Евгений Юфит «Как-то зимой, в морозище, тащим мы мешок с Зурабом по полю»

— В газетах пишут: «Некрореализм мертв».

— Пик выставочной и кинематографической активности нашей группы пришелся на 1990-е годы. И после этого начался резкий спад. Основной костяк только остался. Из-за материальных трудностей многие вынуждены были думать о бытовых делах и ушли.

— Идеологических расхождений не было?

— Нет, ну только какие-то бытовые разногласия — кто-то хотел, чтобы его так повесили, а кто-то хотел иначе.

— С таким азартом вешаются в ваших фильмах. Не калечились?

— Калечились как раз посторонние люди на съемках «Папа, умер Дед Мороз». Там в начале бросается в петлю актер Циркуль, и мы пытались его подменить на профессионального каскадера, которому надо было встать на колени, опустить голову в петлю и она после этого должна была затянуться. И вот этот каскадер каким-то образом умудрился два раза сорвать петлю и стал задыхаться. До сих пор не могу понять, что с ним произошло.

— Испугался?

— Да что вы, это внешне кажется жутковато, а на самом деле на съемках у нас такая атмосфера юмора. Все смеются, радуются, поэтому и работают у меня практически бесплатно. Это ведь очень интересно, задорно и вообще это очень хорошее времяпрепровождение, это даже и не воспринимается как работа.

— Другие некрореалисты, Маслов, Мертвый, не ревновали к тому, что вы всегда считались главным?

— Естественно, люди должны ревновать к интересу, но не настолько, чтобы становится моими недругами или вредить друг другу. Допускаю, что это может быть, и это абсолютно нормально. Мы со всеми в хороших дружеских отношениях и никаких противоречий или какой-то там скрытой мстительности никогда не было. А ревность — это нормально, наоборот, провоцирует какие-то творческие амбиции. 

— Ранние короткометражки «Вепри суицида», «Санитары-обортни» правда задорные и бодрые, а вот в «Папа, умер Дед Мороз» ощущение настоящей жути.

— Это был мой дебют на «Ленфильме» в мастерской Алексея Германа. Он предложил мне снять с моей экспрессией, но более логическое, чем первые фильмы, произведение, что-нибудь понятное зрителю — например, «Семью вурдалака» Алексея Толстого. Пришлось согласиться. Я не хотел, чтобы это был костюмный фильм, потому что это не моя эстетика, и перенес его в советскую среду. Из-за фабулы и ощущение жути, хотя там тоже было много черного юмора. Я помню, когда были первые показы, в зале много смеялись. Меня не пугают такие предложения, потому что я любой сценарий могу переделать так, что он будет некрореалистичным.

— «Войну и мир» тоже?

— В принципе, да. Сейчас у меня есть сценарий, который мне, к сожалению, который год никак не удается запустить. Называется «Городомля» — это остров на озере Селигер. Туда после войны были сосланы из Германии немецкие ракетчики, которые создавали самые первые советские ракеты. И эта реальная история взята за основу сюжета. Но последние несколько лет очень тяжело стало найти деньги на такой проект. Самое печальное, что голландский фонд Хуберта Балса, который мне раньше помогал, по новым распоряжениям с Россией больше не может работать, хотя они меня знают и с радостью бы поддержали. И от этого вынужденная пауза.

— А наши продюсеры: Сельянов, Каленов?

— Ну это же авторский экспериментальный проект. До какого-то предела Сельянов соглашался, но ему это не очень близко. Он мне честно говорил, что не совсем понимает такие фильмы.

— Кино для вас важнее живописи и фотографии?

— Конечно, кино мне ближе. В нем все есть — и живопись, и фотография. Это самый емкий вид творчества на свете. Что еще можно придумать? А живописью и фотографией я занимаюсь в те периоды, когда не получается заниматься кинематографом. Вот сейчас возникла большая пауза и я переключился на выставочную активность — в Лондоне, Париже, в Русском музее, в Московском музее современного искусства идут наши ретроспективы. Но при этом я, сделав фильм, всегда думаю, последний он или нет, потому что ты никогда не знаешь, удастся тебе найти деньги на следующий.

— А эстетика важнее сюжета?

— Я всегда придерживался традиций немого кино 20-х годов, где визуальная атмосфера доминирует над сюжетом. Я не имитирую тот стиль, я сталкиваю традиции немого кино с социальными мотивами советской и российской действительности — черный юмор, социальный гротеск, самоирония, патология. И вот этот странный синтез и дает это уникальное ощущение, которое и есть некрореализм. Меня все спрашивают, а есть ли на Западе люди, которые продолжают традицию вашу. Я говорю, что это невозможно, поскольку это подспудно связано с социальной средой, в которой мы живем.

— У вас зато есть последователь в Нижневартовске, который в 14 лет снял некрореалистический фильм.

