Одиночество в центре мира

В самом людном и намоленном месте планеты можно совершить собственное открытие — например, обнаружить, что именно растет в иерусалимском Старом городе, на Стене Плача, практически в центре мира, на полпути между человеком и Богом.

Так до сих пор я и не понимаю, почему мировая туристическая индустрия не почитает в качестве своего основателя преподобного Петра Пустынника Амьенского или, может быть, самого папу римского Урбана II. Наверное, они заслужили полное право считаться первыми в истории человечества туроператорами, организовавшими по-настоящему массовый, популярный и доступный туристический трафик на весьма перспективном тематическом направлении. Ну и тогда уж датой рождения туристической отрасли следовало бы считать день открытия Клермонского собора в 1095 году, а само это мероприятие — первой в истории крупной международной туристической ярмаркой. Потому что с тех пор как папа Урбан II обратился на соборе к европейскому рыцарству с проповедью первого Крестового похода, недостатка туристов на иерусалимском направлении в целом не наблюдается.

Впрочем, случались за эти века периоды довольно заметного спада. В один из таких моментов, ясным и нежарким днем середины, сколько помнится, ноября 2002 года, я вошел в иерусалимский Старый город через восточные его ворота — Сионские, живо вертя головой, нетерпеливо вдыхая доносившиеся откуда-то запахи жарящегося фалафеля и болтая с подругой Алисой, которая и потащила меня на эту безрассудную прогулку.

«В Старый город», — решительно заявила Алиса. Я подчинился, и вот около трех часов пополудни мы вошли в периметр стен, как уже упоминалось, через Сионские ворота.

Вокруг не видать было ни души.

Пустой и гулкий Старый город: вот что значит интифада. Гражданская война на национально-религиозной почве была тогда в самом разгаре. Считалось, что человеку неарабской внешности, тем более заезжему туристу, в Старый город все-таки лучше не соваться. Минуло два года со дня, когда бравый генерал Шарон, тогдашний лидер израильской оппозиции, явился во главе орущей, размахивающей кулаками и транспарантами толпы своих поклонников на площадку перед мечетью Аль-Акса, третьей после Мекки и Медины мировой мусульманской святыни, на вершине Храмовой горы. Гора считалась центром контролируемой палестинцами части Иерусалима, и евреям, как всем всегда было ясно без слов, тут появляться не следовало. Там наверху, перед входом в мечеть, Шарон сурово отчеканил в два десятка подставленных ему микрофонов, что, дескать, никому из граждан Государства Израиль не требуется никакого разрешения на то, чтобы посетить любой квартал, улицу или площадь в столице этого самого государства. Именно эти слова стали отправной точкой второй интифады, впоследствии так и названной Интифадой Аль-Акса.

На дорогах и перекрестках в проезжающие машины полетели камни, потом появились первые смертники-палестинцы с поясами шахидов, в июне 2001-го одному террористу удалось добраться до входа в модную дискотеку «Дольфи» на тель-авивском приморском променаде, где он и подорвал себя вместе с мальчиками и девочками, пришедшими потанцевать, — всего двадцать один человек. Потом еще взрывали много и часто: на автобусных станциях, у кафе и магазинов, в пиццерии «Сбарро» на центральной иерусалимской улице Яффо, на центральном городском базаре.

Израильская туристическая индустрия тогда рухнула. Ехать из Европы и Америки на каникулы посреди войны никто не хотел. Ну не то чтобы совсем никто. Некоторое количество паломников не изменило своих благочестивых намерений, православные бабушки из-под Костромы и Ярославля, как и взмокшие в своих лапсердаках хасиды из Бруклина, готовы были добираться к соответствующим святым местам все равно. Но массовый туристический поток — к целебным водам и грязям Мертвого моря, к коралловым рыбам на мелководье у красноморских пляжей Эйлата, ну и к историческим достопримечательностям Иудеи, Галилеи и Самарии, как и к самим священным камням Иерусалима, — этот поток не просто обмелел, а практически совсем иссяк.

