Партия жизни

В первой половине 2006 года в отечественной литературе хозяйничали новички: Сергей «Духless» Минаев, Акулина «Мочалкин блюз» Парфенова, Максим «Учебник рисования» Кантор. Ветераны — Сорокин, Быков, Славникова, Акунин, Алексей Иванов — стоически делали вид, что ничего не происходит, и тоже выпускали книги; читатели вели себя эксцентрично; литература сделалась непредсказуемой, как погода в тропиках. Анализируя итоги удивительного сезона, Лев Данилкин попытался просчитать рецепт успешного романа 2006 года, обсудил с писателями обеих столиц перспективы отечественной литературы, поговорил с Сергеем Доренко о таксистах-мандинго и выслушал монолог Проханова о садовой лейке.

Недавно я узнал, что nobody01@inbox.ru, мифический автор прошлогоднего романа о путешественнике по рухнувшим империям «Мертвые могут танцевать», — это псевдоним Ильи «Мачо не плачут» Стогоff’а. Сверившись со своими записями — файлы, посвященные романам «mASIAfucker», «1000000 евро» и «Камикадзе» почти целиком состояли из замечаний вроде «бессовестный трэшмейстер» и «вконец обнаглевший халтурщик», — я вдруг обнаружил задним числом, что Стогов умудрялся первым разведывать направления, которые другие писатели осваивали лишь несколько лет спустя. Он первый написал манифест своего поколения, первый — роман про нацболов, первый — русский «Код да Винчи», про сокровища тамплиеров в Михайловском замке. Дав себе отчет в том, что бренд Стогoff исчерпал свои возможности, он дальновидно сменил вывеску — и пусть псевдоним помешал ему сделать из «Мертвых» событие, текст у него вышел замечательный. Ретроспективно выяснилось, что Стогов скорее излишне самонадеянный экспериментатор с технологиями, чем халтурщик; что он обладает феноменальной способностью к развитию и регенерации; а еще у него талант предчувствовать будущую жанровую и тематическую конъюнктуру. Поразмыслив, я пришел к выводу, что для желающего узнать о маршрутах миграции литературных птиц Стогов — именно та особь, которую имеет смысл окольцевать.

***

Стогов — лысый амбал в кепке Kangol и почти клоунского размера кедах Yellow Cab, невероятно обаятельный, — любезно соглашается сходить со мной в «Асторию» на финал премии «Национальный бестселлер», а также предоставить свое шестое чувство, чтобы подтвердить или опровергнуть мои ощущения от того, что происходит в литературе. Встретившись загодя, мы катаемся по городу в «девятке» без левого зеркала, издающей адский скрежет при минимальном контакте Yellow Cab с педалью тормоза; на каждом перекрестке пешеходы требуют у Стогова автограф: от Купчино до Озерков Стогов — мегаселебрити.

Ну отечественные романы — в диапазоне от «Уволена, блин» до Максима Кантора — раскупаются охотнее, чем очевидно более качественные и user friendly иностранные — кроме разве что интернациональных «мегаселлеров» вроде Брауна и Ролинг. Ну гламурно-рублевская тема. Ну обыватель с удовольствием берется за русифицированные версии западных книг, адаптации — Минаева вместо Бегбедера, Ревазова вместо Мураками. Ну «низкий жанр» — от детектива до дамского романа — все более приближается к евростандарту, тогда как «высокая литература» от него все более отдаляется — Кантор, Проханов, Микушевич тому подтверждение. Знаете, Лев, как на самом деле могла быть фамилия — мы проезжаем Фонтанный дом — Ахматовой? Гумилева? Горенко? Горенко — понятно, это ее отца, а когда она выбирала псевдоним, у нее была альтернатива: Ахматова или… Ну? Сто-го-ва. Видно, что Илье хотелось бы существовать в этой альтернативной реальности — но надо ехать дальше, жить здесь. Ну, шансы на успех у посредственного романа «про жизнь» намного выше, чем у хорошей постмодернистской фантасмагории. Ну издатели готовы «обумаживать» сетевые дневники, но все это скорее попытки застолбить потенциально перспективный рынок — пока никакой собственно литературы из этого не вышло, но есть все-таки надежда, вот-вот выйдет — и тут важно первым бухнуться на стул, когда умолкнет музыка. Ну, в цене романы про политику — «с идеями». Ну, главными героями стали менеджер и нацбол — Джекил и Хайд, принц и нищий современной русской литературы. Нет? По мнению Стогова, нацболы — тема скорее начала нулевых, и очень скоро они вылетят из горячей десятки романных героев нашего времени. То же касается и яппи-духлессов. Стогов ссылается на прецедент 90-х и свой личный опыт. Тогда героем романа был бандит — и он, Стогов, самолично был знаком с кучей бандитов; тогда как никаких менеджеров-духлессов он знать не знает, и раз так, все это миф.

