«Я думаю, в ближайшие годы будет весело. Но весело не в том смысле, что мы будем смеяться» Лоскутов, Медведев и еще 8 художников-активистов

25 лет. Родился и живет в Новосибирске. Имеет полтора высших образования: 3 года учился в Новосибирском государственном техническом университете нанотехнологиям, но перевелся и закончил его же по специальности «кинооператор». В 2004-м был одним из организаторов первой монстрации — массовой акции на промежуточной территории между перформансом и митингом. В 2009-м вскоре после первомайской монстрации сотрудники центра «Э» нашли у него 11 грамм марихуаны, но Лоскутов в итоге отделался штрафом — и с этого момента стал известен и за пределами Новосибирска. Этим летом, по некоторым сведениям, стал автором акции c иконами Pussy Riot.

В 2003 году мы с одногруппниками собрали политическую микросекту и походили на митинги, на тот момент по поводу войны в Ираке. Там присутствовали нацболы, скорее даже леваки, а также капээрэфовский комсомол. Мы месяца полтора с ними общались, смотрели, как они живут. Составили впечатление и решили сделать политическую группу от своего имени. Назвались анархистами, в течение года вели сайт, клеили плакатики. Я познакомился с новосибирцами, которые позиционировали себя как художники, но занимались чем-то нам близким: протестом более творческим, чем выход на митинг с плакатом. На митингах тогда стояли нацболы, скандирующие «Сегодня с плакатом, завтра с автоматом», и стоять рядом с ними было неловко и нелепо. От митингов в честь 7 Ноября были такие же ощущения. Абсурд происходящего привел к желанию делать монстрации — с высказываниями, которые бы не игнорировались зрителем, как что-то само собой разумеющееся. Пенсионеры хотят Советский Союз, нацболы хотят автоматов — и никакой реакции это привычно не вызывает.

К своей деятельности я отношусь как к художественной, так как конкретной большой финальной цели у нее нет. Иначе это можно было бы считать социальной или политической работой, и тогда стоило бы создавать организации, бороться за власть. Но это другое — это желание реализовать творческую потребность, о конкретном результате которой ты особо не задумываешься. Все эти жесты — не средство, а уже цель. Хочется высказываться и придавать этим высказываниям форму повычурней, порождать дальнейшее обсуждение поднятой темы. Например, когда в 2004 году образовалась группа Contemporary Art Terrorism (Макс Нерода, Катя Дробышева и я), у нас в городе проводилась акция против пиратства. А мы же поддерживаем пиратов, просветителей XXI века, мы против лицемерия. Мы пришли на эту коммерческую фигню с разрушением нелицензионных кассет и перезахватили, заставили работать на себя, устроили там пиратскую вечеринку, закончившуюся огромным пожаром. Так и с монстрациями: не было особенных ресурсов, но было бесформенное огромное тело толпы, с которым можно работать: внедряешься в демонстрацию, и получается уже своя акция с кучей статистов. Таким образом, мы подыскивали для себя поводы и делали акции.

Участники монстрации, появившейся в 2004 году, в количестве 80 человек вскоре стали самой многочисленной «молодой» частью митингов. Нас было втрое больше нацболов, мы волей-неволей формировали оппозиционный контингент, власть и милиция к нам относились как к опасным революционерам — за неимением других. Одной из задач монстраций было научить людей вообще выходить на акции протеста, предложить такую форму, в которой не стыдно участвовать человеку, что называется, open minded. В последние полгода в Москве стало происходить то же самое.

Акция Pussy Riot справилась со своими задачами: общество обсуждает поднятую ими тему уже шестой месяц. Видимо, никто больше не может так агрессивно привлечь внимание к проблемам судов, структуры РПЦ и так далее. Я не думаю, что девушки рассматривали возможность уголовного преследования за свою акцию. То есть мне очевидно, что в их действиях нет состава преступления и в ХХС они шли не как в последний бой, не готовясь за это сесть в тюрьму. Я, перед тем как сам там оказался, тоже, казалось бы, не совершал ничего такого, за что можно было бы лишиться свободы. Но, видимо, сфера деятельности такая, что совершай не совершай, а риск быть арестованным «случайно» есть всегда. Последние два года я нахожусь под уголовным делом по статье 319 и обязан посещать суд с периодичностью, которой захочет судья, — хоть каждый день. Я не могу получить загранпаспорт. Хочется уже отряхнуться от этого. Но, конечно, такого масштаба и силы высказывания, как у Pussy Riot, — это и есть задача актуального художника.

После ареста девочек в Новосибирске появились лайтбоксы с «нерукотворными» иконами с изображением женщины в балаклаве с ребенком на руках. Ничего не делать было невозможно, Pussy Riot надо было поддержать, это наши друзья. На следующий день после чудесного обретения иконы местная РПЦ растерялась и отправила запрос в Москву. Через пару дней было опубликовано письмо «Народного собора», расценившего икону как хулиганство. Наш митрополит Тихон также высказался о необходимости наказания негодяев. Один депутат горсовета, по совместительству лидер православных женщин Новосибирской области, написала письмо в прокуратуру с требованием провести проверку. Меня вызвали на дачу показаний по факту появления икон, так как я писал об этом в блоге. За отсутствием состава в возбуждении уголовного дела следователи дважды отказывали, тогда прокуратура завела административное. Устроили аж три суда — в двух мне дали штрафы по 500 рублей по статье «Оскорбление религиозных чувств», в третьем не было доказано, что я к этому причастен. Ты и не хочешь действовать чересчур радикально и рискованно, но вероятность заведения дела остается все равно.

Только что мы подали иск против новосибирских юристов, агитировавших одну женщину в качестве истца подать иск, потому что она три раза просмотрела в интернете ролик Pussy Riot, сильно расстроилась и просит 30 тысяч компенсации, за каждый раз просмотра по десятке. А я выступил заявителем симметричного иска — действия этих юристов меня оскорбили, они безнравственные, они прикрываются православием, но сами попирают христианские ценности вроде прощения и смиренномудрия. Поэтому я предложил РПЦ участвовать в деле в качестве третьей стороны. Не могу оценить свои страдания в рублях, поэтому сумма иска символическая — по 30 копеек с каждого горе-юриста.