Старый город в Иерусалиме, обычно набитый битком, как восточный базар, совершенно обезлюдел. Собственно, кварталы, заключенные в древние стены, в основном возведенные еще крестоносцами, этим самым базаром до сих пор и являются. Тем удивительнее было видеть их молчаливыми и пустынными.

Так вот, мы углубились в этот лабиринт, отзывавшийся гулким эхом на каждый наш шаг. По кривым улочкам Армянского, а потом Христианского квартала, пологими мощеными ступенями спускавшимся к Виа-Долороза, мы шли между открытыми, но свершено пустыми лавками, заваленными сувенирной дребеденью, и торговцы даже не поднимали на нас глаз, вяло побрякивая деревянными фишками на раскрытых нардах. Казалось, что такое можно увидеть только во сне.

Полчаса спустя наша экспедиция достигла своей цели. Мы получили в наше полное единоличное распоряжение главную туристическую достопримечательность мира. Храм Гроба Господня — тот самый, что Урбан II и Петр Пустынник указали девять веков назад своей клиентуре в качестве конечного пункта предлагаемого путешествия, был абсолютно пуст, и за распахнутыми его дверьми чернела непроглядная тьма. Свет в храме был выключен: а что зря жечь электричество, когда нет ни души.

Легендарный человек по имени Ваджих Нусейбе, коренастый усатый мужичок с лицом типичного азербайджанского торговца браконьерской икрой с Дорогомиловского рынка, в джинсах и сильно залоснившемся на локтях пиджаке, сидел внутри, сразу направо от входа, на ступенях Голгофы и читал криво оторванную половину первой страницы высоколобой еврейской газеты «Хаарец», держа лист чуть на отлете, в пятне дневного света, дотягивавшегося с улицы. Этот Ваджих фигурировал на миллионах фотографий, снятых тут, при входе в храм, туристами всего мира, упоминался в тысячах разноязыких путеводителей и снимался в развлекательно-познавательных передачах сотен телеканалов, потому что является нынешним главой славного и влиятельного арабского рода, потомственных привратников храма, которым в незапамятные времена — самим султаном Саладином в ХII веке — были вручены ключи от этих священных дверей из окованных плоскими железными прутьями трехдюймовых некрашеных досок.

Господин Нусейбе вежливо, но с достоинством поднялся нам навстречу, поздоровался со мной за руку и даже поприветствовал кивком головы Алису. Минуту спустя я сделался обладателем его визитной карточки, в которой, я знал, черным по белому на чистом английском языке написано, что она принадлежит хранителю ключа от главного входа в храм Гроба Господня. Жаль только, что точно такую карточку я получал при каждом своем посещении святого места, и в моей коллекции их накопилось уже штук пять.

Густой сумрак под сводами храма оказался разделен на крупные ломти косыми лентами света, спускавшимися из проемов под куполом ротонды Воскресения. Далеко впереди, у дальних часовен и приделов можно было разглядеть несколько свечей. Они горели непривычно ровно: никто возле них не ходил, и воздух оставался неподвижен. Красные тусклые огоньки лампад висели высоко над головой редкими цепочками, словно стоп-сигналы автомобилей, замерших на каком-то очень далеком вечернем серпантине.

Прислушиваясь к эху своих шагов, мы миновали Камень Помазания, возле которого, против обыкновения, тоже не было совершенно никого, и двинулись в глубину. На скамьях по обе стороны от входа в кувуклий, часовню, скрывающую в себе гробницу Христа, под огромными закопченными бронзовыми подсвечниками, в которых на Пасху выносят восторженной толпе паломников только что обретенный Благодатный огонь, сидело по священнику.

