Анни Лейбовиц «Не верится, что я сижу в Эрмитаже и даю интервью»

— Знаете, я сейчас переживаю один из лучших моментов своей жизни. Просто невероятно, что я сижу в Эрмитаже и даю интервью. Историю России тут кожей ощущаешь. Тут тебе и Зимний дворец, и революция, и блокада Ленинграда, и перестройка — русские люди через такое прошли, американцам и не снилось. У нас все проще. А вы как будто заново родились и не понимаете, что делать, кому верить. Мое сердце принадлежит этой стране. Какое у вас искусство, музыка, танец! Я вот вчера ходила в Кировский театр, как он там теперь называется...

— Мариинский...

— Да, теперь Мариинский. Я была на «Серенаде», и это было — господи, да как будто я до этого вообще балета не видела. Такая мощь! Американский балет — это три прихлопа, два притопа. А тут у меня просто голову снесло. Мне ужасно захотелось все это сфотографировать.

— Но вы ничего не сфотографировали?

— Ну мне было как-то неловко, хотя я видела, что кто-то из зрителей сверкает вспышкой. Я бы тоже хотела на маленькую камеру пофотографировать из зала, потому что балет лучше всего снимать во время представления.

— Думаю, для вас проблем быть не должно.

— Правда? Я хочу навести справки.

— Ну в театре много знакомых есть.

— А вы кого-то знаете? Было бы здорово договориться.

— Гергиев будет только рад такой фотосессии.

— Отлично. В Петербурге я первый раз, а вот в Москве уже была. Зачем же я туда ездила? Не помню. Пойду спрошу у своего секретаря... А, да. Ну вот, сейчас я в Эрмитаже представляю «Вторую главу» своей книги — работы 1990–2005-х годов.  А первую главу — фотографии, сделанные с 1970-го по 1990-й, мы показывали в Москве. А теперь, значит, выставка в Эрмитаже. Вот мы сидим в бывших комнатах Александра Второго, здесь он жил и здесь он умирал. И в том зале, где он умирал, сейчас висят портреты Сьюзан Зонтаг. Для моей книги Сьюзан была очень важным человеком, потому что именно ее смерть собрала эти работы вместе.

— Вы фотографировали своего умирающего отца и умирающую Сьюзан Зонтаг. У вас есть какие-то запретные темы или вы снимаете все подряд?

— Вышло так, что умерла Сьюзан, умер мой отец и одновременно родились мои дети. Так что я была слегка не в себе. В такой момент ты уже не отдаешь себе отчет в том, что ты делаешь, у тебя просто едет крыша. Не думаю, что у меня есть какие-то запретные темы. Важно только одно — сделаешь ли ты это достоянием общественности или нет. Иногда ко мне подходят люди и говорят: «У меня мама умирает от рака, не знаю, что делать, надо ли ее фотографировать?» И я говорю: «Фотографируй». А вот показывать ли эти фотографии другим людям — это уже другой вопрос. Прошло пять лет с того момента, как я фотографировала умирающих близких, и я сейчас совсем другая. Я бы не стала уже все это публиковать. Мне уже хочется защитить Сьюзан и свою семью. Но тогда я хотела показать всем, что со мной происходит. Мне думалось, что это история каждого из нас, что она универсальна. Мне помогала женщина-психиатр, одна из ее задач — помогать умирающим людям. И она говорила, что очень важно, чтобы я фотографировала умирающих близких, потому что это важная часть нашей жизни, и она скрыта от нас. А я никак не могла решиться — то убирала их из книги, то обратно вставляла. И так без конца. Но потом я сделала глубокий вдох — и опубликовала их. Сейчас я фотографирую своих детей, но большинство этих карточек не предназначены для публикации.

— У вас много поразительно личных фотографий.

— Да, для меня самой это тоже поразительно! А с другой стороны, мы все фотографируем по многим причинам. И одна из них — это попытка удержать кого-то. Я не понимала до конца своих чувств к маме и папе и к Сьюзан, пока не увидела свои фотографии с ними. Но, если честно, я — это не какая-то отдельная тема или фотография, это просто одна большая работа, корпус работ. Сорок лет непрерывной работы. И эта выставка важна для меня потому, что тут видно, сколько всего было сделано.

— Не был ли переход из Rolling Stone, где вы начинали в жанре репортажа в жесткий глянец Vanity Fair и Vogue, каким-то компромиссом? Вы же не такая.

