Андалусский чес

Андалусия — это желанное дитя Европы и Африки и одновременно хранительница всего самого испанского: корриды, фламенко, цыган, хамона, хереса. Этот край хорошо объезжать на машине, умирая от желания остаться чуть не в каждом из местных городов.

Андалуcский пес — это обыкновенная шавка. С короткими лапами и визгом, более приличным резиновой игрушке, нежели собаке. По меньшей мере именно такие носятся по узким улицам района Сантьяго в городе Гуадикс, и шуму от них не меньше, чем когда-то от сюрреалистов. Мы заехали в Сантьяго посмотреть на пещеры, в которых живут цыгане. Посмотрели — пещерный обиход похож скорее на поселок дачного типа: сушится белье, торчат телевизионные антенны, уютная земельная теснота, сухая нежность окрестных гор. Жилища напоминают ласточкины гнезда — люди обитают словно бы на птичьих правах.

Впрочем, кто в Гуадиксе точно на птичьих правах, то это мы с фотографом по имени Ульрих. Мы и ведем себя по-цыгански — колесим по Андалусии без видимой цели. Край так хорош собой, что в голове то и дело повисает вопрос: зачем вообще ехать дальше? Почему не остаться надолго, навсегда под теми оливами, в этой церкви или вон в том тапас-баре, где ни души? Каждый раз нам необходим надуманный предлог (пес не такой), под которым можно без лишних сантиментов покинуть город. Мы едем, потому что дорога облегчает жизнь; веря карте, мы ничего не решаем. Вся драматургия сводится к преодолению расстояний. Двигатель сюжета — бензин. Впрочем, в нашем случае это был дизель.

Альмерия
Попали в Альмерию совершенно от фонаря — слово понравилось. Генсбур хорошо выдыхает его в самом конце песни «Initials B.B.» Через сутки я уже учил местных жителей любить их непосредственную отчизну — красота андалусских городов доходчива, ее быстро начинаешь ощущать как свою. Давал интервью местному телеканалу, меня допрашивала девушка-репортер, я нахваливал местность. Девушка-репортер вдруг со вздохом призналась: «А я этот город ненавижу. Чего тут делать, а?» Я пожал плечами: «У вас есть море и есть прямая к нему дорога. Чего не хватает?»

В Альмерии действительно есть море и прямая к нему дорога. Более того, дорога эта — железная: к воде ведет черный причал для погрузки руды, больше похожий на промышленную инсталляцию. Под причалом я свел знакомство с андалусскими котами, которые понравились мне куда больше псов, — по ночам коты в изобилии прячутся в лодках, их мурлыканье сливается с урчанием моторных лодок и шумом прибоя. Альмерия — это город-крепость с чудесной набережной, темно-розовыми домами и громко поющими доминошниками. В Альмерии вам любой сообщит, что город экспортирует овощи, фрукты и ягоды, но никто не признается, что Леннон именно здесь подобрал первые аккорды «Strawberry Fields Forever». В этих краях происходит действие последнего романа Мишеля Уэльбека. Одна из его героинь декларировала следующий принцип: «Делаю себе укол утром и укол вечером, а в перерывах смотрю на море». Вместо утренних уколов я гулял в садах присматривающей сверху за городом арабской крепости, по вечерам наведывался в лучший тапас-бар Casa Puga, где буква E на бочонке подразумевала, что вино внутри excellent, а днем — днем и правда смотрел на море. Время текло медленно, словно разжевывая для особо непонятливых суть каждого часа. Я стал приблизительно понимать, о чем вздыхал Генсбур — местная жизнь сладка, но банальна. Едем дальше.

Табернас
Табернас — единственная пустыня в Европе, именно ее Серджо Леоне выдавал за Дикий Запад в своих спагетти-вестернах. Она превратилась в странный аттракцион — ранчо, рваные флаги, вигвамы, кактусы, выкрашенное в розовый цвет здание банка и ни одного человека, только пьяный в одиннадцать утра конюх о чем-то разговаривает с белыми сонными лошадьми. В загоне ворочается верблюд. Рядом шикарная виселица. По этой залитой солнцем пустоте из выставленной колонки разносится Морриконе. С одной стороны, вся эта спагетти-вестернизация пейзажа являет собой совершеннейшую клюкву и лапшу на ушах. С другой — свою законную долю бытовой мистики ты получаешь. На этом киногеничном пустыре злая фраза «при слове культура я хватаюсь за пистолет» обретает буквальный смысл — под грузом срежиссированных здесь фильмов ты начинаешь щуриться, как Клинт Иствуд, а рука тянется к кольту, которого нет. Тут природа стала декорацией, и ты не понимаешь, что перед тобой: то ли еще натура, то ли уже фактура.