На левой скамье сидел армянский иеромонах, пристроив у себя на коленях глубокую тарелку салата из помидоров, печеных баклажанов и, насколько я успел разглядеть, крупно наломанной брынзы. Иеромонах неторопливо закусывал, глядя в разложенную рядом на скамье газету «Московские новости», — я легко опознал ее, поскольку накануне прочел этот номер еженедельника от корки до корки за три часа перелета из Москвы. Вторая половина той же самой газеты находилась в руках православного иерея, располагавшегося напротив, на скамье справа от входа в кувуклий. Русский поп питался гораздо скромнее своего армянского коллеги: возле него на скамье виднелось блюдечко хумуса, который он зачерпывал кусочками питы, пристроенной тут же на бумажной салфетке, а также большая чайная кружка, украшенная непонятной мне разноцветной надписью разлапистыми ивритскими жуками.

«Какая-то изба-читальня», — прошелестела Алиса одними губами.

Православный поп буркнул себе под нос что-то неопределенное с более или менее приветственной интонацией.

«Барев дзес», — неожиданно для себя самого поздоровался я с армянским иеромонахом. «Добрый вечер», — отозвался тот совершенно без всякого акцента, отставил на скамью свою тарелку с остатками салата, деликатно прикрыл ее газетой и посмотрел на меня взглядом, полным смирения, очевидно, ожидая каких-то вопросов или обращений.

В эту минуту за моей спиной что-то громко звякнуло, словно кто-то поставил на каменный пол большое оцинкованное ведро, затем послышалось ритмичное шуршание и деревянный стук. Я обернулся: то, что звучало как ведро, ровно таким ведром и было на самом деле. Еще один православный монах в длинной просторной рясе зачерпывал из этого ведра влажные опилки и, рассыпав их по мозаичному мраморному полу кафедрального собора Воскресения Христова, гнал их впереди себя при помощи широченной швабры — точно так, как это делали лет тридцать назад тетки в синих халатах, подметавшие поздно вечером платформы московского метро.

Неподалеку от порога собора на пути мерно продвигающегося за своими опилками монаха стоял «пуп Земли». Как значится в любом путеводителе и как говорится в пояснениях любого гида, приводящего сюда экскурсии, круглая мраморная ваза, высотой чуть больше полуметра, с изображением креста и глобуса поверху, отмечает собой точку, почитаемую как центр Православной Вселенной, середину Земли в духовном смысле, соответственно словам «Спасение соделал еси посреди Земли, Боже». Монах подтолкнул вазу своей шваброй, и она неожиданно легко, как какой-нибудь пуфик на колесиках, откатилась к стене. Пару минут спустя, дойдя со своей влажной уборкой до алтаря, монах как ни в чем не бывало подкатил центр Вселенной на его законное место. Впрочем, мне показалось, что сантиметров на двадцать он все же ошибся. По-моему, раньше пуп Земли был чуть ближе ко Гробу Господню.

Мы погуляли по храму еще с полчаса. Заглянули в часовню сиро-яковитов, по очереди посидели там на огромном облезлом троне эфиопского патриарха и попытались разглядеть что-нибудь в кромешной тьме пещеры с гробницей Никодима и Иосифа Аримафейского. Потом спустились в подземную армянскую церковь Святой Елены, к самой пещере Обретения Креста. На обратном пути, проходя мимо часовни праотца Адама под Голгофой, поинтересовались мерным приборчиком, укрепленным в трещине скалы и предназначенным для того, чтобы обнаружить расширение разлома, начиная с которого, как известно, предстоит разверзнуться тверди земной в час Страшного Суда. Тут нас нагнал тот армянский любитель баклажанов с брынзой, которого мы отвлекли от обеда у кувуклия, и заботливо поинтересовался: «Свет зажечь или вам так видно?» Мы ответили, что разлом тверди земной, пожалуй, достаточно ясно просматривается.

«Куда теперь?» — спросил я Алису, когда мы вышли в мощеный дворик перед воротами Храма на чуть сгустившийся уже предвечерний воздух, и я успешно увернулся от господина Нусейбе, попытавшегося всучить мне еще одну свою визитную карточку. «К Стене Плача, — без секунды колебаний отвечала смелая израильтянка. — Продолжим осмотр национально-религиозных святынь».

На площади перед Стеной, в молитвенном пространстве, разделенном невысоким барьером на женский и мужской отсеки, было все-таки не совсем пусто.