Мы сделали 50 футболок с принтом этой «нерукотворной» иконы для концерта в Томске 5 августа в поддержку девчонок. Раньше мы не продавали свои работы. Если относиться к этому как к тиражу произведения — это нормальный тираж принтов. Уже расходится второй, заказали третий, перевели пока 20 тысяч Пете Верзилову, мужу Нади Толоконниковой, — думаю, он ими правильно распорядится. Это поиск механизма естественной самоорганизации, такой низовой благотворительности. Кроме того, майки — это и одиночные пикеты тех, кто их надевает. Одного парня в Томске бабушка в трамвае перекрестила, надеясь, наверное, что он растворится.

Многие говорят нам о рисках даже в случае с футболками. Побьют, заведут дело, наедет налоговая. Но пока механизм краудфандинга с микроплатежами работает, есть желание продолжить его и в других ситуациях. За участие в митинге 6 мая арестованы разные люди, иногда спорные, но поддержать их надо. Их «лидеры» (кавычки оставьте!) типа Яшина и Собчак заявляют, что они провокаторы, я же считаю, что это подло. Они отбивались, это их право. Все знают, как действует полиция.

35 лет. Родился в Самаре. Высшего образования не имеет: поступал в несколько университетов, но все бросил, не закончив первого курса. В 2010-м провел в ЦСК «Гараж» акцию в поддержку Олега Мавромати «Вас оскорбляет цвет моей крови?», в рамках которой публично резал себе вены и потом умывался собственной кровью. В том же году совместно с Матвеем Крыловым провел у храма Христа Спасителя перформанс «Крестики-нолики». В 2011 году провел акцию «Метростикер»: расклеивал в вагонах метро объявления, рекламировавшие услуги по внесению поправок в федеральные законы и изменению конституции.

Я все время против чего-то протестовал. Против глобального хамства, против системы. Долгое время это никак не проявлялось и было моим внутренним бубнением, а художественными средствами стало выражаться после знакомства с Олегом Мавромати. В 2010 году он оказался в Болгарии без паспорта (Мавромати не продляли паспорт, потому что в России на него было заведено уголовное дело по статье 282 за акцию «Не верь глазам». — Прим. ред.), и я решил его поддержать. Я организовал свой первый — и единственный — митинг у посольства Болгарии. Нас было человек десять. Мы выстроились, покричали стихи в микрофон. Я сделал пару политических баннеров с какими-то рифмами дурацкими типа: «Болгария, сколько можно отказывать Мавромати? Культурная Европа говорит — хватит!» Было довольно много милиции — примерно столько же, сколько нас, — мы даже что-то кричали в окно посольства, но к нам никто не вышел. Потом я устроил перформанс в «Гараже». Протыкал вену — по этому вопросу меня инструктировал Олег — и мазал кровью лицо, как бы исполняя некий молитвенный ритуал. Мне было посрать, как это будет истолковано и к какой конфессии причислено — многие, кстати, решили, что я выполняю намаз, — меня в тот момент заботила только 282-я статья УК. Потом я еще расклеивал стикеры в метро. Нет, меня ни разу никто за руку не поймал.

Знаете, у людей есть масса опасений, что нельзя делать это, нельзя делать то. На самом деле все это ерунда. Вот недавно мы делали перформанс — совершенно бессмысленный — стучали молотками по вантам Живописного моста. Ни на что эта акция не была направлена. Это-то и важно — ни на что! Мы просто делали музыку. И пока стучали — минут двадцать, — я думал: а будут ли проблемы с охраной, а придет ли милиция. Ведь, в принципе, поймав нас на месте, они могли бы легко подвести наши действия под попытку поломки моста, что само по себе можно трактовать как экстремизм. Но никто к нам даже не подошел. Художник, который демонстрирует дерзость, способность презреть какие-то шаблоны опасности, недопустимости какого-либо действия, подает пример: смотрите, не только я могу это делать! Давайте, берите кувалды, стучите по мостам, в этом нет ничего плохого! Мосты принадлежат нам — и звуки тоже общие! Подобные акции популяризуют не протест, а свободу и саму возможность протеста. Необязательно протестовать, но обязательно иметь возможность протестовать.

Я брал интервью у Pussy Riot за полторы недели до того, как их начали арестовывать. Мне казалось — здорово, если активист поговорит с активистками. Я прочитал все интервью, которые они когда-либо давали, и придумал вопросы, на которые они еще не отвечали. При этом я знал, что у них был четкий расчет: акция, клип, твиттер и т.д. Была даже иконка, грамотно разработанный логотип Pussy Riot, который висел и в ЖЖ, и в твиттере. Я спросил: «В чем секрет вашего успеха?» Они ответили, что никакого секрета нет, но, разумеется, схитрили: подготовка была долгой. Все эти маски — это же то, о чем я говорил. Смотрите, любой может надеть маску! Может, вы не такие смелые и не умеете играть на гитаре, но вы тоже можете протестовать.

Неправда, что если бы их не посадили, то акция бы прошла незамеченной. Даже если бы власть проигнорировала Pussy Riot, нашлись бы люди, которые бы донесли до народа их месседж. Власть просто торпедировала процесс и добавила еще сколько-то нулей популярности группы. Что касается срывания масок, то оно было включено в их алгоритм действий с самого начала. Мы срываем маски, мы становимся жертвами, мы становимся иконами. Да, сейчас их чудовищно жалко. Но нужно понять: все, что с ними происходит, это некая абстракция. Конечно, они не ожидали такого катка, не ожидали пяти месяцев тюрьмы. Но без жесткой реакции власти они бы считали свой проект нереализованным. Должна была произойти эякуляция — и она произошла в суде.

Определенное чувство конкуренции лично у меня есть всегда. А что, собственно, делаю такого я? А насколько я смел? А достаточно ли я креативен? А готов ли я подойти и бросить по-нацболовски яйцо или майонез в лицо какому-нибудь Мединскому или Суркову? Разумеется, я понимаю, что за этим последует тюрьма. И я понимаю — нет, не готов, потому что у меня семья. Я буду продолжать как-то действовать, но только мои ходы будут немного другими. Есть художники, которые активно работают, но про них мало что известно. Тим Радя из Екатеринбурга, например, или Павел 183, которого называют русским Бэнкси. Они прячут лица, хотя нельзя сказать, что за свое творчество каждый из них мог бы получить серьезную статью. Но это нормально. Вы поймите, художников вынудили к такой схеме взаимодействия с миром. Я думаю, в ближайшие годы будет весело. Но весело не в том смысле, что мы будем смеяться.

23 года. Родился в городе Гай Оренбургской области. Учился на инженера в Оренбургском государственном университете, но бросил после первого курса. Создал и вел блог 31svoboda движения «Стратегия-31», который был признан Гарвардским университетом лучшим блогом оппозиции (2010). Облил водой прокурора Смирнова после вынесения приговора активистам «Другой России» и отсидел за это 2 месяца в Бутырской тюрьме (2011). Автор перформанса «Поголовье» в галерее Гельмана (2012).