Человек, столкнувшийся с простором такой красоты и пустоты, как правило, первым делом сообщает, что у него нет слов. У меня их не то чтобы не было — я скорее не знал, как это все называется, — что за камни, какая трава, чем пахнет воздух. Из какого вещества сделаны эти горы, похожие на пыльные шлемы? Что за птица парит вдали? Все, что знаешь, так это из какого фильма музыка и кто сочинил. Ну хоть так.

Мы сорвались с места — прочь от постановочных пленэров.

Гранада
Представьте себе совершенно черное — это в полдень-то — небо, ослепительно белые по контрасту дома, апельсиновые деревья, карабкающиеся куда-то ввысь улицы, карабкающихся по этим улицам старух в черных, как небо, одеждах. Из занавешенного окна доносится женская песня такой щемящей густоты, которой застыдился бы даже Альмодовар. Таков старый гранадский квартал Альбаисин — одно из лучших мест, которые я посещал в жизни. В отличие от той же Севильи, здесь все очень тесное и маленькое, и в этом суженном мирке, где на булыжных мостовых истекают соком палые гранаты, есть какая-то особая истовость — даже домики с садами называются carmen. На стенах этих домов пишут слово «amor». Алой, разумеется, краской. В рыбных лавках висят картины (не иконы), изображающие страсти Христовы — на них очень много крови.

Гранада — город, где ужились католицизм и ислам как в архитектуре, так и в быту. Объявления об уроках фламенко наклеены вперемешку с рекламой танца живота. Типично мавританские постройки внутри увешаны иконами. Логотип кока-колы окрашен голубым и вписан в затейливый арабский орнамент. Мусульмане едят свинину и пьют вино. В последнем мне клялась одна разговорчивая подавальщица в баре. Еще она высмеяла меня за то, что я, заказывая виски, просил двойную порцию. «Да здесь все порции двойные, синглов не наливаем, — улыбалась она. — Я работала барменом в Германии. Хочешь знать, в чем разница между Германией и Испанией? Там я наливала четверть виски на три четверти колы. А здесь принято наоборот». Действительно, в кабаках Андалусии наполняют стакан до тех пор, пока сам не остановишь. А коль скоро ты пьешь, то, стало быть, и ешь — к каждому стакану полагается бесплатная закуска. По ночам здесь шумно — курят гашиш на улице, шляются по винотекам и клубам, глядят на руины, покрытые граффити работы Ниньо-де-лас-Пинтурас так, что на руинах этих не осталось мертвого места.

Наутро у Королевской часовни цыганка водила мне по руке веточкой розмарина и насильно что-то нагадывала. Я разобрал лишь слова «аmor» и «cinco euros» — поверил, отдал.

Мы с Ульрихом нащупали единственную зацепку, позволившую покинуть Гранаду, — похолодало и дождь пошел. Это и впрямь самый холодный город Андалусии.

Малага — Марбелья
Прибыли в Малагу. Чудесный недушный музей Пикассо со всякой его керамикой. Охряная обветшалая прелесть домов, столь характерная для юга. Вы замечали, что в испанских городах обычные печатные киоски выглядят очень празднично — как будто торгуют не прессой, а вечной молодостью? Такого ощущения нет ни в одной стране Европы. По тополиной аллее идут скрипачки с лицами и телами, как у местной актрисы Йоаны Кобо, — вид у них строгий, однако на длинных шеях полыхают предательские засосы. Строгость и страсть — это и есть два полюса Андалусии. На них все и держится. Андалусия — это когда и хочется, и колется, и все осуществляется.

На перегоне Малага — Марбелья взгляд поневоле становится масленым, потому что вокруг одни оливковые плантации. Реклама паромов в Танжер напоминает о жарком соседстве — нигде еще Европа не приближалась так близко к Африке, как в Андалусии; это от ее теплового удара наливаются оранжевым соком местные апельсины. В довершение всего на трассу выходит слон. Мы объезжаем его дивясь, но через сотню-другую метров встречаем цирковую труппу из Рима.

