Расползание туши

Галерея Дмитрия Семенова открывает выставку московского митька Константина Батынкова. «Афиша» спросила художника о стабильности тактильных ощущений

— Художник ведь не первая твоя профессия.

— В баскетбол я за «Динамо» играл — профессионально, за деньги. Среди юношей — пятикратный чемпион СССР.

— Медали хранишь?

— Где-то лежат грамоты, медали, значки всякие.

— Прекратил почему?

— Травма. И само как-то прекратилось.

— Где еще поработал?

— В винном магазине. Лаборантом в медучилище. Дольше всего ветродуйщиком на «Мосфильме», десять лет. Сутки через трое.

— Когда стал профессиональным художником?

— Как СССР кончился. И не надо было больше сторожем — для виду. У меня в трудовой книжке перерыв с 1991 года, в журнал «Эксперт» ее три года назад только принес. Это, наверное, возрастное, но жизнь фрилансера удручает меня последнее время. Об этом не думается, пока это далеко. А потом неожиданно — в следующем году тебе пятьдесят, и что-то меняется в голове, я это замечал у многих.

— Это называется «кризис среднего возраста», проблема тридцати-с-чем-то-летних.

— А к пятидесяти это усугубляется. Приятности воспринимаются как что-то заслуженное, а неприятности — болезни там — более остро. Плюс похороны — что-то стали умирать пятидесятилетние люди. Вчера ты с ним сидел водку пил — сегодня его нет.

— Какие-то перемены в распорядке дня появились? Распорядок дня появился?

— Перестал ходить на тусовки. Попереться на «Винзавод» нет и мысли. Все ожидаемо, прогнозируемо. Знаешь, чего от себя ожидать, чего от других.

— Не скучно дома?

— Слушай, столько книжек хороших, кино — смотреть не пересмотреть. Я вот лежу, листаю альбом Прадо. Гойя — мне интересно. А какой-нибудь новоявленный художник Пупкин — не очень. Может, Пупкин сейчас и забабахает что-то, но ты приходишь, на 99% — это разочарование.

— На работу себя поднимать специально не приходится?

— Знаешь, я иногда и в «Эксперт» рисую с удовольствием. Попрекают графоманией, но для меня это так естественно — вот как пить, есть, обонять — получать тактильные ощущения от рисования. Сижу и рисую, и когда болею, то вот тогда переживаю: лучше б я не лежал, а сидел или стоял — и рисовал. Ну а что еще делать? Путешествия перестают увлекать. Люди новые, разговоры старые. Чего мне на выставку ездить? Щеки надувать, водку пить — водки я и дома выпить могу. Мне дома на диване хорошо, у меня микроклимат там.

— Листая альбом Прадо, ты что-то новое увидишь?

— Наоборот, вспоминаешь хорошее старое.

— Ты сам как художник не меняешься — это тебя не раздражает?

— Раздражает. Меняться — это ведь сверхзадача. Все стараются, ты любого спроси, он тебе: у меня новая выставка, о, абсолютно новое слово, — а ты приходишь и видишь, что он делает то же самое, только не руками, а фотоаппаратом, к примеру. Кулик в любой форме будет эксгибиционистом — медицинский, видать, диагноз. Тогда зачем менять технику? Фотографией заниматься — очень дорого; строить объекты — это разговаривать со спонсорами, кураторами, это еще дороже. Я вот просто поражаюсь Кольке Полисскому (автор мегаломанских объектов в деревне Никола-Ленивец, созданных руками тамошних крестьян. — Прим. ред.) или Сашке Пономареву (автор мегаломанских объектов с задействованием десятков тонн воды и перформансов с участием Североморского флота. — Прим. ред.). Это не значит, что у меня нет таких идей. Но как только я представляю, чего это стоит, руки опускаются. В моих интересах круг сузился до рисования, и там — бесконечность совершенства. Знаешь, про мой рисунок говорят «маэстрия», а я не умею рисовать-то. Академического образования нет, только художественная школа. И мне смешно, когда пишут про выставку: он, конечно, тупой, но зато рисовать умеет. Или наоборот: рисовать умеет, но туповат. А я не совсем, конечно, кретин, но вот рисовать точно не умею. Но если сравнивать мои рисунки десятилетней давности и сегодняшние — сегодняшние, ясно, лучше. Надеюсь, я нарисовал пару рисунков толковых. У меня нет работ в Центре Помпиду — и нет иллюзий, что я сейчас забабахаю что-то большое из железа, чтобы в Помпиду оказаться. На, режь меня на части, режь — я об этом вообще не думаю.