Я, к счастью, нигде не учился — не испорчен я институтами. Самым главным, что в моей жизни было, я считаю НБП, в которую вступил в 2003 году. Мне было 13, я слушал Егора Летова, и как-то мне в руки попала газета «Лимонка». Окружение мое на тот момент было гоповатым — а в «Лимонке» была куча рецензий на крутые книги. Так я начал интересоваться литературой. Лимонов в тот момент уже сидел, и я увидел репортаж по НТВ, где показывали автоматы Калашникова в сумке и говорили, что Эдуард Лимонов обвиняется в попытке свержения власти. На меня, 13-летнего мальчишку, произвело огромное впечатление, что у меня есть живой современник, который осмелился пойти против системы. Я сразу написал заявление о вступлении в партию, а через три года переехал в Москву. До 2009-го занимался чисто оппозиционным движением в рамках НБП и «Другой России». В 2009-м получил первый приговор — меня осудили по 282-й статье за «участие в деятельности экстремистской организации». Я не мог больше участвовать ни в каких политических акциях и вынужден был искать какую-то замену.

Тогда я возродил «Маяковские чтения» и стал придумывать разные художественные акции. Через год мы с Денисом Мустафиным провели акцию у храма Христа Спасителя в поддержку художника Олега Мавромати, на которого тогда тоже завели уголовное дело по 282-й статье — за то, что он распял себя на кресте. Мы нанесли на мост большую схему для игры в крестики-нолики и приклеили нолики так, чтобы крестики проигрывали. И баннер с текстом «Ваши крестики». На фотографиях были видны только нолики, но где-то рядом — в углу кадра — виднелись кресты храма.

В октябре 2011 года я облил водой прокурора. Честно говоря, я не собирался этого делать. У меня в тот день вообще были другие дела — я собирался в паспортный стол. Но узнал, что зачитывают приговор по моим друзьям, и решил заехать в Тверской суд. В зал не попал, сидел рядом, читал, что пишут в твиттере. И когда услышал, что двадцатилетним парням дают реальные и немалые сроки, впал в состояние аффекта. И тут выходит этот прокурор Смирнов, начинает давать интервью. В том числе на вопрос «А вы довольны приговором?» отвечает, что доволен. Ну тут я уже не выдержал, увидел, что у телевизионщиков стоят бутылки с водой, взял одну, хлебнул, а остальное плеснул ему в лицо. Я считаю, это был чистой воды перформанс: человека с запятнанной биографией, человека, погрязшего во лжи, хочется помыть. Не его конкретно даже, а всю систему. Сначала я думал, что мне дадут 15 суток, но через два дня выяснилось, что судить меня собираются по 296-й статье, то есть «угроза или насильственные действия». Потом, правда, изменили на 319-ю — «за оскорбление представителя власти». С этим я согласился. Так и сказал: да, оскорбил, и то, что вы меня сажаете, означает, что вы оскорбились. Меня тогда очень многие поддержали. Девочки из Pussy Riot, например, записали видеообращение, в котором угрожали прокурору феминистским кнутом.

Я не жалею, что отсидел. Для художника тюрьма — это признание. Я глубоко уверен, что в современной России нет критика лучше, чем правоохранительные органы. Если ты остр и говоришь правду, тебя начинают бояться. Художники не боятся уголовного преследования. А те, кто боится, ни в активизм, ни в политику не попадают.

Когда незнакомые люди говорят, что Pussy Riot оскорбили чувства верующих, я отвечаю: слушайте, мои чувства верующего человека были оскорблены миллион раз, но мне в голову ни разу не пришло посадить кого-то за осквернение моих чувств. Конечно, я верующий. Не православный и не христианин, но в Бога верю. В современной России все священнослужители — это чиновники. Ничего духовного в них не осталось. Священник в моем маленьком городе в 90-х годах торговал героином, а потом закончил духовную академию и стал попом. Когда я сидел в Бутырке, меня повели на исповедь к отцу Дмитрию, тюремному батюшке, и этот человек в перерывах между молитвами выступал с проповедью, в которой говорил, что движется жидомасонское иго, что надо изгнать жидов из Руси-матушки. В конце я даже попросил подарить мне крестик — на память о человеке, который призывает к повторению холокоста.

В России могут посадить за любой поступок. Поэтому я очень удивился, когда Pussy Riot не арестовали в тот же день. Еще сильней я удивился, когда начал слушать, что говорят в суде, читать обвинительные заключения, слушать потерпевших и их адвокатов. Мне казалось, что наше общество готово называться гражданским. Но когда слышишь весь этот бред, понимаешь — блин, кажется, я живу в очень странном месте. Я знаком с Толоконниковой и знаю, что Pussy Riot всегда шли на конфликт с РПЦ. Какое-то время церковь подобные выпады игнорировала. Да, пытались засудить Тер-Оганьяна, завели дело на Олега Мавромати, но в тех процессах не было того абсурда и средневековья, что вскрылись сейчас. Девчонки просто вскрыли весь гной системы. Любому человеку, который думает и рассуждает, достаточно послушать пять минут записи суда, чтобы понять, в какой стране он живет и чего ему ожидать, если он в какой-то момент решит высказать претензию к системе. Да, девчонки добились конфликта, и теперь мы будем стараться вытащить их оттуда.

34 года. Родилась в Серпухове. Образование: Московский государственный университет печати имени Ивана Федорова, специальность «художник книги». Лауреат конкурса «Рисуем суд» за рисунки с суда над Ходорковским; номинант премии Кандинского (вместе с Антоном Николаевым) за книгу «Запретное искусство»; полтора года занималась с подростками Можайской воспитательной колонии, результатом чего стала выставка в рамках фестиваля «Медиаудар» на 4-й Биеннале современного искусства; первый художник, чья выставка «Хроника сопротивления» была проведена в лагере «Оккупай Абай» на Чистых прудах.