Пишет ли он сам новый роман? Гм, похоже, его писательская машина временно запаркована на стоянке, и, кажется, это связано с дефицитом опыта, цены на который растут в литературе быстрее, чем на бензин; обладатели уникального опыта имеют по сравнению с просто наблюдательными журналистами — такими как Быков, Гаррос, да и сам Стогов — колоссальное преимущество.

***

«Сергей, здравствуйте, мы с вами встречались в Грозном, я был пресс-секретарем Гантамирова». — Мой правый сосед, писатель Рубанов, протягивает руку моему левому соседу, писателю Доренко. Мы в «Астории», на церемонии вручения «Нацбеста», оба они в шорт-листе. «Да-да, Андрей, я помню, рад вас видеть». Вот что за плечами двух успешных писателей 2006 года: один вывел на орбиту действующего президента, второй отсидел в тюрьме и работал в Чечне. Если учесть, что слева от Доренко ерзает на стуле Захар Прилепин, омоновец, воевавший в Чечне, а ныне нижегородский гауляйтер НБП, то следует признать, что за последние годы кадровый состав профессиональных литераторов изменился драматически: это не мечтатели и пьяницы, а люди, торгующие прежде всего своим опытом и знанием социальных пружин.

В президиуме, как нарочно, теребит бородку председатель жюри Лимонов — не просто вождь партии, а патриарх литературы «про жизнь», которому пару месяцев назад присягнули на круглом столе «Афиши» молодые литераторы. Церемонию ведет Артемий Троицкий, он говорит о том же: пять лет назад, в пору его судейства, в списке потенциальных лауреатов преобладали какие-то странные фантасмагории, тогда как теперь — сплошная политика и отчеты об экстремальном опыте.

Пока на сцене вежливо пикируются Троицкий и Лимонов («Три года назад я потребовал с этой сцены: свободу Лимонову и долой национал-большевизм!» — «Спасибо, Артем, каждый сам выбирает, где ему сидеть: в тюрьме или в джакузи»), ко мне наклоняется Доренко и сообщает о своих сомнениях касательно того, показывать публике свой второй роман или нет. Как про что? Нет, не про будущее, но тоже очень интересно. 2001 год, день рождения Березовского, в Голицыно высаживаются мандинго, Россия захвачена мандинго — это такое африканское племя, мандинго, Лев? Они, в принципе, ничем не отличаются от нас, но их можно узнать по особым нашивкам на одежде. «Да, реальная жизнь рулит», — разводит руками Троицкий, показывая со сцены на лауреатов. Не уверен, что в случае с Доренко это правда. «И вот вы, Лев, — продолжает тем временем автор «2008», — садитесь в такси и видите у таксиста какие-то странные значки вот тут, на рукаве, выше локтя, и понимаете, что на самом деле это не ВЫ говорите ему, куда ехать, а ОН — ваш начальник и может приказать вам все что угодно. И мы осознаем, что на самом деле все, что нас окружает, — это такая компьютерная игра». По правде сказать, случай Доренко радикально противоречит всем нашим со Стоговым выкладкам. Ну а вы-то там есть, в своем новом романе, Сергей? «Разумеется, 2001 год, я на мотоцикле».

