Однокупажная Америка

Если европейская мечта о Новом Свете и стала действительностью где-то в США, то лишь в Северной Калифорнии — в средиземноморских пропорциях и ритме жизни Сан-Франциско и на виноградниках долин Напа и Сонома. Не хватает лишь источника вечной молодости, но и он, возможно, где-то неподалеку.

Как и всякий город на холмах у моря, Сан-Франциско прекрасен, знает об этом, и знание это придает ему особую спокойную уверенность. Это та уверенность, в которой жители его называют свой город просто Город, The City, с Самой Большой Буквы («Фриско» или «Сан-Фран» говорят только чужаки). Так, должно быть, был спокоен другой Город, высокотвердая Троя, пока под ее стенами не появился флот ахейцев. Так был спокоен на своих холмах у моря Лисабон, пока в День Всех Святых 1755 года его полностью не уничтожило Великое землетрясение. Здесь тоже были свои великие землетрясения — и последнее, 1906 года, тоже полностью уничтожило весь Город. (Когда отбушевали пожары, стоять остались лишь склады виски Hotaling, в чем современники увидели недвусмысленное пророчество об истинном гении этих краев).

Сюда хорошо приезжать с солидным запасом собственного мнения про Америку за пределами острова Манхэттен. Если у вас такого мнения нет, соберите все стереотипы и подкрепите их, скажем, пересадкой в аэропорту Атланты, пропускающем через себя больше пассажиров, чем любой другой аэропорт мира, причем пассажиров в подавляющем большинстве своем внутренних, американских. После этого пандемониума комических в своей типичности фигур — необъятные черные мамаши в ослепительных кроссовках, жизнерадостные пенсионеры в шортах, по-квакерски общительные с незнакомцами, — инаковость, нормальность, что ли, Сан-Франциско и его обитателей особенно бросается в глаза. Вопреки вашим предрассудкам окажется, что здесь довольно вкусно кормят — слоновьими порциями орегонских крабов, аляскинского палтуса и эфемерного тартара из тунца с полинезийским названием «ахи». Вопреки вашим предрассудкам окажется, что здесь довольно много курят — хотя вы никогда не сможете сделать это в баре, ресторане или гостинице, — и распивают в неположенном месте. Окажется, что в Сан-Франциско вовсе не нужна машина, почти нет обязательных для американских городов эстакад и фривеев — те, что были, снесли после последнего большого землетрясения 1989 года, — зато можно и нужно кататься на трамваях, а главное — ходить пешком. И вот это, наверное, самое странное в Сан-Франциско, то, чего уж совсем не ожидаешь от американского мегаполиса, — как порядочный средиземноморский город, он идеально соразмерен человеку, а все самое захватывающее в нем обычно бывает на уровне глаз. Тут, конечно, изрядно помогает топография — глаза пешехода частенько оказываются на вершине одного из сорока с чем-то холмов, а на уровне этих глаз обнаруживается по-техниколоровски яркое небо и кусок залива, по которому идет паром в Окленд или прогулочный катер на остров Алькатрас.

От этого ли непрестанного карабканья с холма на холм, от орегонских ли крабов — интереснее всего их есть на пирсе речного вокзала, сидя на швартовной тумбе и бездумно пялясь на паромы, — от резных расписных ли особняков в два окна, но в Сан-Франциско тобой довольно быстро овладевает ощущение какого-то совершенно щенячьего счастья. Это то ощущение, которое заставляет делать самые неожиданные вещи — петь, например, или разыскивать места съемок хичкоковского «Головокружения», или кататься с крутой горки на трамвае, вывесившись на улицу и вопя от страха (рекомендую линию Powell & Hyde после захода солнца). Или проехаться по городу на прокатном карте. Эта ярко-желтая трехколесная таратайка снабжена дартвейдеровскими шлемами для водителя и штурмана, картой с проложенным по ней маршрутом и аудиогидом, с помощью GPS определяющим, в какой точке маршрута ты сейчас находишься, и громогласно тебе об этой точке что-то вещающим. Благодаря моему штурманскому мастерству мы тотчас же сбились с пути, аудиогид заткнулся, и карт отправился куда глаза глядят — вкруг всего полуострова, через парк Пресидио и Золотые Ворота. На одном из светофоров мы поравнялись с устрашающего вида байкерами, которые приветствовали нас почти как членов своего клана. Возможно, в их картине мира средство передвижения на трех колесах чуть ближе к мотоциклу, чем к авто; все это тоже выглядело довольно глупо, но крайне приятно.