Я из тех художников, которых тянет ко всяким жанровым вещам. Если ты график, то в твои работы могут быть включены твои собственные комментарии или реплики персонажей. Например, судебные процессы. Это же театр: один сказал то, другой это — и только форма, рисованная, комиксная, может передать историю. Первым моим опытом был процесс над организаторами выставки «Запретное искусство-2006», очень похожий на процесс Pussy Riot. Судили кураторов Андрея Ерофеева и Юрия Самодурова. Можно сказать, это была такая первая ласточка столкновений общества с РПЦ. В суд тогда подали всякие активисты общества «Народный собор», и государство их поддержало. А до этого еще была выставка «Осторожно, религия!», после которой пытались засудить ее куратора, того же Самодурова, и сотрудницу Сахаровского центра Людмилу Василовскую. Я на тот процесс не ходила, и, насколько знаю, художественное сообщество вообще слабо тогда отреагировало. Я лично вообще была не в курсе происходящего — а зря. Позднее я сотрудничала с Андреем Ерофеевым, и, естественно, когда на него завели дело, мы с моим соавтором Антоном Николаевым пошли его поддержать.

Оказалось, что в суде очень много интересных тем. Ну вот, например: как выглядит православное сообщество? Кто вообще все эти люди, как они одеваются, как общаются, что у них в голове? Мы их показали первыми — до нас это было какое-то темное пятно. Еще одним важным вопросом было то, а будет ли художественное сообщество как-то сопротивляться натиску православных активистов с государством во главе? Оказалось, очень слабо. Хотя уже тогда было очевидно, что у истории будет продолжение. Уже тогда чувствовалось, что Церковь будет постоянно наезжать именно на мир современного искусства как на самых слабых. Нас с Антоном тоже пытались засудить, угрожали физической расправой. Но, скорее всего, это было, просто чтобы нас запугать.

Страшно ходить на суды. Но — невозможно остановиться. Ты будто поплыл до середины реки, оказался в водовороте — и вот куда дальше? При этом я не очень-то готова страдать за политику. У меня много планов, и они с тюрьмой плохо сочетаются. Были уже ситуации, когда я понимала, что вот эти публикации могут подвести меня под суд. Например, плакаты в защиту Pussy Riot, где попы в масках террористов хватают девушек, а внизу подпись: «Позор РПЦ». Плакат, во-первых, уже в интернете разошелся, а во-вторых, был опубликован в анархистском самиздате «Воля», который мы распространяли на всех крупных митингах. Реально, прежде чем его напечатать, мы долго говорили о том, что на меня могут подать в суд за оскорбление РПЦ, за разжигание ненависти межрелигиозной и прочей. Но решили все равно напечатать. Реакции пока не было.

Наши репортажи с каждого заседания суда над организаторами выставки «Запретное искусство» публиковались в блогах, потом были изданы открытками, потом книгой. Нам тогда удалось привлечь к этому процессу общественное внимание. А сейчас, когда я рисую Pussy Riot, я чувствую, что скорее делаю это для себя. Нет, я тоже вношу какую-то долю в общий поток поддержки, но это не так важно. Ничего конкретно я своими рисунками изменить не могу. И остановиться я тоже не могу. Меня это очень сильно эмоционально трогает. Один раз я ходила в Таганский суд, пару раз в Хамовнический — и вот сейчас вернулась из Турции как раз в день приговора и прямо с чемоданом побежала туда. Когда видишь этих девушек-героев в аквариуме, этих продажных судей, эмоции зашкаливают. Понимаешь, что для тебя, для художника, несмотря на весь трагизм ситуации, подарок оказаться в эпицентре исторического события и запечатлеть его!

Надо сказать, я очень часто сталкиваюсь со скрытой цензурой. Все не так просто: взял, напечатал, сел в тюрьму. Многое просто не печатают. Некоторые издания, например, боялись публиковать рисунки «Запретного искусства» и просили прислать только самые-самые-самые-ни-о-чем. Я участвовала в проекте «Респект» — про уважение людей друг к другу, — сделала документальные комиксы про гастарбайтеров. Мой комикс был единственным, который не напечатали, объяснив, что там есть критика власти, критика законов. А там были совершенно не острые вещи: как незаконно возвращают политических беженцев в азиатские республики бывшего Советского Союза или как повышают статистику преступлений, якобы совершенных гастарбайтерами. Я просто ходила на такие суды, когда жертв превращали в преступников. Но я ни на кого не в обиде. Вот одна газета, с которой я сотрудничаю, застремалась публиковать мой плакат в поддержку Pussy Riot: движется шеренга девочек, а поп в рясе отмахивается от них крестом, и написано: «Вступайте в ряды Pussy Riot». Или вот еще история — про то, как осуществляет свою цензуру «Народный собор». В мае этого года, в ночь музеев, Юрий Самодуров сделал «Кочевой музей» — свои работы художники везли на тележках по Бульварному кольцу. И пришли цензоры из «Народного собора» — лидер движения Олег Кассин и Владимир Сергеев. Просмотрели работы — ничего не тронули. А потом, когда мы двинулись, ко мне подбежала сначала бабка и стала сбивать рисунки палкой, а потом подошел молодой человек, который целенаправленно сорвал один рисунок с Pussy Riot, порвал его на части и сказал, что выполнил свой долг христианина.

Если художественная акция опережает время, если все после нее начинают задаваться вопросом: это искусство или не искусство, — значит, искусство точно. Проходит какое-то время, и всем это становится очевидно. Художник создает действительно врезающиеся в память, в сознание образы. Это очень сложно сделать, и очень мало кому это удается. Х… на Литейном мосту — яркий пример такого образа. Сопротивление власти — это очень важно. Если власти среагировали, значит, ты попал в яблочко. Понятно, что бывают какие-то совсем идиотические хулиганские выходки, но Pussy Riot!.. Они художники! И мне кажется, они бы не остановились, пока не встретили сопротивление, пока бы в тюрьму не попали. Трудно, конечно, себе представить, что все это могло пройти совсем безнаказанно для них. У меня у самой просто был сильный шок от увиденного. Но чем больше проходит времени, тем понятней мне становится, что образ они создали очень сильный. И мы все, художники, сейчас как бы за ними идем, на их волне. Я думаю, что как раз тему акционизма, или, по-другому, артивизма, Pussy Riot закрыли. Ну невозможно придумать, как это переплюнуть! Хотя, с другой стороны, казалось, что и х… на мосту нельзя переплюнуть… А вот тем не менее.

35 лет. Родился в Нижнем Новгороде. Закончил Нижегородское театральное училище. Художник, музыкант, агитатор. Помимо индивидуальной художественной деятельности, входит в состав арт-группы «Что делать?» и «Группы учебного фильма». Играет на губной гармошке в группе «Аркадий Коц». Оформляет массу протестной продукции, пошивает в высшей степени декоративные революционные знамена, участвует во множестве инициатив, соавтор фильмов и инсталляций. Сольная художественная деятельность отличается высокой гражданственностью, о чем говорит, например, название одной из его персональных выставок — «Острая необходимость борьбы».

