Корабль «Забвение»
В послепотопные времена Новый Орлеан принято воспринимать как поучительную картинку «до и после» — и только. Разглядеть за новостной взвесью настоящий город можно, если хорошо знать, что было «до».
Первое, что бросается в глаза (а также в уши, горло, нос) прибывающему в Нью-Орлеан, — это Бурбон-стрит. Ее просто невозможно избежать: делящая центральный Французский квартал вдоль ровно пополам, эта улица — сердце Нью-Орлеана, которое у него находится в паху. Гнездо порока Северной Америки встречает тебя скользкими от пролитого удовольствия мостовыми и горьким запахом пива с легким сладковатым оттенком блевотины. «Bottomless» — визжат неоны стрип-баров (кроме которых здесь ничего и нет) — кому танцы без трусов, кому омуты бездонные. В вязкой, липкой толпе все — бизнесмены, ковбои, японцы, старики, дети, монахини — в стельку пьяны.
Бурбон-стрит — туристский символ Нью-Орлеана, — как всякая пародия, имеет много общего с оригиналом. Это город, куда остальная Америка и мир приезжают, чтобы за насыщенный до предела уикенд отвязаться, надраться, натрахаться, вытошнить все подавленные стрессы на год вперед и назавтра в чистой рубашке и с чистой совестью в какой-нибудь Оклахоме или Осаке вернуться к себе. Это место, куда приезжают ради одного: забыться. И Бурбон-стрит как будто нарочно создана для этого. Забытье наркотиком растекается по жилам, как только, набрав побольше воздуха, ныряешь в эту толпу. Дома начинают кружиться, земля уходит из-под ног, и ты с благодарностью засыпающего забываешь все и напоследок наконец-то, слава богу, себя…
Только я приехал сюда не забываться, а вспоминать.
Когда-то, черт знает когда, я прожил в Нью-Орлеане три года, больше 1000 дней и ночей. Женился, развелся, ставил спектакли, мерил время пивными пинтами, даже на Бурбон-стрит этой самой успел подиджействовать — менял Джонни Кэша на Вилли Нельсона в каком-то пыльном ковбойском баре (уволен через месяц за чтение на рабочем месте). Больше 1000 дней я называл этот город домом, в нем осталась часть меня, и с этим уже ничего не поделаешь.
Поэтому с Бурбон-стрит я сворачиваю влево. Иду искать свой Нью-Орлеан. Без малого двадцать лет после того, как я из него уехал, и почти три года после того, как ураган «Катрина» и наводнение уничтожили его на 80%. Старый здешний товарищ, живущий теперь в Нью-Йорке, предупредил, чтобы я был готов увидеть город раненый, возможно, смертельно раненный. Я готов. Кажется.
+++
Утром в воскресенье 28 августа 2005 года, когда стало понятно, что «Катрина» пройдет гораздо ближе к Нью-Орлеану, чем обещала, мэр Рэй Нейгин объявил всеобщую принудительную эвакуацию. Но было поздно. Те, кто хотел уехать, уже уехали. Те, кто остался, никуда уезжать не собирались. Рассчитывали на удачу, на преувеличения СМИ, на святого Иуду, символ города, покровителя всех лузеров, или вообще ни на что не рассчитывали — просто тут был их дом.
Ночью во всем городе вырубилось электричество. Город утонул во мгле, обнажив небывало звездное небо. Утром 29 августа, в понедельник, ураган ворвался в Нью-Орлеан.
В тот день я из Питера тщетно пытался дозвониться своей подруге Салли. Телефон не работал. Ничего не работало. Теперь мы сидим в ее магазинчике на улице Благочестия, и она рассказывает, как все было. Мне трудно поверить, что я здесь. Узнав, что Салли жива, я так и не смог с ней связаться. Электронные письма оставались без ответа. Домашний телефон не работал. Не работает он и когда я звоню ей уже из Нью-Орлеана. В конце концов я, как в Америке не принято, от отчаяния просто стучусь в дверь ее дома. Мы не виделись много лет.
Когда к концу понедельника ветер спал, оказалось, что ущерб велик, но не катастрофичен. Да, деревья повалены, крыши поломаны, машины перевернуты, кучи мусора вперемежку со стаями мертвых птиц… Но в целом казалось, пару недель уборки и ремонта, и можно жить дальше. Планируя реконструкцию, жители Нью-Орлеана и не подозревали, что самое главное еще и не начиналось — прозвучала лишь увертюра.