Справа, на женской половине, виднелась группа дочерна загорелых девиц лет восемнадцати-двадцати: все высоченные, широкоплечие, словно пловчихи, с выгоревшими светлыми волосами, они были одеты в длинные свободные юбки до земли, просторные рубахи цвета хаки и покрывали головы небрежно повязанными косынками или косо сидящими мужскими кепками. Примерно у каждой третьей на плече висело ружье. Не какая-нибудь американская винтовка M-16, а вот именно что-то вроде партизанской берданки времен Второй мировой. Оружие это они носили, очень лихо закинув за спину, дулом вниз, привычно придерживая локтем, чтобы не болталось. Оставляя эти стволы подержать подругам, они группками по три-четыре бегали к Стене пошептаться, посекретничать там о чем-то вплотную к камням, и назад. «Эти — с территорий», — уважительно кивнула в их сторону Алиса. Что «территориями» называют поселения еврейских колонистов в палестинском секторе, я, конечно, знал. Но все равно невозможно было себе представить, откуда явился вдруг этот партизанский отряд, сформированный из амазонок Земли обетованной.

На мужской половине мерно раскачивались с раскрытыми книжками в руках несколько молодых долговязых хасидов. Был еще престарелый благообразный раввин с обширной плоской белой бородой. Он молча сидел вплотную к Стене на меленьком раскладном стульчике, почти касаясь камней лбом и аккуратно составив вместе ноги в длинных черных гольфах и смешных башмаках с пряжками.

Алиса, смущенно улыбнувшись, пошла на свою половину — рассказать Тому, Кого Касается Всё, про двух маленьких девочек, произведенных ею на свет совсем недавно. Раньше у нее не было случая прийти сюда с этими новостями. А я взял из корзинки при входе складную картонную кипу, предназначенную для случайных посетителей вроде меня, и тоже пошел к Стене: сколько раз я прежде тут ни оказывался, народу было так много, что мне не хотелось идти в толпу. А вот теперь тут тоже оказалось пусто, и можно было пойти потрогать рукой этот циклопический брандмауэр, сложенный гигантскими известняковыми блоками, к которому я раньше только приглядывался издали.

Я подошел к Стене чуть правее середины отведенного мужчинам отсека, так, чтобы не мешать тому раввину на стульчике, приложил к очень плотно пригнанным друг к другу камням обе ладони и посмотрел вверх. Ничего особенно торжественного или многозначительного почему-то не родилось в моей голове. Прямо надо мной из щели между камнями рос какой-то серо-зеленый, словно обсыпанный седой пылью куст, и я уперся в него взглядом.

Мне подумалось, что этот куст, вероятно, наиболее знаменитое растение, существующее на свете. Во всяком случае, никакой другой биологический организм не попадает ежегодно на такое количество фотографий и любительских видеосъемок, не фигурирует так часто в телевизионных новостях, не отмечен на такой прорве архивных кино- и фотодокументов. И все это год за годом, десятилетие за десятилетием. Сам Ваджих Нусейбе, как говорится, нервно курит в углу. Ну может быть, знаменитая плакучая ива на носу парижского острова Сите еще может помериться славой с этим чахлым иерусалимским кустиком. Да и то вряд ли.

Я поглядел на растение внимательно, с уважением и тут обнаружил, что между суховатыми пыльными листочками, виднеются какие-то плоды вроде крохотных зеленых каплевидных баклажанчиков на тонких, как у вишни, черешках. Я отошел от Стены метра на три, убедился, что на меня никто не смотрит, разбежался и подпрыгнул. Вообще-то, я в детстве много играл в баскетбол, так что прыгать вверх умею. Так вот: я успел сорвать две зеленые висюльки.

Так я стал обладателем удивительного знания, которым нынче впервые готов поделиться с широкой публикой. Послушайте, что я вам сейчас скажу: в иерусалимской Стене Плача, в легендарной и исторической Western Wall растут обыкновенные каперсы. Точнее, не мелкая крымская их разновидность, больше привычная нам: нет, это крупные мясистые каперсы, с полмизинца размером, охотно используемые, скажем, в итальянской кухне. Кто бы мог подумать, а?