Еще в первом классе, кажется, возникло понимание, что надо четко проводить границу между справедливостью и несправедливостью. Потом это понимание развивалось — с чтением текстов, участием в художественной жизни — и до сих пор формируется. Ты встречаешь людей, читаешь, наблюдаешь, делаешь собственные выводы и в какой-то момент понимаешь, что должен включаться действием. Как и чем только можешь. Я вот, например, по большей части агитатор. Впервые это случилось со мной не так давно, несколько лет назад, и было связано с антифашизмом. Но я, конечно, не только активист, но и художник, работаю самостоятельно и участвую в нескольких коллективных проектах. В коллективе, в совместной работе можно добиться большего эффекта, потому что у каждого участника есть собственный опыт, особенности.

Группа «Что делать?» была собрана в 2003-м из старых друзей — философов, поэтов и художников, начиненных политическим смыслом. Получилась международно известная группа про искусство, теорию, политику «слева». Мы делаем политическое искусство, стараемся делать его политически, и нам, конечно, важна формальная сторона, но дело не ограничивается только «производством искусства» — есть образовательные проекты и газета, которая выходит уже почти 10 лет на нескольких языках и, как и все наши работы, абсолютно бесплатно доступна в сети. У меня с друзьями есть еще один коллективный проект — «Группа учебного фильма»: она родилась из исследования художников Евгения Фикса и Ильи Будрайтскиса, которое они делали в Праге о весне 1968 года. ГУФ — это проект об исторических связях, что-то между искусством и документальным кино, дидактикой и поэзией. Сейчас мы делаем новый фильм, где рифмуем 1991-й и то, что разворачивается у нас на глазах в последний год. И еще я выступаю в составе группы «Аркадий Коц». Я дико завидовал Медведеву с Журавлевым, которые дали первый концерт еще на Первом майском конгрессе творческих работников. Я ничего не умел, кроме как играть на губной гармошке (да и то не особо), но в итоге вот теперь работаю одновременно Гаркушей и коммерческим директором еще и в этой группе.

Насчет эффективности искусства скажу так: от искусства моментального эффекта и перемен в жизни всего общества ждать не следует, оно работает в ином режиме. Но это работа, которая нужна не меньше, чем пропаганда, агитация и прямое действие.

Агитработу и искусство не всегда получается разделять — просто не успеваю. Поэтому какие-то вещи кочуют из выставочных залов на митинги и обратно. Но особенную гордость у меня, например, вызывает, что многие заметные политические действия левого толка за последние несколько лет — пикеты, шествия, митинги — были оформлены мной: баннеры, стикеры, транспаранты, листовки. Для акций за бесплатное образование против ФЗ-83, и для акций в защиту узников 6 мая, и много чего еще, о чем есть договоренность помалкивать. Моими руками и глазами сделано. Вот это мое достижение. 

Винтился я пока, слава Марксу, только два раза. Что характерно, в первый — за альтернативное образование (нас повязали прямо во время семинара по левой теории и искусству целой бригадой из центра «Э» в нижегородском ГЦСИ в 2009-м), а во второй — за творческую деятельность. С группой «Аркадий Коц» мы выступали перед зданием суда во время первого продления срока Pussy Riot. Пришли туда, чтобы петь. Нам говорят: «Нельзя». Мы долго думали, потому что никто из нас не любит этот вид спорта — «красивый винтаж перед телекамерами», но потом стало понятно, что не петь — глупо и трусливо. И мы спели. То же самое было в последний раз на дне рождения Абая. Причем я уже был готов петь а капелла, а Кирилл сказал — какого черта? И мы снова спели. Но тут все обошлось.

Конечно, я рассматриваю перспективу попадания в тюрьму как вполне возможную, и это очень неприятная перспектива. Эбби Хоффман, который в тюрьме нормально посидел, говорил, что активист должен по возможности избегать этого, потому что на свободе он гораздо полезнее.

На дело Pussy Riot я бы вот с какой стороны посмотрел. Необходимо вернуться к их основной идее, к сути пропагандистской работы, которую они затеяли. А это — выведение вопросов феминизма и защиты женщин в публичной сфере. Нужно постоянно возвращать всех критиков Pussy Riot именно к этому смыслу их действий. Про это невозможно не помнить, когда ты видишь трех умных, смелых, артикулированных женщин, ученых и матерей, активисток и музыкантов, художниц и пропагандисток.

Участники «Лаборатории поэтического акционизма». Оба родились и живут в Петербурге. Арсеньеву 26 лет, окончил магистратуру филфака СПбГУ, автор нескольких поэтических сборников, критик, редактор литературно-критического альманаха «Транслит». Осьминкину 32 года, закончил Университет телекоммуникаций им. Бонч-Бруевича, автор нескольких поэтических сборников, участник Уличного университета. В составе «Лаборатории поэтического акционизма» — создатели поэтической и музыкальной серии *kraft, организаторы серии «Фестивалей поэзии на острове», лауреаты премий Ochevidno (Новосибирск, 2012) и «Пятая нога» (Пермь, 2009, 2010), авторы лозунга «Вы нас даже не представляете», появившегося на декабрьских протестных митингах.

Поскольку в нашем случае большую роль играет чувствительность к тексту, то импульсом к нашим акциям зачастую служили подмеченные хитросплетения, порой материализовывавшиеся в конкретных социальных опухолях. К примеру, одна из первых наших акций «Религия — это стоматология» в 2008 году была задумана на основе написанного накануне стихотворения, вошедшего в резонанс с новостью об одной из первых атак РПЦ, которая заключалась в имущественных претензиях церкви к РГГУ. Оказалось, что один из корпусов в XVI веке был кельей. На этом основании РПЦ стала требовать вернуть ей помещение — мол, чего вы тут занимаетесь какой-то постмодернистской наукой. Нам эта ситуация показалась довольно выразительной. В том смысле, что церковь на Западе давно начала процесс секуляризации знания, а церковь в России, наоборот, идет войной на гуманитарные науки. Мы обыгрывали этот момент в листовках, мол, церковь — не субъект духа, а субъект недвижимости. Собрались на паперти Казанского собора, читали стихотворения, раздавали листовки, с нами еще были танцовщики пластического балета. Появились какие-то охранники, но мы их не испугались. Это сейчас принято от охранников убегать, а тогда мы даже внимания на них не обратили: продолжали читать и выделываться с пластическими этюдами. Потом, конечно, нас начали осторожно подталкивать: мол, все, давай, изыди, сатанинское отродье. Но силового противостояния никакого не было — более того, мы его даже не предполагали! Думаю, тогда его еще просто не успели включить в репертуар взаимодействия с богоугодными заведениями. Это сейчас Церковь — щекотливый вопрос, а пять лет назад и РПЦ еще так не ох…евала, и милиция была помягче.