На следующий день, во вторник, поднявшаяся от урагана вода прорвала дамбы, защищавшие город сразу с двух стратегических направлений: со стороны Миссисипи, окаймляющей его с юга, и озера Поншартрен (крупнейшего в США после Великих озер), составляющего его северную границу. И город, стоящий ниже уровня моря, превратился в котлован, быстро наполняемый водой со всех сторон.
Люди оказались в ловушке: выхода из города не было. Тут же всплыла тема припасов. Помощи из внешнего мира не поступало. Вместо спасателей пришли мародеры. Первое необходимое брали все, но многие брали и остальное. Копы на улицах только головами вертели — за кем гнаться. Потом появились солдаты с пушками. По городу пополз слух, что введено военное положение, и армии дан приказ стрелять без предупреждения.
Салли к тому времени из своего деревянного дома перебралась в отель в многоэтажном даунтауне. Она была среди тех, кто решил остаться. Отелем рулила команда из 20 полицейских. У них был бензин для электрогенератора, вода и пища, но не было связи с внешним миром. Все были в панике: никто не понимал, что происходит. Копы сами взломали Wal-Mart, пустив туда население. Через полчаса от гигантского мегастора осталась одна голая бетонная коробка и полка CD с кантри-музыкой — единственным, что никому не понадобилось.
Скоро оставаться в отеле стало небезопасно. Салли с бойфрендом украли шикарный «мерседес» сбежавшего родственника и, загрузив в него всю свою семью — собаку, змею и двух кошек, — поехали в сторону единственного ненадолго открывшегося выхода из города: моста через Миссисипи.
Добраться до него было непросто. Некоторые кварталы были оцеплены колючей проволокой. В некоторых вода доходила до самых крыш. Многие дома, хоть и стояли по горло в воде, горели: взорвавшиеся склады с химикатами заплевали огнем соседние улицы. Машины свисали с крыш, как поломанные флюгера. Иногда мимо проплывали тела утопленников. Казалось, из живых здесь остались только собаки, брошенные хозяевами.
Мост оказался одной сплошной нескончаемой пробкой. По его краям густым потоком шли люди. Детей несли в картонных коробках, стариков везли в супермаркетовских тележках. То и дело слышались выстрелы. Были те, кто не выдерживал — прыгал с моста. Некоторые садились и больше не могли встать. От воды несло страшным запахом гнили и смерти. Вонь жгла глаза.
В какой-то момент полицейские на другом конце моста решили, что хватит: натянули колючую проволоку и под угрозой огня приказали толпе повернуть обратно. Началась давка. Но шикарный «мерседес» трогать побоялись, пропустили…
«Я оглянулась на этих кричащих людей и людей с ружьями, их не пускавших, смотрела на свой любимый тонущий город и думала, что больше никогда его не увижу, никогда не вернусь домой…»
+++
В Нью-Орлеане я работал официантом. Вообще-то, меня туда привел преподавательский контракт с местным университетом, но одними историями про кино ни жизненного опыта, ни жизненного доллара заработать было нельзя. Сначала я работал в турецком ресторане CafО Istanbul, где полагалось носить шаровары, жилетку и феску, и хозяин Сулейман бегал за мной по пятам, разъясняя клиентам, что я вопреки очевидному не турок. Потом — в старейшем баре города Napoleon House, который назывался так потому, что находился в доме мэра города Николаса Жиро, предложившего его в качестве последнего пристанища Наполеону. В конце 1810-х годов мэр нанял славного пирата Жана Лафитта, чтобы тот сплавал на Святую Елену и выкрал низверженного императора. Но Бонапарт так и не пожил в своем доме в сердце Французского квартала: пока благородный пират собирался да плавал, император умер в позорном изгнании. В обшарпанных, некрашенных последние двести лет стенах Napoleon House звучала только итальянская опера, я был в белой рубашке с черной бабочкой, и мои студенты всегда могли попробовать улучшить свои оценки при помощи чаевых.
В турецком ресторане я познакомился с Салли: крошечная, чуть выше барной стойки девушка была барменом. Но если бы только барменом. В городе, где похороны — праздник с музыкой, и приезжим первым делом предлагают туры по кладбищам, Салли была королевой вуду, настоящей жрицей языческого африканского культа, посвященной в сан самим 80-летним папой Эдгаром Жан-Луи из Порт-о-Пренса. Так я стал еще и вудуистом.