––––––

Вернувшись в очередной раз на речной вокзал за орегонским крабом, задумайтесь еще вот о чем: на берегах этого залива, безусловно, понимают такую фундаментальную для Европы мистическую субстанцию как terroir — то неизъяснимое сочетание земли, воды, погоды, традиций (сделаем скидку на молодость этих традиций!), приносящее свои неповторимые плоды. В меню здесь маниакально будут указывать, что краб именно из Орегона, палтус с Аляски, сыр из Сономы, а чуть дальше по берегу от той швартовной бухты, на которой вы сейчас, возможно, сидите, посреди безвкусного туристического аттракциона Фишерманс-Уорф в пекарне Boudin пекут кисловатый хлеб на 150-летней закваске, которая, как подчеркивают на предприятии, дает правильный вкус только в сочетании с ветрами и туманами Сан-Франциско. В Boudin стоит запастись несколькими кислыми багетами (обычный американский хлеб, который подают к завтраку в сельских отелях, омерзительно сладковат) и отправиться из Города на север, за Золотые Ворота, туда, где калифорнийский терруар достигает высшего своего воплощения.

Пейзаж, который будет вас встречать по обочинам дороги, менее всего напоминает, что вы в Новом Свете: покрытые виноградниками и оливковыми рощами холмы, выстроенные в провансальском или тосканском духе фермы да указатели на винодельни у каждого поворота. Тянущиеся от залива на север две параллельные долины — Напа и Сонома — месторождение лучших в стране вин. Это места, решительно обязательные к посещению, если вам не чужд здоровый алкоголизм, рядящийся в краеведческую шкуру. Долины эти, особенно Напа, — этакая другая Америка не только в ландшафтном, но и в бытовом смысле. Тут все устроено таким образом, чтобы вы обязательно заехали на пару ферм продегустировать вина, прикупили две-три бутылки и какой-нибудь фартук с логотипом, устроили пикник на лужайке, полетали над виноградниками на воздушном шаре, приняли виноградную ванну в спа и т.п. Осенью по единственной дороге Напы, Двадцать девятому шоссе, машины и автобусы с туристами передвигаются бампер к бамперу, а номера в гостиницах забронированы на месяц вперед. Весной, когда я там был, гораздо спокойнее, и мало что мешает свести вдумчивое знакомство с винами и виноделами этих краев, в которых даже последний работяга машинально крутит в закусочной стакан кока-колы так, будто дегустирует пино-нуар особо удачного года.

Городишко Хилдсбург в графстве Сонома может похвастаться десятком тысяч жителей, тенистым псевдоколониальным сквером с бутиками, торгующими джинсами True Religion по $250 или дизайнерской детской одеждой, несколькими гурманскими ресторанами, воспетыми недавно на всю страну со страниц The New York Times, и новенькой минималистической гостиницей из коллекции Small Luxury Hotels of the World, в которой все сделано в разных оттенках черного и белого, включая пятно вроде бы сырости в темном углу моего люкса — я еще долго его разглядывал, пытаясь понять, не является ли оно частью общего замысла, и так и не сумел прийти ни к какому определенному выводу. Лучше всего насчет Хилдсбурга суммировал мне в Сан-Франциско один таксист: «Когда я там жил, это был городок при лесопилке. Главным событием года был Сливовый фестиваль. Теперь и слив-то не осталось — понаехали отовсюду, и все хотят быть джентльменами».