На наш взгляд, художник может дать протестному движению несколько больше, чем присутствие статистической единицы на митинге. Сама форма митинга при всей его эмоциональной ажитации находится для нас под большим вопросом. Дело в том, что революции требуют сами формы протеста и сам протестный язык. Лозунг, призывающий к объединению пролетариев всех стран или констатирующий вороватый характер российской власти, сегодня не работает. Многие почувствовали необходимость реформирования шершавого языка плаката этой зимой. Лозунг «Вы нас даже не представляете» был нашим спонтанным изобретением. Придумывался он в момент величайшего напряжения — сразу после 5 декабря. Это самое важное: не просто выступить красивенькими художниками, а открывать коды, которыми может воспользоваться каждый. Чтобы человек не замирал в немом восторге перед работой художника — пусть радикального, пусть уличного, — а получал от него какие-то инструменты для преобразования собственной повседневности.

Есть два такта, которые входят в объем акционистского жеста. Первый — общественная реакция, второй — чисто силовое репрессивное действие. Для нас, честно говоря, и то и другое под большим вопросом. Но как только мы скажем, что милиция не может быть арбитром художественного высказывания, то рискуем быть сразу обвиненными в симпатиях к галереям и в склонности вращаться в своем внутреннем мирке. Конечно, это важно — общественная дискуссия, — но она должна вестись с более прозрачных позиций. Совершенно очевидно, что девушки не должны были разыгрывать из себя христианок. Не стоило заигрывать с теми дискурсами, с которыми мы боремся. Проблема ведь не в Путине, а в ужасной реакционности российского общества, с которым и связано возрождение Русской православной церкви. Если бы у нас была другая традиция — протестантская или евангелическая, — в истории которой могли бы быть отмечены факты участия церкви в национально-освободительной борьбе, то другое дело. Но в Русской православной церкви ничего такого не было! Это всегда была дико мракобесная, дико законсервированная структура. Не было ни одного эпизода, когда царь говорил одно, а церковь бы отвечала — а мы вот прислушаемся к народу и сделаем по-другому. Никогда! Именно поэтому я считаю, что заигрывать с христианством вообще не нужно. Pussy Riot надо было крикнуть: «Да, мы геи, лесбиянки и феминизм поддерживаем, а ваши древние лохмотья нужно как можно скорее музеифицировать!» Заигрывание с Богородицей оказалось опасней, чем предмет просьбы. Не так страшен Путин, как патриархальный дискурс.

Главная эмоция, которую хочется сформулировать по этому поводу, следующая: когда видишь взрослых теток-приставов (или кто они там), сторожащих девушек в клетке в зале суда или засовывающих их в автозак, отвращение к происходящему сигнализирует о том, что это и есть тот самый конфликт поколений, по которому мы все так истосковались. Это один из тех редких конфликтов в российской политической культуре, от которого исходит дуновение истории.

37 лет. Окончил Литературный институт им. Горького. Переводчик, поэт, акционист, издатель. Основатель «Свободного марксистского издательства», независимой инициативы, в рамках которой издаются редкие тексты левых мыслителей и поэтов от Пазолини до Назыма Хикмета. Участник социалистического движения «Вперед», затем Российского социалистического движения. Основатель и солист группы «Аркадий Коц», чей переводной хит «Стены» в последнее время стал чуть ли не гимном российского протеста.

На меня сильное влияние оказала личная ситуация — когда за работу в журнале «Медведь» в конце 90-х мне было хамским образом отказано в гонораре. Я стал думать об атомизированном обществе, о бессилии простого человека, о каких-то исторических закономерностях. И если до этого я жил во вневременной легенде об искусстве и о художнике, то постепенно два этих фокуса, или даже три — частный, исторический и связанный с искусством, — вошли в конфликт, и мне показалось, что этот конфликт и есть самое интересное, с ним надо жить и работать.

В конце 90-х я увлекался левыми поэтами — Гинзбергом, Маяковским, Хлебниковым, Бренером. С одной стороны, была поэзия, с другой — наблюдения за жизнью, понимание, что жизнь эта чудовищна и занять в ней какое-то нормальное место — журналиста, переводчика — просто невозможно. Аморально. А теорией я стал интересоваться позже, году в 2003-м. Тогда и осознал себя социалистом. «Свободное марксистское издательство» появилось в 2008-м, а сначала был отказ от литературной жизни, принадлежности к какому-либо из лагерей. Публиковался только на собственном сайте, делал индивидуальные акции, например, на открытии гельмановской выставки «Россия-2». Я стоял на входе и без конца громко декламировал разоблачительный текст о том, что Гельман, как плоть от плоти политтехнологической тусни, не может создать альтернативное культурное пространство. В 2005-м я вступил в социалистическое движение «Вперед» — и начался активизм коллективный.

Группа «Аркадий Коц» изначально появилась из любви к стихам Бренера. Мне очень нравилась его книга «Апельсины для Палестины», там был такой манифест, что, мол, современные поэты заняты только трансляцией своего бессознательного, а стихи должны быть политическим инструментом угнетенных. Но те стихи, напечатанные маленьким тиражом, явно не могли быть таким орудием. А вот в виде песен, подумал я, шансов больше. И я тогда, в 2004 году, записал несколько песен под гитару и выложил на сайте. А в 2009 году Олег Журавлев предложил играть их совместно. Я уважаю тех уличных политических поэтов, которые формируются сейчас на «Маяковских чтениях». Но для меня поэзия в большей степени орудие рефлексии, чем прямого политического высказывания. А песня для этого, наоборот, очень подходит. Я начал писать песни на стихи других авторов, Федора Сологуба, которого люблю еще со школы. Есть песни на стихи Блока, Гумилева, Брехта. Мы переводим песни, которые хотели бы сделать частью русской левой и протестной традиции, — профсоюзные, анархистские, антифашистские. Не зря же мы назвались по имени переводчика «Интернационала». Мы хотим делать нечто универсальное, близкое разным людям, ведь именно общий подъем, включение в политику разных людей способны что-то реально изменить в ней.