— Ты говоришь про тактильное удовольствие от рисунка — а выставлять свои удовольствия напоказ не стремно? Чем это от эксгибиционизма Кулика отличается?

— Мне общественное мнение стало по барабану. Не потому так говорю, что я толстокожий, нет: если скажут что-то такое про меня, я порасстраиваюсь день-другой обязательно. А потом подумаю: по сравнению с мировой революцией это все ж херня. И ты херня, и что ты делаешь — херня, и что о тебе думают — тоже херня.

— Что не херня?

— Жизнь. Дети, семья. Любовь. Космос. Бог.

— Но это все к профессии отношения не имеет — и получается настоящий пенсионерский разговор. О том о сем. Кто тебе по-настоящему нравится?

— Шинкарев. Флоренские. Да мало ли. Но от этого в обморок все-таки не падаешь. А вот когда я в Лувр вошел и увидел Энгра в первый раз… На меня столбняк напал. Просто сидит с голой жопой баба. И так же — «Кружевница» Вермеера. «Битва при Сан-Романо» Уччелло. «Троица» Рублева.

— А из современного?

— Никто. Разве что Гурски — фотографии на алюминии девять на шесть метров, с качеством запредельным.

— От чего ты сам получал наибольшее удовольствие?

— Про удовольствие — это я в смысле катарсиса, а как катарсис переживать, когда ты три месяца фотографируешь или объект долговременно строишь? В какой момент удовольствие получать: когда строишь или когда задумывал, или когда на вернисаже интервью даешь? А здесь — сидишь, капнул тушью кляксу, получился самолетик. Или вертолетик. Мини-катарсис.

— Все это по-митьковски умилительно: самолетик, вертолетик…

— Митьковское и осталось, любую картинку возьми: по духу — митьки. Ничего с этим не поделать. Тут не митьки даже, я всю жизнь рисую одну картину, которую начал еще в школе, сидя на задней парте, шариковой ручкой в общей тетради: войнушки, корабли, дирижабли, рок-звезды.

— Ты инфантилен?

— Наверное. Я не очень умный, не очень талантливый, по жизни не очень хороший человек, массу гадостей можно вспомнить, но что мне про это вспоминать? Я человек интуитивный и, поверь, не думал со вчерашнего дня всю ночь, что мне Агуновичу рассказать. Сказать нечего.

— Когда мы познакомились, у вас была группа с Николаем Полисским и Сергеем Лобановым. Разрабатывали тренд «Московские митьки».

— Нас звали на всякие «арт-Москвы» и «арх-Москвы», в галереи Гельмана, но мы поняли скоро, что интересы разные. Сережа бросил искусство и стал миллионером за пять лет. Мы с Колей остались — но Коле было интересно посреди поля стоять и пьяными мужиками руководить, а мне нет. Лучше посижу — порисую. И я был самый обреченный тогда, потому что рисование в начале 2000-х было на фиг никому не нужно. Два года фотографией занимался. Но с ней у меня катарсиса вообще не происходит. Щелк, и все.

— В какой-то момент ты стал продаваться…

— Слушай, картины продавались всегда — дорого, дешево, много или мало, но всю жизнь у меня продавались работы. И с первой моей выставки в 1978 году были проданы. В Доме культуры «Наука и техника» на Волхонке напротив Пушкинского музея — я работал в Пушкинском, и мне профком сделал персоналку. Там я продал впервые графику — в рамочке, со стеклом, — и в «Поплавке» рядом с кинотеатром «Ударник» вместе с покупателем пробухал все эти деньги. С цыганами: по трешке совали музыкантам…

— Ты в начале 2000-х все пытался из своего рисования какой-то аттракцион сделать, акцию. Рисовать на салфетках бесплатно, на оберточной бумаге.

— Другого не было. Вот мне сейчас галеристы говорят: рисуй на холсте, холст же больше стоит, — ничего, скоро грянет финансовый кризис, будем на бумажках снова рисовать.

— Почему твои последние выставки — черно-белые?

— Внешний фактор. Во-первых, мастерская в подвале. Когда ты картину выносишь из подвала на свет белый, то все, что впотьмах наделал в цвете, жутко, оказывается, раздражает. Во-вторых, галеристы давить начинают: давай Батынкова. Типа Батынков — это ч/б. Ото всех слышу: ты подожди с цветным, люди хотят другого Батынкова, ты для себя рисуй цветное, а нам ч/б. Так что я в журнал «Эксперт» сейчас цвет даю.

— Это твоя была идея — делать по выставке в месяц, — дескать, могу? И получилось?

— Ну говорил, конечно, пьяный разную херню.

— Ты как вообще?

— Хорошо, только старость, болезни и смерть впереди.