— Сейчас забавная тенденция: появилось много людей лет по двадцать, которые находят где-то мой имейл, пишут мне какие-то письма с вопросами. И в Москве на выставке ко мне подходили совсем молодые люди, где-то видели мои фильмы, прекрасно знают. Я даже поразился.

— А что тут странного?

— Это же совсем другое поколение. Получается, им интересна моя эстетика, дискредитация образа смерти и других мрачных тем.

— «Наши трупы пожирают разжиревшие жуки/ После смерти наступает жизнь что надо, мужики!»

— Да, это гимн 1970-х, но ощущение такое все равно осталось. В деревне вообще ничего не изменилось. Я в начале 1990-х купил дом в глубинке на Селигере и подбил многих своих сподвижников это сделать — у покойных Сергея Курехина и Володи Маслова, и у живого Андрея Мертвого там дома. До сих пор там снимаю все фильмы. Те же персонажи, те же разговоры.

— А к «нашистам» не Селигере заходили?

— Да не, я в другой части Селигера живу. Я в ту часть вообще не езжу, там огромное количество людей. Меня это все не касается и не очень, честно говоря, интересно, я всегда был на дистанции от политики.

— Вы начинали вместе со Свиньей из «АУ», Цоем.

— Свинья — это легендарная фигура, реальный основатель советского панк-рока, мы с ним познакомились в конце 1970-х, я еще в школе учился. И, в общем-то, первые выходки эпатажные рождались в соавторстве с ним.

— Когда он работал в морге, посадил трупы за стол и позвал друзей отпраздновать с ними Новый год?

— Да чего там только не было. В этом я не участвовал, но, помню, одному товарищу там надо было свозить трупы по лестнице, а он решил их просто сбрасывать с пятого этажа. Таких историй были тысячи. Это же был образ жизни. В 1983 году я испытывал кинокамеру и пригласил приятеля посниматься. Он был одет в военную форму, я ему забинтовал голову, залил томатной пастой, сделал из него советского зомби-солдата. Он ползал по двору, а я его снимал. А потом выяснилось, что за этим аморфным бессмысленным действием — ну просто ползает какой-то кретин — следили со всех сторон органы безопасности. Когда мы уже встали, подъехала большая машина и нас повезли не куда-то в вытрезвитель, а сразу в управление, где самый главный начальник начал меня допрашивать, с какой целью я это делаю. Мне было лет двадцать и я честно сказал, что я не знаю, с какой целью я это делаю. Он тогда резюмировал: «Ну вообще это можно очень дорого продать иностранцам, надо все это отправлять в КГБ на экспертизу». И добавил: «Желательно вам больше таким делом не заниматься». Я не понял, каким именно, но не стал выяснять. У нас был манекен из поролона, списанный из судебной экспертизы, мы его использовали для съемок и таскали с собой в черном мешке. Зурабом его звали. И вот как-то зимой, в морозище, тащим мы мешок с Зурабом по полю. И тут подъезжает милицейская машина, подходит офицер и говорит: доставайте. Я открываю мешок, поролон разгибается и Зураб вылетает оттуда в пиджаке своем. Бедные милиционеры просто остолбенели.

— Вас вообще милиция любит, вот и после открытия выставки в Русском музее тоже забрали?

— Ну это бывает, я веду себя иногда не очень адекватно. Вызывающе как-то, странно. Я был настолько пьян, по-моему, я рассказал какой-то анекдот совершенно дебильный, милиция была недовольна. Мы веселые люди. Андрей Мертвый как-то сидел без работы и решил пойти устраиваться в крематорий, а туда можно было попасть только по блату. Ну он пришел в отдел кадров, высокий такой, в пиджаке, с пышными усами и говорит: «Возьмите меня на работу». Они удивились, так как к ним с улицы не ходят, и спросили, зачем это ему. А он говорит: «Люблю трупаков!». Они его сразу взяли.

— Реальных трупаков не любите?

— А как их можно любить? Естественно, я ни разу не снимал их, это превратные слухи, которые постоянно о нас распускали, по поводу хулиганства на кладбищах и в моргах. Это образ, который создавался намеренно, и удивительно, насколько он живуч. Я сейчас был на открытии выставки нашей, и тележурналисты сразу стали расспрашивать, что мы устраивали на кладбищах и как мы снимаем трупы. Я их очень сильно разочаровал, когда сказал, что никогда в жизни ничего этого не делал и вообще элементов натурализма в моих картинах гораздо меньше, чем в их новостях. Все изобретательные виды суицида, которые есть в наших фильмах, описаны в книге по судебной медицине Эдуарда фон Гофмана. Помню, один эпизод назывался «Английский способ». Там офицер привязал себя за шею к батарее и выбросился в окошко. Батарея сорвалась, вылетела за ним и сверху прихлопнула, но он не погиб и с этой батареей умудрился доползти до пруда и там утопиться.

— А почему вы так хохочете?

— Я представил, как это можно воссоздать.

Выставка «Некрореализм» в ММСИ в Ермолаевском продлится до 30 октября