При этом Хилдсбург — самая захолустная окраина того, что здесь называется Wine Country. На этикетках вина из его окрестностей пишут не «Napa» или «Sonoma», а гораздо менее раскрученное «Russian River Valley». Если вы сторонник повышения градуса, — отметим к слову, что градус вина, родящегося под калифорнийским солнцем, начинается от солидных 14 с половиной — то вам стоит начинать отсюда, дальше двигаться в Соному и только под конец перевалить через горы Маякамас, якобы кишащие пумами и гремучими змеями, в долину Напа, самую дорогую и раскрученную из всех этих областей, и в которой особенно сильно сквозит нотка этакого винного Диснейленда — особенно если вас занесет вдруг в гости к крупной корпорации или, не дай бог, на такие виноградники, где дегустация сопровождается хоровым пением или йодлями в исполнении массовика-затейника (как в Pejus Province).

––––––

Russian River под Хилдсбургом — это с тех еще времен, когда тут проходил самый, наверное, невероятный фронтир в этой части света — граница между Российской и Мексиканской империями. Отсюда рукой подать до Форт-Росса, самого южного поселения русских миссионеров и зверобоев, осваивавших это побережье от Аляски до Калифорнии. Но до Форт-Росса мы так и не добрались, пришлось довольствоваться лишь неявными русскими следами: той самой Рашен-Ривер, триколором среди флагов главных стран-производителей вина в ресторане Кулинарного общества Америки (русский, правда, вывешен вверх ногами — да уж какие производители), «Рабочим и колхозницей» от киностудии «Мосфильм» режиссеру Ф.Копполе в музее при его винодельне Rubicon, портретом Брежнева с бокалом шампанского в погребах Schramsberg. Под Брежневым экскурсоводы рассказывают про основателя винодельни, немца-цирюльника Шрама и его якобы дружбу с Робертом Луисом Стивенсоном, который проводил в Напе свой медовый месяц. Что ж, в «Скваттерах Сильверадо» Стивенсон действительно упоминает дегустацию в этих подвалах: «Торжественная важность мистера Шрама согревала мне сердце; процветание не до конца еще изгнало из души его некоторую ребяческую трепетность неофита, с гордым беспокойством следил он за каждым глотком и вчитывался в выражение моего лица». Сейчас, однако, Schramsberg поставляет шампанское в Белый дом, а ребяческую трепетность можно застать лишь на маленьких семейных винодельнях, где отец, щурясь от смущения и пряча за спину заскорузлые клешни, будет тянуть, что «э-э-э, с прошлого года мы еще вот отжимаем из виноградных косточек масло… Холодный отжим, да-а. Ну да что я? Пробуйте вино». Из таких отцов могу порекомендовать Боба Пестони и его Rutherford Grove в Оаквиле, на Сент-Хелена-хайвей. Или француза Бернара Порте, на чьей винодельне Clos Du Val, чтобы тебя услышали, приходится перекрикивать полчища ласточек — их гнезда, бесформенные, на глазах оплывающие от жары и влажности, залепили все пространство под балками крыши.

В последний вечер перед отъездом я оказался у Джеффа Гарджуло, одного из этих новоявленных джентльменов, понаехавших сюда бог весть откуда (в случае Джеффа — из Флориды). Перед ужином мы берем по бокалу и выходим на террасу еще недостроенного дома на вершине холма. Солнце почти скрылось за горами Маякамас, и холмы Напы, прекрасные и при свете дня, в золотой дымке совершенно по тоскански щемят сердце своим совершенством. И я что-то начинаю понимать про эту другую Америку, про жизнь в домике на холме, в долине, в которой делают свое немудреное волшебство солнце, земля и лоза, все друг друга знают, сходятся обсуждать законопроект, по которому землю в Напе можно будет отдавать под строительство пригородов (виноделы — против), а выбор бутылки к ужину — это: «Что будем пить — вино Боба или вино Бернара?» Ну и до Сан-Франциско — какие-то час-два по шоссе, если не будет пробок.