Вуду Салли было незлое, светлое. Куриц не резали. В основном общались с духами. Куколки с булавками были, но в целом использовались по назначению: для исцеления. На магических церемониях я выступал барабанщиком. Жрица стояла в центре круга и молилась по-креольски четырем стихиям. Потом опрыскивала алтари ромом и окуривала сигарами, ублажая тех духов, что предпочитали гульбу смирению. О духах Салли всегда говорила так, будто только что с ними виделась. Однажды ночью, в следующий за Хеллоуином День мертвых нам пришлось удирать от свистящих копов, прыгая через ограду лунного кладбища, где у могилы Мари Лаво, праматери здешнего вуду, мы совершали тайный обряд.
Теперь CafО Istanbul больше нет: закрылось еще в конце 90-х. А Napoleon House стоит, по-прежнему полный до краев пыльным воздухом старины и Пуччини. И по-прежнему в черных бабочках официанты. И конечно, меня никто не узнает — все они, хоть и одеты так же, — новые. Заказывая волшебную муффаладу — фирменный местный сэндвич с тремя видами мяса, двумя сырами и оливками, — я думаю, что, став в Нью-Орлеане вудуистом и официантом, то есть соучастником культа и работником сферы обслуживания, я невольно приблизился к самой тайной сути этого города, рожденной из любовного альянса двух стихий: магии и наслаждения.
Ее-то, эту суть, я и ищу, петляя по городу, который когда-то считал своим. И что странно, нахожу ее всюду: вот она, никуда не делась, как будто и не было этих лет. Как будто и не было наводнения. Особенно, конечно, в музыке и еде — двух главных нью-орлеанских наслаждениях, граничащих с волшебством.
Она — в Mandina’s, где я ем ни на что не похожий черепаховый суп с моментально опьяняющей каплей хереса. И в Frankie & Johnny’s, где готовят острую, отдающую лимоном и болотными травами похлебку из аллигатора. И в Acme Oyster House, где устриц жарят на открытом огне, под перченым маслом и тертым сыром романо, и чуть сыр начал плавиться — можно умирать. И в Tipitina’s, где пожилые пары по воскресеньям танцуют под французский аккордеон каджунское фей-до-до. И в Maple Leaf, куда по-прежнему не пробиться на истошно орущий духовой оркестр Rebirth Brass Band, слушая который не понимаешь, а кожей чувствуешь, что только здесь и может родиться джаз.
И этот воздух все тот же, липкий воздух болот и реки, в котором перемешались, явственно оставшись собой, несовместимые запахи: водорослей, гнили, рыбы, перегара, магнолии, сахарного тростника, готовящейся еды. Этот воздух дурманит голову и внушает легкие мысли. Воздух сладкого вырождения — им так приятно дышать. Он вытягивает из тебя всю чувственность, будит дремлющие рецепторы, лишает защит. И непонятным образом внушает свободу. Прозвище у города — The Big Easy. Так и осталось, как и не было ничего.
+++
«Иисус, пожалуйста, приходи скорей. Отис». Граффити на сияющей под ласковым солнцем дощатой стене видно за полквартала. Дом полностью разрушен и брошен. Отис явно не дождался.
Если не выходить из Французского квартала с его витыми, невесомо нависшими над тротуаром балконами, или, сев на трамвай (теперь он уже не называется «Желание», потому что больше по улице Желания не ходит), проехаться в аристократический, млеющий в объятиях старых каштанов аптаун, можно и впрямь подумать, что никакой катастрофы не было. Но она была, и я, сделав лишь несколько шагов в сторону, нахожусь в ее эпицентре.
Нижний Девятый округ. Здесь не то что жить, находиться практически невозможно. Раскуроченные, страшные, брошенные скелеты домов следуют один за другим — квартал за кварталом, километр за километром. На каждом доме (на каждом в городе) — знак, сделанный военными в четырех секторах: подразделение, дата, количество найденных живых и мертвых. Все замерло, как на кладбище. На улице — ни души. Из машины здесь даже на ярком солнце выходить не рекомендуется: в городе и раньше было небезопасно; после потопа стало еще хуже. В воздухе чего-то не хватает. Не сразу понимаю, чего — звука: не слышно ни птиц, ни кузнечиков, ничего живого. Вдалеке подозрительно проползает «хаммер» защитной окраски, напоминая, что война не окончена.
Почти три года спустя город все еще живет под знаком «Катрины». Здесь ее называют просто «это»: «когда это случилось», «после этого». Следы «этого» есть повсюду: жилые трейлеры, припаркованные у нежилых домов; двухметровый уровень стоячей воды, до сих пор не смытый солнцем со стен. Целые районы в стороне от туристских троп остаются невосстановленными. Индустрии в городе никакой — чего его восстанавливать.