Что касается эффекта от акции Pussy Riot, то он огромный. Важно, что это не антиправославная акция, а акция против эрпэцешного официоза. Именно поэтому она поляризовала православное сообщество, активизировала здоровые силы в нем, и это гораздо важнее, чем лобовое противостояние условных атеистов и верующих. Поддержка со стороны западных звезд кажется мне искренней в том плане, что в каждом из них, а тем более в рокерах, есть, пусть уже и подзабытое, представление о том, что музыка на самом деле должна менять мир, как она иногда это делала — в 60-е или во времена панка. И они понимают или чувствуют, что сейчас их собственная музыка никакой мир не меняет. И когда они видят, что такой панковский трансгрессивный жест, вторгающийся туда, куда нельзя, баламутящий и перекраивающий общественное мнение, возможен, это напоминает им о том настоящем, что когда-то было в них самих, а возможно — и осталось до сих пор. И мне нравится, что это идет из России, как когда-то революция, которой восхищался весь мир.

30 лет. Родилась в Судане, выросла в Москве. Получила три высших образования — филологическое, актерское и режиссерское, — два из которых, в том числе гитисовское, обманным путем. То есть бесплатно, скрыв от приемной комиссии предыдущие дипломы. Снимала фильмы «Окно» — про бомжа, идущего в новогоднюю ночь к дому, где он когда-то жил, «Москва, я тебя люблю!» — про куклу, едущую в электричке, «Словарь» — про мигрантов. Придумала и сняла на видео акцию московской группы «Война» «Дорога-кормилица», в которой участвовала активистка Pussy Riot Екатерина Самуцевич. Помогала Рустаму Хамдамову монтировать его последний фильм «Бриллианты». Сейчас работает над первым фильмом для слепых и одновременно готовит к выпуску фильм о Pussy Riot.

Я, конечно, не теоретик, но, по-моему, протестное искусство даже этимологически протест не выражает. По мне, так оно вообще может работать на плюс, добавлять что-то к существующей проблеме. Ну вот пример — акции группы «Война». Питерская «Война» переворачивает машины — и это чистая работа на минус. Их критика работает против добавления чего-то альтернативного или положительного к сложившейся ситуации, а именно — к их неприязни к ментам. Совсем другое дело — акция «Дорога-кормилица» московской «Войны», которую я придумала и в которой участвовала. Она была год назад ровно. Мне хотелось визуализировать идею того, что, когда гаишник берет взятки, он обычно, оправдываясь, говорит, что он зарабатывает на семью. По нашей идее, в тот момент, когда гаишник подходит к водителю, к нему должна потихонечку подтягиваться семья: жена, которая успела только халат накинуть, но уже несет ему что-то поесть, братья, которые не могут построить баню, и т.д. Семью, понятно, разыгрывали активисты группы «Война», а гаишник и все те, кого он тормозил, были реальными людьми. Понимаете? Той ненависти, с которой питерская «Война» относится к гаишникам, у московской «Войны» нет. А у меня ее нет и подавно. Я понимаю, существует свобода воли, которой у этих гаишников просто нет. Они не могут поменять обстоятельства своей жизни. Проблема того, что они работают в милиции и берут взятки, — это не их личная проблема. Она складывается из разных составляющих: A + B = C. И надо не критиковать C, а разбирать эти A и B.

Про некие условия акционизма известные современные художники говорят так: акция должна обязательно заканчиваться приездом сотрудников милиции. Я так не считаю. Надо придумывать акции, которые будут так же сильно работать и без вот этого всего. По законам драматургии в финале должен быть секс, убийство и насилие, но как говорил один американский драматург: упаси вас Господь Бог танцевать на этих площадках. С другой стороны, я сама, когда делала акцию «Чуров, где мой голос?» — она просто идеальна для меня с моим голосом хриплым, — ставила именно на ментов. Я знала, что все акции у ЦИКа длятся не дольше трех минут. Все мои действия заключались в том, что я ходила под окнами и пыталась докричаться до Чурова, чтобы спросить, где мой голос и как мне его вернуть. И вот я хожу, хожу, проходит три минуты, а меня никто не забирает! Странное такое было чувство.

Неправда, что Pussy Riot нарочно шли на заклание. Нет, это абсолютно не так. Я знаю все их акции и всю группу Pussy Riot с момента ее создания. Основная их идея была выступать нелегально. Это важно, если ты — панк-группа, которая не поддерживает капитализм и систему «купи-продай». Проблемы, которые затрагивают Pussy Riot, не поднимаются никем вообще. Именно поэтому свои акции они сначала совершают, а потом выкладывают на YouTube, — чтобы привлечь к обсуждаемой проблеме как можно больше людей. Да, если бы не было этого судебного процесса, был бы всего миллион просмотров и подробное описание его в ЖЖ, но даже это дало бы результат. Могу сказать, что сейчас количество девушек, которые хотят участвовать в акциях, феноменально растет. Да, идут новобранцы — в большом количестве, с большим желанием, готовые рисковать очень многим. Да, уже известно, что будут дальше рисковать. Надя и Катя всегда говорили, что делают это, потому что хотят перебороть страх перед системой окончательно. Вообще, когда идешь на акцию, то даже не думаешь, что вот есть некая система, перед которой страшно. Думаешь о том, что у нас ужасно лечат в поликлиниках, что у нас в реанимации умирают люди один за другим, что в 10-м классе в школе один час русского языка… Вот это страшно, а не то, что тебя схватят, задавят. С этим и так все понятно: системе человеческая жизнь не важна никак, государство отлично эксплуатирует нас — как ему угодно. И чтобы удержать деньги и власть, Путин жертвует девочками в Хамовническом суде. Правда, у нас какие-то вещи в основном делают женщины — не мужчины. И Pussy Riot со своим феминизмом еще раз указали на то, чтобы и мужчины были смелее, ответственнее и продуктивнее.

Мой фильм про Pussy Riot начинается с лекции Нади и Кати, в которой они перечисляют женщин-художниц. Например, они рассказывают про французскую художницу Орлан, которая, исследуя тему стереотипов красоты в обществе, сделала пластическую операцию. Она вставила себе в лоб то, что обычно женщины вставляют в скулы, и изуродовала по нормативам общества лицо. Этим она доказала, что женщины ложатся под нож пластического хирурга не для хеппенинга и не для известности, а потому что их правда волнует, красивы они по общественным меркам или нет. Фильм начинается с того, что Натя и Катя говорят, что, к сожалению, в России сейчас нет ни одной группы, которая бы занималась чем-то подобным. Кроме Pussy Riot. Cпокойно так об этом заявляют, ставят трек и уходят из зала. Собственно, кино я начала снимать с первого дня существования группы. А дальше там идут их друзья, репетиции, задержания центром «Э», Мадонна, Faith No More, «Оккупай суд» — всего 500 мегабайт. Вплоть до выхода последней песни… У меня только одна проблема: есть материалы достаточно интимные и совсем-совсем с внутренней стороны группы, и непонятно, можно ли их публиковать, пока еще все не закончилось. Я общалась с Надей — мы с ней долго обсуждали, что можно показывать, что нет, но я не помню, на чем мы в итоге сошлись. Надо перечитать все письма, которые она мне по этому поводу писала, закончить фильм и как можно скорее выпустить.