Марбелья — это столица Коста-дель-Соль, дорогой курорт, испанский Сен-Тропе, где лучшие из прекрасных бездельниц все же, как оказалось, предпочитают вербальное визуальному. Мы с Ульрихом сидели в кафе на побережье и смотрели, как дети, спланированные со слишком очевидной любовью, лепят из песка Дракулу. В помещение вошла полуголая красавица в защитной кепке D&G, заказала свинину. Жгучий гасконец Ульрих призывно щелкнул своей «Мамией», шепча мне о преимуществах фотографов над журналистами, — резонов контактировать у него в самом деле больше. Красотка, улыбнувшись, направилась за наш стол. Подошла. Неожиданно минуя гасконца, она наклонилась ко мне так, что я почувствовал запах ее загорелой кожи. Потребовала что-то по-испански. Я не понял. «Ручку дай мне», — нетерпеливо произнесла она уже по-английски и, не дожидаясь ответа, полезла мне в карман куртки. Вернувшись к своему столику (как раз подали свинью), она принялась с увлечением строчить в молескине. Гасконец настоял на отъезде.

Херес — Кадис
Катимся в Кадис. Вечером придорожные горы приобретают черные бычьи очертания, и закат алеет мулетой. Мы останавливаемся на ночлег в городке под названием Херес-де-ла-Фронтера — родине фламенко. Утром выясняется, что, кроме одноименного напитка, породистых скакунов, тушеного бычьего мяса (идите в ресторан La Ina) ну и этого дурацкого фламенко, здесь вдохновиться нечем. В винокурне TТo Pepe залежи огромных бочек, затянутых паутиной. Некоторые с автографами заказчиков — Орсон Уэллс, Перес-Реверте, Пас Вега даже. В главном хранилище бочки подписаны именами апостолов, в центре — бочка Иисус.

Из Хереса до Кадиса — полчаса.

Путешествие вроде нашего — всегда предательство, его смысл в том, чтоб не оставаться, где был счастлив, подобно тому, как новая любовь обязана стереть предыдущую, иначе зачем она, эта новая, нужна.

Кадис просто прекрасен. Он и вправду все стер. Это как раз то, что Юрий Трифонов называл маленьким вечным городом. Помимо чисто технической привлекательности (белое на голубом, каменное на морском) в нем есть какая-то житейская глубина — здесь даже неизбежные торговые улицы выглядят, как не последние в своем роде вернисажи. Это, в общем, портовый город, но без деланой марсельской бравады. Воздух и без гашиша пахнет чем-то теплым и ленивым, на центральном рынке улитки расползаются с места собственной продажи — торговец, кажется, не возражает. Все дома Кадиса похожи один на другой, и в каждом хочется жить — решетчатая дверь, дальше патио, где журчит вода и плющ увивает стены, и лестница вверх.

В пляжном баре ко мне подсел немец — хвастался, что живет здесь на пособие, выданное немецким правительством. В Германии на эти деньги особо не разгуляешься, а в Кадисе ходишь гоголем. Немец раздражал меня своей болтовней. Но, оглянувшись по сторонам, я понял, что завидую ему (зависть — в высшей степени испанское чувство, так говорил Бунюэль). Я почувствовал, что с Кадисом у меня все зашло слишком далеко — этот город хочется вызвать на бис. Мне нравится холодная тишь всех его восьмидесяти церквей и смешная толщина южноамериканских деревьев. Я люблю его узкие и бесконечно важные улицы, похожие на прорези в копилке, — в них есть что-то от Рима, вот только здешняя вечность (Кадис — древнейший город Европы) не столь номенклатурна. И я уж не знаю, как реагировать на парикмахерскую Federico & Carreno, что на улице Сан-Мигель; такого я не видел никогда в жизни. Вообразите смесь будуара и часовни. Стригут и бреют под высоченными потолками, кругом все в золоте. Иконы и постеры, распятия и шампуни, ангелы и б…ди, тяжеленные рамы и диско-музыка. По всей вероятности, похожего интерьерного эффекта мог бы добиться Пьер (или Жиль), работай он не с Жилем (или Пьером), а с И.С.Глазуновым.

В Кадисе, с его широкими и длинными проспектами в новой части города, чудится что-то латиноамериканское — недаром же здесь снимали кубинские сцены бондианы (той серии, где Халли Берри). Старики с сигарами в обшарпанных пивных тоже наводят на мысль о Гаване. Сидя на прекрасной площади Мины, больше похожей на тропический лес, я не видел причин двигаться дальше. И тут я вспомнил про назойливого немца. Поделился находкой с Ульрихом — вот, мол, единственный прокол, можно ехать. Гасконец, проведший с единственным проколом на пару минут дольше, взглянул на меня с упреком: «Ты что, дурак? Ты разве не понял, почему он на пособии?»

У немца, короче говоря, оказался рак мозга.