куда ни шло, но вечерами,
Проходными не ходи дворами.

Проходные темные дворы
Заведут в соседние миры,
И придешь как будто бы домой,
А сама не та и дом не твой...

Говорили, что здесь опасно ходить после наступления темноты. И я, конечно же, ходила — но не всегда.

Пушкин как был на своем месте, так и остался — мы качались на цепях, которые окружали и, по-моему, до сих пор окружают его памятник. Старое здание «Известий» тоже примерно таким и было, только на его крыше — первой в Москве — появилась тогда бегающая неоновая реклама. И вечером мы с папой, если он, скрипач Светлановского оркестра, был свободен от репетиций и концертов, приходили сюда погулять и посмотреть, «как буки бегают». Я тогда еще не умела читать, и папа меня смешил, читая «Покупайте жареные кирпичи» вместо «жареные пирожки», или что-то в этом духе. Реклама была совершенно дурацкая, типа «Пейте томатный сок» — а чего ж его не пить, если его и так все пили?

За зданием «Известий» находилась моя музыкальная школа и кинотеатр «Центральный», куда можно было прийти на детский сеанс в 9 утра за 10 копеек. Это означало, что надо было разбудить родителей, которые хотели отоспаться. Но более смелые ребята из нашего двора бегали на эти сеансы. Я помню, что «Айболит-66» многие ребята пересмотрели раз по десять.

Станции метро «Чеховская», как и, представьте себе, «Пушкинская», тогда не было еще и в помине. Нашим придворным метро была станция «Охотный ряд», которая тогда еще называлась «Проспект Маркса». Там, где сейчас вход на Чеховскую, был мясной магазин и кафе «Лакомка». Здесь по вечерам иногда лежал какой-нибудь пьяненький страдалец. Поскольку у моей мамы был порок сердца, я знала, что «от сердца» человек может упасть и умереть, буквально. И мне все пьяные казались инфарктниками. Каждый раз я бежала на Большую Дмитровку, в 108-е отделение милиции с криком: «Дяденьки, там лежит какой-то мужчина, я понимаю, что он, может быть, пьяный, но вдруг у него инфаркт?!» Меня там уже знали и говорили: «Барышня, не извольте беспокоиться. Петров, бери мотоцикл и езжай подбирай сердечника». Я понимаю, что, возможно, оказывала этим людям медвежью услугу, потому что их должны были увезти в вытрезвитель, но я считала, что лучше уж в вытрезвитель, чем замерзнуть насмерть на улице или умереть от инфаркта.

Мой родимый бульвар, заменявший мне когда-то детский сад — как и многим другим детям пятидесятых-шестидесятых. В то время на московских бульварах с детьми гуляли специальные пожилые тетеньки, пенсионерки, и это называлась прогулочная группа. Их еще застал мой сын, гулявший, правда, не на Страстном, а в скверике под хвостом лошади Юрия Долгорукого. С нами же гуляла Татьяна Семеновна, всегда у одной и той же скамейки, третьей от входа на бульвар. В парке кроме нее было еще несколько старорежимных тетушек, занимавшихся с детьми, причем одна из них, считалось, даже учила французскому языку. Это был совершенно законный частный бизнес, который стоил родителям десять рублей в месяц, и Татьяна Семеновна гуляла с нами в любую погоду три часа утром и два часа вечером. У Татьяны Семеновны всегда была книжка с собой, из которой она вычитывала какие-то дурацкие игры, стишки и песенки, и мы вместе с ней развлекались. Бульвар тогда казался бесконечно длинным! В середине бульвара был круг, где собирались мамы с колясками и где нельзя было шуметь, — там теперь находится памятник, по-моему, Рахманинову. И вы можете себе представить, что со своим старшим сыном в коляске, на этом круге (кто бы мне сказал это в детстве), я, уже взрослая, шикала на бегающих и орущих там детей!