***

«Да какой там роман-биография, обычную докторскую диссертацию тиснул в ЖЗЛ», «сейчас выходит у меня роман про молодежную политику — называется «Птичий грипп», «вы знаете, что Максим Кантор пишет второй роман — про войну», «Большую Книгу» получит Алексей Иванов» — фойе «Астории» — Касабланка для литературных шпионов. «Нацбест» — не столько ярмарка тщеславия, сколько фондовая биржа; здешние результаты представляют собой не столько итоги прошедшего года, сколько перспективы следующего. Здесь, в узком лотке, кишат вперемешку лобастые осетры и только выпроставшиеся из личинок мальки: Носов, Гаррос, Крусанов, Секацкий, Старобинец, Шишкин, Лимонов. За колонной среди планктона прячется — лысый амбал? Стогов, что ли? Нет, Стогов во-о-он там — человек, пожирающий глазами книгу на английском языке. Это Вадим Назаров, главный редактор «Амфоры», придумавший «Нашу марку», «Личную библиотеку Борхеса», «Смотрим фильм — читаем книгу», Куркова в России и Акулину Парфенову. «Вот, — любовно оглаживает книжку Назаров, — заказал себе по интернету, надо переводить; это учебник, как писать сценарии для ситкомов». Пособия для писателей — «Как написать гениальный роман», «Как написать гениальный детектив» — назаровская идея фикс. Назаров уверен: мнение о том, что только ремесленники лабают романы по учебникам, а настоящий писатель все и так знает, происходит от неосведомленности. По его словам, ситуация с русскими книгами напоминает новорусский дачный поселок: множество самых разных башенок и теремков, замков красного кирпича, не объединенных никакой архитектурной идеей; все строят кто во что горазд, завозят из Европы свои представления об идеальном доме, а общей школы, общего вкуса, общей техники — нет. «Проблема русских писателей в том, что им не хватает школы. Романной техники: свести линии, придумать композицию. Им каждый раз все приходится изобретать заново. А это велосипед, он уже изобретен. Вы знаете, Лев, почему за Рубановым очередь выстроилась — четыре издательства? Потому что он один такой, реально, который технику знает — и опыт имеет. Не бегать же теперь за всеми, кто отсидел в тюрьме или выжил в катастрофе, умолять их написать роман. Проще выращивать обычных литераторов, которые все придумают или напишут с чужих слов — но технически грамотно, без самодеятельности».

Назаров, который в начале нулевых безуспешно пытался внедрить в России новый стандарт высокой литературы и издавал труднопроницаемые, «питерские» романы про ангелов, теперь уверен, что главная тенденция — бурное развитие низких жанров. Обновление литературы происходит снизу. Акунин научил русских писателей раскладывать детективные пасьянсы, и по рукописям, которые идут в издательства самотеком, видно, насколько повысился средний уровень: все освоили технику и научились клепать более-менее сносные романы, оснащенные криминальным сюжетом.

Назаров не только ищет материал среди уже написанного, но и сам практикует заказы романов — нечто вроде литературного продюсирования. Его главнейший успех в этом смысле — дамский роман «Мочалкин блюз», подписанный «Акулина Парфенова», — про уборщицу в богатых домах, современную Золушку; и вот это действительно Anticasual, блин. «Книжка, от первого до последнего слова сконструированная по учебнику», — не без гордости сообщает он. Акулина Парфенова? «Псевдоним». С Назаровым как с продюсером северной Робски интересно поговорить о перспективах пресловутой «рублевской» темы. Он считает, что популярность «рублевской» темы, отражающая бурное становление сословного общества, во благо литературе; а классовое расслоение дает писателю широкий спектр сюжетных возможностей, социальных скачков героя, падений и вознесений. Социальное расслоение между тем можно наблюдать даже здесь. По фойе фланирует денди Рубанов в эффектной чесучовой двойке — и тут же вразвалочку вышагивает Александр Гаррос в босяцкой тельняшке навыпуск; оба явно готовы с открытыми забралами встретить как грядущие вознесения, так и падения.

История с рублевско-гламурной литературой началась два года назад и с тех пор развивается необычайно живо. Сначала это был всего лишь «низкий жанр» — дамский роман, который мог бы быстро стухнуть, выродиться в пародии и эпигонство. Так оно, собственно, и происходит: «уволена-блин» и «рублевка-лав» ниже самых либеральных представлений о качестве романа. Но эта тематика отчасти деградировала, а отчасти, напротив, претерпела развитие. Смысл романов Оксаны Робски заключался в легализации недавно приобретенной собственности через культуру и агрессивной заявке ее героев на лидирующее место в классовой иерархии. «Новые русские», ранее анекдотический социальный материал, у Робски развился до стадии авторефлексии. Одной из самых важных тем для ее героини было позиционировать себя в качестве «старой» буржуазии, наследницы дореволюционной дворянской культуры.