Сейчас я работаю над проектом для слепых. Пытаюсь придумать такой вариант медиапродукта, который бы помогал слепым видеть кино Феллини, Антониони. Я использую бинауральные микрофоны, которые записывают звук таким, каким его слышат уши. Постоянно общаюсь со слепыми, хожу с ними по городу, записываю то, что они слышат. Я только подбираюсь к проекту. Потом еще надо будет по остальным каналам пускать информацию о предмете в кадре. Допустим, стоит велосипед — он есть в кадре, но никак не звучит, — и я заявляю его звуком велосипеда. Или если в обычном кино не слышно ветра, а только показано, как колышется занавеска, то в кино для слепых я в этот момент добавляю звук ветра. Слушайте, ну какой я бред сейчас несу, а?.. Хотя, конечно, если я это сделаю, то будет сильно. Надо собраться, а то политика вся эта отвлекает.

31 год. Родился в Москве. Закончил исторический факультет Российской академии образования. Как куратор и художник принимал участие в последних трех Московских биеннале, а также в целом ряде выставок в Москве и за рубежом. Член редакционного совета «Художественного журнала». Работает школьным учителем истории. Состоит в Российском социалистическом движении.

Инициация в современное искусство для меня проходила параллельно с получением исторического образования и приобретением политического опыта. С 15–16 лет я стал частым гостем в доме Авдея Тер-Оганьяна, с 8-го класса мы учились с его сыном Давидом, еще школьниками участвовали в проектах Авдея — например, в «Школе современного искусства». В конце 1998 года я участвовал в манежной акции Авдея «Юный безбожник», и мы, эти самые «юные безбожники», аккомпанировали ему в действиях, которые подпали под уголовный кодекс, хотя сами в это дело (уголовное дело, заведенное против Авдея Тер-Оганьяна. — Прим. ред.) не вошли: наверное, по малолетству наши действия не были настолько активными и сознательными. Во второй половине нулевых года мы с Давидом и с Александрой Галкиной довольно активно работали как соавторы и сокураторы в разных галереях и музеях. С 2008 года я участвовал в Группе учебного фильма, мы сделали два фильма, второй, «Гренельские соглашения», был в показан в 2011 году на IV Московской биеннале. С 2007–2008 года я начал публиковаться в «Художественном журнале», чем и занимаюсь по сей день, являясь членом редакционного совета.

Примерно в 1997 году, еще в школе, я начал участвовать в левой политике. В 2005-м я с группой товарищей основал cоциалистическое движение «Вперед», которое, как мне кажется, и на программном, и на теоретическом, и на эстетическом уровне стало настоящим прорывом для российской, в общем небольшой и инертной, левой сцены. В центре нашего внимания была необходимость соединения недогматической, неавторитарной марксистской традиции с нарождавшимся социальным и профсоюзным движением в России. К началу 2011 года мы обнаружили много общего с подходом как ряда других левых групп, так и отдельных активистов, вышедших из коммунистической и анархистской среды, и создали Российское социалистическое движение как объединительный проект.

Собственно акционизм никогда не был в центре моего внимания, хотя и вызывал интерес. Проблема в том, что акционизм в России фактически тождественен политическому действию: акционист — вовлеченный человек, пытающийся высказать свою политическую позицию через искусство. Мне кажется, что такого рода высказывания предполагают очень большую ответственность, в первую очередь в отношении искусства. Активно множащееся политическое искусство предполагает, что сам факт обращения к политике является индульгенцией, исчерпывающим объяснением художественной позиции. Положение такого художника становится неуязвимым: вопросы к его произведению полностью извиняет политическая причастность. С другой стороны, и серьезные политические претензии к такого рода акциям тоже нерелевантны: художник-акционист отгораживается объяснениями, что он находится на территории искусства. Эта партизанская позиция всегда вызывала у меня вопросы. Сегодня существует глубоко ошибочное представление, что разговор о политике — самое простое, что можно придумать. Политическое искусство в России — в форме уличных акций или выставочных объектов, отсылающих к политическому содержанию, — поражает этой простотой. Выстави артефакт своего участия в демонстрации, и он вполне сработает как политическое искусство, потому что у него есть политическое объяснение, связанное с личным опытом. Этот опыт снимает все претензии к искусству. Мне же кажется, что разговор о политике очень сложен, политика вообще очень сложное явление, и главная проблема современного российского политического искусства — подобное искушение простоты.

Я много думал о том, что случилось за 10 лет, разделяющие акцию Авдея и Pussy Riot. Я помню стену молчания и недоверия, мгновенно выросшую вокруг Авдея, отсутствие солидарности и интереса: потому он так легко и решился на эмиграцию, что понял, что никто не будет ему помогать и резонанса в обществе его история не вызовет. Акция же Pussy Riot удалась, потому что очень точно легла на политический контекст, который является неотъемлемой ее частью. Довольно примитивное действие дало оглушительный эффект, вскрывший огромное количество проблем в обществе, о части которых участницы, возможно, и не задумывались, но хорошо смогли почувствовать ситуацию в целом. На самом деле такое ощущение контекста составляет важное преимущество художников.

Я убежден, что искусство само по себе не может менять политическую реальность. Оно может сопровождать эти изменения, быть их знаком, но не ключевым фактором. Особая роль, которую политическое протестное искусство сегодня играет в России, — это компенсация бедности политического языка. Посмотрите на нашу оппозицию: большинство либерального истеблишмента — люди, примитивно мыслящие, повторяющие одни и те же догматические фразы. Это не отражает всего богатства и буйства реальности, а у людей есть потребность более экспрессивно реагировать на происходящее. Но мне кажется, что и эта ситуация преходяща. Общественный подъем, который мы переживаем последние полгода, уже начал порождать более сложные и радикальные формы осмысления политики, чем однообразная либерально-оппозиционная демагогия.