— Да, я вообще-то не такая. Ха-ха. Может, какой-то компромисс в этом и есть. Но у меня же дети, я — мать-одиночка. Надо содержать семью. Я, как в бутерброде, — зажата с двух сторон. Хотя вначале, когда я ушла из Rolling Stone, мне казалось, что в глянце что-то есть. Нравятся ли мне все эти постэффекты и макияж? Нет, конечно. И я ненавижу обложки, и теперь стараюсь делать их как можно меньше. Ведь обложка — это скорее реклама, а не фотография. Но с другой стороны, разве ж я сама отправилась бы фотографировать Леди Гагу, если бы не редакционное задание? Она мне нравится как явление — она такая народная рок-звезда, маргинальная поп-икона и необыкновенная личность. Еще мне интересно снимать Обаму, вообще здорово снимать выборы — а ведь это все тоже журнальные заказы. Впрочем, мои личные интересы обычно расходятся с пожеланиями редакций, на которые я работаю. Правда, бывают исключения. Недавно для Vanity Fair я фотографировала писателя Мориса Сендака, который сделал детскую книжку «Там, где живут чудовища». И это было просто прекрасно. Мы провели вместе целый день и все время обсуждали смерть — он все время про нее говорит. Ему 82 года. Это был чудесный день, и мне кажется, я сделала чудесный портрет. Я делаю для глянца около 20 фотосессий в год, и благодаря этому моя работа вне журналов продолжает интересовать людей. Я, как коллекционер жуков, — собираю и снимаю все подряд, и в результате получается много экспонатов.

Фотография — дело очень большое. И можно ее делать по-разному. Репортажная съемка — это часть моей молодости, потому что жанр предполагает такую открытость, ты просто ходишь и ловишь момент. А когда ты взрослеешь, ритм замедляется, и фотографии становятся более формальными. И более тонкими. Если бы у меня был выбор, то я бы все время снимала в жанре репортажной съемки. Хотя и постановочные фотографии тоже могут быть хорошими. И я не понимаю, почему нельзя снимать и то, и другое. Хотя, конечно, гламур уже сожрал сам себя, и журналам пора повернуться лицом к реальной жизни. Мне лично не хватает простого живого портрета, от которого журналы ушли в гламур. Хотя надо признать, что некоторые люди очень гламурны. Такие уж они получились. Гламур — он в голове. Как, например, Кейт Бланшетт или Анджелина Джоли. Джоли — она просто очень красивая и очень-очень гламурная, все, что она делает — гламурно. Хотя она может быть и очень человечной. Я не люблю снимать улыбки звезд, потому что они очень часто глянцевые, и я боюсь, что они ненастоящие. Я пытаюсь показать звезд более человечными, но, по-моему, у меня это не очень хорошо получается.

— А продюсеры вас слушаются? Если вы говорите «хочу его раздеть и вымазать зеленой краской»?

— Ха-ха. Да, они делают, все, как я скажу. Если я им скажу «раздевайте его догола и красьте зеленой краской», они с радостью все выполнят. Они теперь больше расстраиваются, когда я их об этом не прошу!

— От вас всегда ждут провокаций?

— Ну да. Но с годами желание все время провоцировать уходит. Вот с комиками здорово такие вещи делать, потому что они умеют подать себя на публике и готовы к приключениям. К тому же фотосессия не сильно отличается от выступления на сцене. Я придумываю сцену и потом спрашиваю их, что они хотят делать. Предлагаю им по две-три идеи. Например, я предложила одной комедиантке закопаться по голову в песок. И она так обрадовалась! Ну мы действительно поехали в пустыню и закопали ее по голову в песок. Но это уже крайности. Я никогда не заставляла никого делать то, чего они не хотят. И все это должно быть связано с личностью героя, не нужно просто заставлять кого-то прыгать в бассейн, если это ни к чему. Во всем должен быть смысл.

— Но бывает, что кто-то недоволен результатом?

— Была печальная история с актрисой Майли Сайрус. Она тогда была еще юной девушкой, которая только готовится стать женщиной. Мы ее сфотографировали, она сразу посмотрела на результат на экране — и пришла в полный восторг. Получилось очень просто и красиво. Обнаженки не было, только голая спина. А потом ее агентство дико расстроилось, потому что она ведь была лицом компании Disney, а тут — голая спина! И она опубликовала пресс-релиз, в котором сказала, что не хотела этого делать, что было, конечно, неправдой. И мне пришлось опубликовать свой пресс-релиз, в котором я сказала, что ей все понравилось и что фотографии получились прекрасными. Но все это переросло в огромный скандал. Сейчас она старше и участвует в гораздо более откровенных фотосессиях.

— Меняется что-то, когда фотографируешь знаменитостей?

— Да ничего. Почти в самом начале работы в Rolling Stone меня отправили снимать Джона Леннона. И он был такой открытый, милый, заботливый, человечный, что эта съемка задала для меня планку на всю жизнь. С тех пор я могу работать с кем угодно. Все хотят, чтобы я их хорошо сфотографировала, и я хочу того же. Я через очень многое прошла, чтобы создать свою семью, и поэтому для меня важно, чтобы днем я работала, а вечером возвращалась к детям. А еще возраст все-таки начинает сказываться, и я хочу, чтобы съемки были покороче. И в Сараево, как раньше, теперь не поеду — ведь я отвечаю за детей. Когда пули летают перед камерой, ты понимаешь, что все сведено к двум вещам: жизни и смерти. Я вовсе не экстремалка, я просто раньше плыла по течению, потому что я очень медленно взрослею. Если честно, то я и сейчас не совсем взрослая.