С появлением минаевского «Духless» — второй ступени «рублевского проекта» — тем же процессам было придано новое ускорение. Автор открытым текстом объявляет своего лирического героя прямым наследником дворянских героев классической русской литературы. Онегин-Печорин-Минаев; денди, сплин, лишний человек, разочарование в своем социальном преимуществе; линия не прервалась; преемственность зафиксирована; при мне все будет как при дедушке.

Дальше по законам диалектического развития, когда легализация матценностей произошла (кэжьюал) и обладание ими критически осмыслено (духлесс), должно произойти преодоление противоречия в синтезе: духовное перерождение Героя, увлечение Большой Идеей. Можно прогнозировать, что очень скоро мы прочтем роман про перерождение рублевского светского льва в мученика. Не про скачок из джакузи в парашу — перекрещение из примитивного менеджера в примитивного нацбола — но про Воскресение Души и Великую Жертву. Насчет того, у кого есть шанс стать моделью этого Героя, тоже все ясно: с заточенного в Краснокаменске узника можно будет снять сколько угодно романных копий. Про то, что это может быть за Идея, говорит Стогов: «Блин, Лев, а вы заметили, что теперь все вдруг поняли, что надо писать про родину?» Я бы не был так категоричен — «все», но Стогову верю: у него чутье. «При СССР, да еще даже лет семь назад, скажи кому-нибудь: «Я хочу написать роман о родине». — «Да ты рехнулся!» Эта тема была загажена государством, и никому в голову не приходило говорить об этом всерьез. На самом деле это нормальная потребность. У человека должно быть две руки, должна быть любимая, и родина тоже должна быть, без этого нельзя. Родина и государство — не одно и то же. Люди ищут, как самоидентифицироваться, и это нормальный способ — идентифицироваться с чем-то бЧльшим, с тем, что не умрет завтра; и проще всего — с родиной. И я думаю, сейчас еще нет, но через пару лет эта тема будет одной из полноводных рек литературы».

***

Присутствующие в фойе могли видеть, как номинатор романа «Сажайте, и вырастет» сообщил направленной на него камере: «Я уверен, что премию получит Андрей Рубанов. То, что мы увидим, по сути, станет церемонией выбора наследника — потому что у писателя Лимонова появился преемник». Рядом с адептом Рубанова щипал ус издатель Александр Ad Marginem Иванов, якобы волнуясь за своего автора Захара Прилепина, а на самом деле не сомневаясь, конечно, что премию дадут Захару, потому что тот — нацбол, потому что его роман «Санькя» — про НБП, и жюри — в котором есть Лимонов, его девушка (актриса Волкова) и заранее проговорившаяся о своих пристрастиях писательница Беломлинская — сделает свое дело. Быков совершенно справедливо был уверен, что при таком раскладе ему тут делать нечего, — и вообще не пришел. Дали Быкову. Феноменально.

— Илья, а ты-то почему не проголосовал за Рубанова? Тебе же это выгодно было! — спрашиваю я члена жюри режиссера Хржановского, только что купившего у Рубанова права на экранизацию.

— Не знаю, мне показалось, что надо по-честному. «Сажайте» хороший роман, но «Пастернак» мне больше понравился.

Другой член жюри, Демьян Кудрявцев, вместо того чтобы проголосовать за своего знакомого Доренко, отдает балл Быкову. Таким образом, несмотря на, казалось бы, очевидную ангажированность жюри, получилось все по совести.

***

Считается, что литература — и книжный рынок, как и все прочие — связана с пиаром, что везде есть механизм отката и проплаты. Между тем у главного бестселлера последнего полугодия «Духless» не было никаких специальных промокампаний; он просто взял и выстрелил. Акулина Парфенова, в которую не вложено ни рубля, уже выкуплена для экранизации и, можно побиться об любой заклад, будет в сто раз популярнее «Рублевки-лав», в которую «Центрполиграф» вбухивает тысячи и тысячи. Стогов мог продать своих «Мертвых» в любое издательство за изрядную сумму — просто потому что он звезда, — но скрылся под псевдонимом и получил за роман скромный гонорар. Никто не мог прогнозировать успеха полуторатысячестраничной эпопеи Кантора. Никто не знал, что Оксана Робски сделается вторым Акуниным — писателем, поднявшим вторую волну реформации низкого жанра в России.