Но самые страшные последствия катастрофы не увидишь на улицах. Они в головах людей, где «это» поселилось навсегда.
Ньюорлеанцы — народ особый, странное, полубезумное племя, сбившееся тесной кучкой на краю жизни и страны. Чем хуже шли дела с экономикой, тем резвее сюда съезжались всевозможные беспечные ездоки — изгои и фрики, все, кто чувствовал себя чужим в нормальной Америке. В феврале тут проходит знаменитый карнавал Марди-Гра, с парадами и бусами, но настоящий нью-орлеанский карнавал длится круглый год, потому что он — в простых гражданах. Каждый несет на себе отпечаток любовной связи, магии и наслаждения. Каждый — маленький аттракцион. Стриптизерши работают тут по совместительству пилотами, попрошайки объединяются в оркестры, а маленькие еврейские девочки с севера становятся жрицами вуду.
«Это» поглотило карнавал, полностью его перемололо, стало главным событием его жизни. Любой разговор теперь неминуемо выруливает на «это». У каждого — своя история, и они рассказывают ее охотно и лихорадочно, словно боясь не успеть досказать. Черный таксист Амброуз рассказывает, как утонули два его друга, один — прямо в своем такси. Официант-колумбиец Карлос — как его напугала пробка из мертвых машин на шоссе, в конце которого его ждала сестра. Арендатор машин Даглас — как, стоя по грудь в жидкой грязи, вычерпывал ее из своей гостиной. Художница Мина — как вывозила из наводнения постинфарктную маму.
Ньюорлеанцы, которым сам бог велел куролесить, перестали улыбаться. Я уже видел это в Нью-Йорке после 11 сентября. Но тут масштаб катастрофы странным образом оказался больше. Там внешний враг нанес локальный удар; нация сплотилась; власть ответила в десятикратном размере. Тут рухнуло все и разом: и дамбы, и коммуникации, и сплоченность нации, и — самое страшное для американца — вера во власть. Мародеры позаботились о сплоченности. Власть вовремя не среагировала, припасов не предоставила, многомиллиардную программу помощи «Путь домой» запорола, и где эти миллиарды, никто не знает. Наводнение заставило ньюорлеанцев распрощаться с главной и, возможно, последней американской иллюзией — идеального устройства своей страны. Что-то умерло внутри…
Но есть и другой взгляд на произошедшее. Он открывается, когда спускаешься по насыпи с реки и перед тобой всплывает город-мираж, сквозь который, кажется, легко пройдет протянутая рука. Построенный где не положено, на болоте, этот город в очередной раз встретился лицом к лицу со своей судьбой. На этот раз — страшнее, чем когда-либо, но не в первый раз и не в последний. Как и другие болотные призраки — Петербург или Венеция, — он всегда знал, что вода его медленно убивает. Теперь узнал и то, что никогда не убьет, потому что в этом медленном, нескончаемом умирании и есть залог его выживания, его жизнь.
В пасхальное воскресенье днем я оказался в клубе Boom Boom Room на Френчмен-стрит. Угол Френчмен и Чартрз — один из самых оживленных в городе: клубов шесть там, из каждого — своя музыка, тротуары кишат дорвавшимися до курева авангардистами. С эстрады «Бум-бума» ансамбль серьезных пожилых черных мужчин с ленцой, практически синонимичной мастерству, давал нью-орлеанские джазовые стандарты. Люди танцевали — нормальные, средних лет семейные пары, не нарядные, чуть не в тапочках. Пахло раками, красными бобами и домом. Все незнакомцы были свои. Мое внимание привлекла старушка, бодро выплясывавшая три-степ с молодым человеком, вся в бирюзовом. Не удержался, щелкнул ее на мобильник. Заметив это, она закокетничала, подошла пританцовывая. Оказалось, это Хелен Арлт, бывший президент Нью-Орлеанского джаз-клуба, личность историческая, и надо же, какая встреча. 82 года, кстати сказать. Когда Армстронг, оскорбленный местным расизмом, поклялся, что ноги его не будет в родном городе, это она уговорила его вернуться. Наводнение мисс Арлт встретила в своем доме в аптауне. И ей тоже было что рассказать. И она уже начала это делать, но тут опять заиграла музыка, «Когда святые маршем к нам придут». И мисс Арлт забыла все, что хотела сказать. Она за этим сюда пришла: забыть. Ни Армстронга, ни наводнения для нее больше не существовало. Сейчас были танцы. Ей просто хотелось танцевать.