Мы пошли к выходу из Старого города, теперь к Яффским воротам. Быстро опускались сумерки. Солнце неожиданно быстро и как-то деловито съехало за горизонт, скрытый беспорядочным нагромождением средневековых крыш, куполов, каминных труб и минаретов. Торговцы антикварной и сувенирной ерундой закрывали свои лавки, так и не увидевшие за весь день ни единого посетителя, с грохотом опускали железные жалюзи, звенели связками ключей.

Неожиданно оказалось, что тут и там, по углам узких улиц, прямо на брусчатке, перекрытой галереями старого города-рынка, появляются низкие столы, а вокруг табуретки и складные стулья, оживленно переговаривающиеся мужчины выносят откуда-то огромные жестяные блюда, здоровенные кастрюли, противни метровой длины, укутанные в фольгу, расставляют рядом шеренги каких-то кувшинов, бутылок, выкладывают высокими стопками душистые лепешки, присыпанные кунжутом, рассаживаются и нетерпеливо, сразу с четырех углов, снимают фольгу.

Мы чуть замедлили шаг у одного из столов — не удержишься ведь, любопытно разглядеть, что у них там под этой огромной крышкой. И тут же услышали, что нас окликают, обеими руками энергично указывая на пустой стул. Алиса пытается объясниться, отговориться. Получается вежливо, но, судя по интонации, как-то не очень искренне и не слишком решительно. Я различаю в речи приглашающего слово «Рамадан».

Ах да, ну конечно, Рамадан. Пост мусульманский: весь день нельзя ни крошки, теперь солнце село — надо скорее за стол. Оттого так торопятся, прямо тут накрывают. Потому и все вместе. Праздник.

Под чуть обгорелой по углам фольгой нам открывается гора кускуса, обложенная по кругу тушеными овощами, горохом, целыми, истекающими соком помидорами, а в центре — чуть не целый жареный баран, разобранный на дымящиеся щедрые лохмотья. Сбоку — пугающая жуткой улыбкой жареная ягнячья голова. Мы получаем по большой картонной тарелке, по гнутой алюминиевой ложке и по щербатому стакану. Мы зачерпываем кускус и овощи прямо с общего противня, протянутое нам мясо аккуратно принимаем за косточку. Во имя их Всевышнего мы разделяем с этими людьми их трапезу и их радость благочестивого завершения еще одного дня священного месяца Рамадан посреди опустевшего, притихшего, зажмурившегося от страха города, погруженного в интифаду.

Когда уже совсем почти ночью мы все-таки выбираемся за ворота, я спрашиваю Алису, почему она любит это чудное и жуткое место, зачем она выбрала себе этот город, чтобы жить, а не чтобы удивляться ему изредка, как я.

Она отвечает мне с какой-то странной гордостью: «Это же центр мира, ты же видишь. Все, что здесь происходит, отзовется потом всюду, на всех, во всем. Это такой глаз тайфуна. Понимаешь?»

Вижу, Алиса. Понимаю. Кажется понимаю, да.

С тех пор я был в Иерусалиме раз десять, наверное. Интифада успела кончиться. Точнее, к ней успели привыкнуть и объявили ее завершившейся вот так, волевым порядком. Старый город снова забит битком. В толпе на торговых улицах, на подходах к храму Гроба Господня, к площади перед Стеной Плача — иногда и не протиснешься. Когда в Рамадан солнце садится, серьезные мужчины не сразу находят свободный пятачок, где стол поставить. Зато, верно, торговля идет хорошо. Что жаловаться?

Правда, вот в новостях опять и опять говорят, будто радикалы собираются на Храмовую гору. С демонстрацией, что ли. Или с пикетом. Или просто так — братьев мусульман там навестить.

Значит, снова опустеет.

Пора будет ехать, чтобы побыть одному в центре мира.

Бога, впрочем, нам там все равно не найти.