На этом «Нацбесте» очень явственно видно, что литература — в отличие от политики, бизнеса и судов — непредсказуема, потому что не коррумпирована; что премии не покупаются и не отдаются за откаты, прямые или косвенные. Что литература — зона fair play. Ну или по крайней мере там есть зона fair play.

Этот честный рынок — нехарактерная, не сказать уникальная, для России вещь. Мандинго с тайными нашивочками — кулуарные литтехнологи, агенты, критики — так и не превратили литературу в свою компьютерную игру, где все расписано заранее. Тут первостепенная роль остается не за посредниками, а за сырьем — «жизнью».

Странным образом литература являет собой модель эффективно работающей демократической институции. И раз так, понятно, почему литература оказалась затопленной социальными темами и почему она чем дальше, тем больше будет «про жизнь». Литература стала выполнять функцию если не парламента, то общественной палаты, пятой власти. Она не скомпрометирована, мобильна, чувствительна к социальной конъюнктуре — и умеет ее осваивать. Нужен был либеральный государственник — явился Фандорин. Нужен был Павел Корчагин — явился нацбол. Нужен был лишний человек — явился яппи-духлесс. Нужна была плутовская героиня — явилась Наташа-уволена-блин. За что, по сути, получил «Нацбест» Быков? Тоже ведь не за литературоведение, а за решение определенной общественной задачи. Он предложил Пастернака как актуальную фигуру, ролевую модель для интеллигенции. Которая должна была преодолеть свой комплекс перед «народом» — то есть, по сути, найти себе место в новой социальной стратификации. Которой надо было кодифицировать свои отношения с всегда преступной властью. Которой пришло время размежеваться с «авангардной» культурой, потому что — и это уже переход к другому сочинителю Толстых Книг, старшему товарищу Быкова, Кантору, — дегенеративная политика есть, по сути, продолжение дегенеративного искусства постмодернизма. И поскольку политика — в смысле, официальные институции — не в состоянии размежеваться с авангардом, это делает литература.

Неудивительно, что в эту пятую власть инвестируются усилия пассионариев из всех слоев общества, и довольно уже крупные — с шестью нулями — деньги (премия «Большая Книга»). Разумеется, это бремя, эти полномочия, эта возникшая перегрузка влияют на способ ее существования и развития, на темы, героев и жанры, которые она выдвигает.

Литература — не маргинальная, а та, что хорошо продается — странным образом не вполне регулируется рыночными отношениями. С точки зрения оптимизации соотношения прибылей и затрат на печать «Учебник рисования», да и «Пастернак» — абсурд; но их покупают, и не потому что их рекламируют. И вряд ли это последние Большие Книги.

***

Писатель Стогов, ловко притворившись «ноубоди ноль один», переманеврировал группку желающих получить автограф и, загрузившись в свой инбокс-ру без левого бокового, отбыл писать свой Главный Роман, Большую Книгу — которая, сколько я понял из разговоров с ним, будет западническим, католическим романом, приветствующим распад Империи зла и нарождение новой родины, новых Россий. Тем временем мы с издателем Ивановым — два окололитературных трутня, торопиться некуда — подпираем стенку «Астории» и обсуждаем, за кого бы все-таки проголосовал Лимонов, кабы Быков не выиграл с преимуществом в одно очко и дело дошло до решения председателя жюри. Все-таки — Рубанов или Прилепин? Наверное, за Прилепина. Хотя — может, и за Рубанова. У Иванова звонит телефон: Проханов. «Нет, Александр Андреич, не получил. Понимаю, да, понимаю». У Иванова есть отвратительная привычка, беседуя по телефону, неожиданно сказать собеседнику: «Тут с вами хочет пообщаться один ваш знакомый — и вручить тебе трубку, одними губами произнося: «На, поговори с ним». «Да, Александр Андреич!» — «Захар, вы не должны унывать. Премия не досталась вам по чистой случайности, но за вами — будущее литературы, вы летописец нарождающейся Пятой Империи, выращиваете дивный кристалл, а Быков…» Черт, он перепутал меня с Захаром Прилепиным. «Александр Андреич, да я не…» — «Ваш роман — лейка, вы поливаете саженец! Наберитесь терпения!» Он меня не слушает. «Я уже вижу сквозь дощатые стены дивный луч!» — «Да Александр Андреич, это не Захар…» — «Все, благослови вас Бог. Литература жива! Помните: литература — жива!»