Транскрипция

«Зима священная 1949» – симфония Леонида Десятникова для хора, солистов и оркестра на текст сталинской школьной хрестоматии по английскому языку – до сих пор исполнялась только в двух местах: в Йене, пригороде Веймара, и в Екатеринбурге, в некотором смысле пригороде наших обеих столиц. В Питере, где живет композитор, и в Москве, где живет основная часть его почитателей, премьера симфонии несколько раз откладывалась по самым благовидным предлогам. То хор не выучил сложный английский текст, то денег не нашли. Впервые в Москве «Зима священная 1949» прозвучит 26 марта в Большом зале Консерватории. Российский национальный оркестр, хор из Магнитогорска, певцы из Москвы, дирижер Андрей Борейко из Йены, интервью Кати Бирюковой, фотография Игоря Мухина.

Английский в советских школах стали изучать после войны. До этого главным иностранным был немецкий. Но в сороковые–пятидесятые Америка стала врагом номер один, а ухудшение отношений всегда способствовало изучению языка. К этому времени уже были окончательно изжиты методические эксперименты двадцатых годов. Школа вернулась к дореволюционной гимназической зубрежке, лишь изменив содержание заучиваемых текстов. Наизусть учили все – вплоть до переведенных на английский решений партийных съездов.

Специально создаваемые для обучения тексты поражали своей ирреальностью. Составлялись они советскими людьми, которые по ним обучали сами себя. Это был искусственно созданный язык, в котором возможны были такие понятия, как «новогодняя елка», «Дед Мороз», «фашист». Забавно, что тексты, тем не менее, строились по форме допроса: где был инженер Петров, что делал, с кем разговаривал.

Первая английская спецшкола в Москве открылась в конце сороковых. В 1949-м появился учебник английского языка с предисловием Сталина. В том же году вышла книга для чтения Stories For Boys And Girls, рекомендованная для третьего года обучения иностранному языку в средней и семилетней школе. Рекомендации следовали многие.

Но страшно подумать, что бы было, если бы ею пренебрегли тогда жильцы одной подмосковной дачи в поселке Кратово, потомки которых много лет спустя оказались знакомы с композитором Леонидом Десятниковым. Там, среди чердачной пыли и мышиного кала, произошла в середине 90-х встреча композитора и его музы. В 1998 году бездарный труд советских методистов обрел вторую жизнь – он был положен на музыку. В 1999-м симфония «Зима священная 1949» была исполнена в Германии в рамках программы «Культурная столица Европы».

В симфонии семь частей – коряво и потешно рассказано про неправдоподобную Москву и метро, про спорт и Пушкина с Чайковским. В предпоследнюю часть со всего учебника собраны вопросы «на закрепление материала», звучащие в хоре трагической кульминацией. «Фанфары, марши, жизнеутверждающая моторика и лирика колхозного приволья, пионерские песни и пляски, а также Чайковский, Малер, Стравинский, псевдо- и квазицитаты из американской минималистической музыки, чей лучезарный идиотизм обнаруживает парадоксальное сходство с вышеупомянутым «советским срезом», – все это часть моего слухового опыта, моей, прошу прощения, судьбы», – сообщает композитор.

Чердачная муза, как это часто бывает в творчестве Десятникова, – неказиста и провокационна. Его любимые уловки: исчезать за стилистическими поворотами собственных сочинений, отшучиваться чужими цитатами, прикидываться циничным профессионалом, сбивать с толку шокирующими музыкальными экспериментами и о себе – композиторе – говорить по возможности в третьем лице. Нежное тельце внутри панциря дрожит от одной мысли быть обнаруженным. И страдает, если не все знают, что оно там есть.

– В ваших отношениях со старым советским учебником кто был главный, кто кому навязывал правила игры?

– Думаю, я. Книжка все-таки выступала в страдательном залоге, поскольку она уже мертвая. Она – уникальный документ давно минувшей эпохи. На уровне этой книги мне находиться было неинтересно. Я сделал ее еще мертвее, примитивный basic soviet English представил древней сакральной латынью. Я включил ее в другой контекст, более интеллектуальный. «Вопросы на закрепление пройденного материала», к примеру, воспринимал сквозь призму одной из последних глав «Улисса», которая тоже строится как вопрос-ответ, своеобразный катехизис. Пару раз изменял смысл фраз. Например, вместо множественного числа писал единственное. И тогда получалось, что в замечательной советской школе, о которой там идет речь, имеется всего один класс и один коридор.

– И что?

– Ничего. Просто развлекался – как хулиганы в метро, которые стирают буквы в надписи «Не прислоняться». Но далеко в этом варварстве я не заходил. Тут вопрос в мере препарирования. Сорокин, к примеру, заменил несколько слов в советских песнях, которые мы использовали в фильме «Москва». В песне «Заветный камень» у него фигурирует Московское море, которого в подлиннике, конечно, нет, там – Севастополь. Это абсолютно незаметная работа, которую можно разглядеть только под микроскопом, которая никакого практического смысла не имеет. Она не работает на публику.

– Зачем же она тогда нужна?

– Для себя, для Бога (извиняюще посмеивается). Вот допустим, в «Зиме священной» у меня есть ремарка – alla tedesca, что значит «в немецком духе». Такая ремарка, она могла бы быть у кого-нибудь из итальянцев, современников Баха. У меня эта ремарка относится к тому, что хор, который многократно повторяет английское числительное «nine» в слове «1949» в конце концов почти кричит: «Nein, nein, nein». Тут и так ясно, что они теперь должны петь по-немецки. А ремарка стоит в партитуре – ну просто, как говорят дети, для красоты. Это такие домашние радости, скрашивающие тусклую жизнь художника.

– Насколько часто вам случается дурачиться в вашем творчестве?

– Слово «дурачиться» не очень подходит.

– А какое подходит?

– Ну не знаю, как назвать эту процедуру. Ну что это – «ха-ха»? Да нет, не «ха-ха». Некий абсурд, что ли.

– Так часто или нет?

– Ну вообще-то, почти не приходится. Допустим, в написанных для Гидона Кремера «Русских сезонах» есть место, когда солист-скрипач несколько раз подряд играет такое «фьюить». И вот в какой-то раз мы смотрим на скрипача, а он это ожидаемое «фьюить» не играет – кто-то в оркестре вместо него свистит. Дело в том, что мне бы это в голову никогда не пришло. Обычно такие штучки, связанные с элементами перформанса, придумывает сам Гидон. Я их не всегда принимаю, но довольно часто вношу его предложения в партитуру. Это связано с тем, что они нравятся публике.

– А вы таких штучек для публики не придумываете?

– Я почти их не употребляю.

– Пустить советскую песню под танго, как вы сделали в фильме «Москва», – это не то, о чем мы говорим?

– Нет, я к этому очень серьезно отношусь. Я, например, не люблю юмористов-сатириков. Не люблю Жванецкого. Цирк не люблю. Детей люблю, цирк – нет, хоть в песне утверждается, что это невозможно… Я не занимаюсь этим. Я серьезный человек, довольно угрюмый. Ну правда.